• Приглашаем посетить наш сайт
    Орловка (orlovka.niv.ru)
  • В. В. Афанасьев. Жуковский. Глава 14

    Глава: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
    11 12 13 14 15 16
    Основные даты жизни
    Библиография

    ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

    (1845-1847)

    Год 1845-й начался радостным событием: 1 января в половине седьмого утра у Жуковских родился сын Павел. Сам же он пятую неделю болел, было с ним, как он писал, "что-то похожее на то", что его "уже два раза выгоняло из России больного". Жуковский плохо спал по ночам. За несколько дней до наступления нового года уехал из Франкфурта в Париж Гоголь, - нервы его пришли в расстройство; доктор Копп отправил его к парижским врачам. Жуковский, старавшийся у себя дома поддерживать Гоголя, вдруг, оставшись один, сам впал в меланхолию. Что написал он Гоголю, неизвестно, но тот отвечал 1 января: "Дарю вас Вы уже догадываетесь, что упрек будет за излишнее принимание к сердцу всех мелочей и даже самых малейших неприятностей... Вы так награждены богом, как ни один человек еще не награжден... Он внушил вам мысль заняться великим дедом творческим, над которым яснеет дух ваш и обновляются ежеминутно душевные силы; он же показал над вами чудо, какое едва ли когда доселе случалось в мире: возрастание гения и восходящую, с каждым стихом и созданием, его силу, в такой период жизни, когда в другом поэте все это охладевает и мерзнет".

    Гоголь видел в переводе "Одиссеи" великое гениальное дело. Читанные ему Жуковским песни (тогда были переведены двенадцать из двадцати четырех) привели его в энтузиазм. "Вся литературная жизнь Жуковского, - писал, он Языкову в начале 1845 года, - была как бы приготовлением к этому делу. Нужно было его стиху выработаться на сочинениях и переводах из поэтов всех наций и языков, чтобы сделаться потом способным передать вечный стих Гомера, - уху его наслушаться всех лир, дабы сделаться до того чутким, чтобы и оттенок эллинского звука не пропал... Вышло что-то чудное. Это не перевод, но скорее воссоздание, восстановление, воскресение Гомера. Перевод как бы еще более вводит в древнюю жизнь, нежели сам оригинал... По-моему, все нынешние обстоятельства как бы нарочно обстановились так, чтобы сделать появление Одиссеи почти необходимым в настоящее время... именно то время, когда слишком важно появление произведения стройного во всех частях своих, которое изображало бы жизнь с отчетливостью изумительной, и от которого повевало бы спокойствием и простотой, почти младенческой. Одиссея произведет у нас влияние как вообще на всех, так и ".

    Вяземский, признавая перевод "Одиссеи" литературным событием, назвал это ожидание "совершенного переворота в русской жизни" от "Одиссеи" ребячеством, "Такие ребячества встречаются и у Руссо"). Но вот 28 января пишет Жуковскому из Москвы Иван Киреевский: "Одиссея ваша должна совершить переворот в нашей словесности, своротив ее с искусственной дороги на путь непосредственной жизни. Эта простодушная искренность поэзии есть именно то, чего нам недостает, и что мы, кажется, способнее оценить, чем старые хитрые народы, смотрящиеся в граненые зеркала своих вычурных писателей. Живое выражение народности греческой разбудит понятие и об нашей, едва дышащей в умолкающих песнях".

    "своротить", - конечно (как отметит позднее Белинский), "Одиссея" в переводе Жуковского станет подобно "Илиаде" в гениальном переводе Гнедича чтением для немногих (со временем все же для все большего числа читателей), - но не ребячество это, а трагическая вера в силу просвещения, напрасная, если желать его света для всех. "Как будет простой народ читать "Одиссею"...?" - резонно спросит Белинский Гоголя чуть позднее.) Иван Аксаков напишет отцу (когда письмо Гоголя к Языкову будет опубликовано сразу в нескольких журналах): "Прочел я письмо Гоголя об Одиссее. Многое чудесно хорошо... но появление ее в России не может иметь влияния на современное общество... влияние ее на русский народ - мечта. Точно будто наш народ читает что-нибудь - есть ему время! А Гоголь именно налегает на простой русский народ... Но как хороши эти незыблемые, величавые создания искусства между нашей мелкою деятельностью".

    Жуковский собирался в этом году вернуться в Россию. Но болезнь его продолжалась. 19 февраля он пишет: "Я все еще не оправился: днем тревожит меня иногда биение сердца, а по ночам изменяет мне сон... Доктора осуждают меня на Киссинген". Елизавета Евгра-фовна после родов так ослабела, что не вставала с постели несколько месяцев... "Одиссея" временно остановилась. Но Жуковский, как подлинный художник, не мог совсем не работать - в феврале и марте он создал среди болезней и хандры целый ряд стихотворных произведений - все белым пятистопным ямбом: "Выбор креста", повесть (из Шамиссо); "Повесть об Иосифе Прекрасном"; три сказки: "Кот в сапогах", "Тюльпанное дерево" и "Сказка о Иване-царевиче и Сером Волке". В десять дней он закончил эту довольно обширную и замечательную вещь, в которой объединил несколько русских сказочных сюжетов. Все эти сказки Жуковский отправил Плетневу для "Современника", где они и были напечатаны в этом и следующем году. Многим понравился простодушный "Кот в сапогах", но "Сказка о Иване-царевиче и Сером Волке" очаровала всех, столько в ней непринужденности, народных красок, добродушного юмора (и даже в конце немного арзамасской "галиматьи")...

    20 февраля приехал из Парижа Гоголь. От Плетнева и Вяземского пришли письма с предложением участвовать в подписке на памятник Крылову в Петербурге. "Благодарю за уведомление о Крылове... - пишет Жуковский Плетневу. - Какая была бы истинно русская биография, если бы собраны были все подробности его жизни, и если бы написал эту биографию тот, кто часто слушал и видел Крылова, и кто мог бы перенести в слог свой и его слово, и его лицо, и его ужимки. Я бы задал сюжет для романа: "Иван Андреевич Крылов", где бы к правде примешать и вымысел. Это было бы дополнением к его басням. Но кто напишет такой роман?" Вяземскому Жуковский отвечал: "Прошу тебя записать за меня в листе подписчиков на памятник Крылову столько, сколько ты найдешь сам приличным: заплачу по приезде в Петербург, а приезд мой в Петербург или, лучше сказать, мой проезд через Петербург на житье в Москву имеет последовать в будущем 1846 году; я сначала хотел собраться в нынешнем, но захворал... Жена, хотя уже и более семи недель миновалось после родов, не поднималась, напротив, ее осудили на совершенную неподвижность, и долго ли эта неподвижность продлится, не ведаю... Надеюсь, что нынешний год и жену и меня крепко поставит на ноги. Во всяком случае я принял твердое намерение возвратиться в 1846-м".

    "Что бы нам всем со временем съехаться и дожить век свой под прародительской тенью Ивана Великого?" - мечтает Жуковский. Но, пишет он Смирновой все о том же, - "устаревшая машина моя от малейшего потрясения расходится врозь"... Гоголь мало ободряет Жуковского. "Он похварывает, жалуется на нервы", - пишет Жуковский Смирновой. "Что делать? Терпение! Терпение! Это - пароль и лозунг жизни!" - восклицает он... И между тем по просьбе Жуковского Авдотья Петровна Елагина подыскивает ему подходящий дом в Москве...

    мрачен. Он увидел, что Жуковский одряхлел, но поразился силе его духа: среди болезней - сказки, многочисленные черновики, наброски. Из последнего - был большой отрывок идиллии о старом нищем (очевидно, по детским воспоминаниям), начало стихотворного перевода прозаической повести Тика "Эльфы" из сборника "Фантазус", еще стихотворное начало чего-то - повести или сказки - под названием "Чаша слез"... И манускрипт "Одиссеи", руки Грасгофа, уже сильно почерканный Жуковским, раскрыт на XIII песне... Тургенев спешил в Москву. Он боялся умереть на чужбине. Не помогали ему в последнее время и воды - ни Карлсбад, ни Эмс, ни Киссинген... Тургенев уехал. Вскоре Жуковский послал доверенность Зейдлицу на получение по приложенному списку своих вещей, книг и картин, оставленных на хранение в Мраморном дворце, - все это предполагалось отправить в Москву...

    "Записки о Галльской войне" Цезаря, просил помощи Жуковского в издании и разрешения посвятить их ему. Жуковский отвечал, что препятствий к напечатанию такой книги не видит, и начал хлопоты об этом, написал Дубельту. Издание было разрешено, однако не осуществилось, хотя Жуковский выкупил у Бриггена рукопись за 2500 р. в расчете на доход от продажи книги, который он также собирался переслать ссыльному переводчику. На титульном листе рукописи стояло: "Посвящаю В. А. Жуковскому, душою и стихами поэту и другу человечества, в знак личного уважения и преданности нелицемерной". Жуковский всячески поддерживал и одобрял труд Бриггена, советовал ему продолжить переводы, - от Цезаря перейти к Тациту и Титу Ливию ("Мы бедны хорошими переводами классиков древних"), а вообще заняться "составлением избранной библиотеки из древних историков", - тексты Жуковский обещал выслать. ("Здесь, за границею, мне будет легко найти книги, и они обойдутся дешевле"). "Труд, - пишет Жуковский Бриггену, - великий волшебник: он всемогущий властитель настоящего. Какими бы глазами ни смотрело на нас это дружелюбными или суровыми, труд заговаривает его печали, дает значительность и прочность его летучим радостям. И в Кургане это волшебство равно действительно, как и на берегу Майна".

    "Сказке о Иване-царевиче и Сером Волке", Жуковский послал ее Плетневу с просьбой поместить в "Современнике" (что тот и сделал в том же году). Жуковский ему пишет, что эта сказка "во всех статьях русская, рассказанная просто, на русский лад, без примеси посторонних украшений", в которую ему хотелось "впрятать многое характеристическое, рассеянное в разных русских народных сказках". В июле же по предписанию Коппа Жуковский вместе с женой поехал на воды в Швальбах и провел там около месяца. 4 сентября он отправил Гоголю письмо в двух экземплярах в разные места: "Для чего не уведомляете вы нас о себе? - запрашивает он. - Что с вами делается? Как вы? Где вы? Куда вы?.. Мы об вас в тревоге". Гоголь уехал от Жуковского в июне в Карлсбад, потом в Грефенберг (он был болен и, как писал Жуковскому, "не мог добиться от докторов, в чем именно состоит болезнь моя"). "От нас вот какое предложение, - пишет ему Жуковский, - возвращайтесь прямо к нам и поселитесь опять у нас в доме: вам с вашею теперешнею слабостию разъезжать по свету не можно... У нас ждет вас приют родной, и вам у нас будет спокойно и беззаботно". Но Гоголь осенью отправился в Рим...

    17 сентября получил Жуковский от Елагиной известие, что в Москве для него нанят дом. В ответ Жуковский просит держать этот дом за ним до 1 апреля 1846 года. Елагина писала также о помолвке Кати Мойер (дочери Маши) и своего старшего сына - Василия Алексеевича Елагина и о желании и ее самой и молодых навестить Жуковского во Франкфурте до свадьбы. "Я желаю быть посаженным отцом Кати с Ек. Афанасьевной или с вами", - писал Жуковский. Однако Елагиной с молодыми не удалось побывать во Франкфурте-на-Майне. Свадьба была назначена на 11 января (день рождения Авдотьи Петровны) 1846 года. Жуковский не мог не подумать о том, что Маша была бы счастлива тем, что жених ее дочери - сын ее лучшего друга, "Дуньки" ее...

    "Одиссеи". А переезд и сам по себе тяжел. "Вдруг умру, не окончив труда?" - думал Жуковский. "Мыслью о переезде своем в Россию не смущайте себя и не считайте это делом важным, - успокаивал его Гоголь. - Там или в ином место, все это не более, как квартира и ночлег на дороге... С неоконченным делом приехать на родину невесело". Вяземский звал его прямо в Остафьево. ("Дома у меня в Москве уже нет, я продал его".) "Что бедный Гоголь? - запрашивает Вяземский. - Он, говорят, все хворает и ничего не пишет. Что за черная немочь напала на нашу литературу? Кого убьют, кто умрет, кто изнеможет преждевременно. Слава Богу, что хоть ты-то держишься старой, богатырской породы и не унываешь. Твой Иван-царевич нас всех пленил".

    В самом конце года пришла из Москвы весть о кончине Александра Тургенева. "Он был старейшим из моих товарищей на этом свете", - писал Жуковский. "Мои пятидесятилетний товарищ жизни, мой добрый Тургенев переселился на родину и кончил свои земные странствования", - сообщает Жуковский Гоголю 24 декабря. "Я считаю великим для себя счастием, - писал он Булгакову, - что он в последнее время (ведя так давно кочевую жизнь по Европе) отдохнул (и два раза) под моею семейною кровлею... Я бы желал, чтобы бумаги, оставшиеся в Москве после Александра, не были тронуты... до моего прибытия... Надобно их сохранить и привести в порядок". Н. А. Мельгунов сообщал Жуковскому из Москвы, что Тургенев готовил к печати письма Карамзина со своими примечаниями. Когда он внезапно заболел, - его лечил его друг, известный врач и благотворитель Гааз. За неделю до смерти Тургенев собирал деньги для голодающих одной из провинций Лифляндии. Каждый день являлся он к пересыльному замку на Воробьевых горах, где беседовал с каторжниками, записывал, если думал кому помочь, наделял деньгами и одеждой. Там, на горах, он простудился, что и привело его к смерти.

    "биение сердца, прерывчатый пульс, кровотечение, одышка, слабость и всякие другие неприятности", - как он сообщал в конце декабря 1845 года Гоголю... В январе 1846 года он записывает в дневнике: "Ослабление глаз. Надобно заранее готовиться к слепоте; помоги Бог переносить ее: это заживо смерть". И Гоголю: "Глаза слабеют и даже и с очками трудно становится читать. Я уже начинаю обдумывать средства, как облегчить бы себе занятия в таком случае, когда совсем ослепну. Состояние слепоты имеет и свои хорошие стороны; но сколько лишений!" Жуковский придумал себе для писания - на случай слепоты - картонную "машинку" с прорезями для строк, и туда закладывалась бумага. Можно было писать на ощупь... Он сообщал Бриггену, что у него "в беспорядке глаза (из коих правый получил уже бессрочный отпуск)". Елизавета Евграфовна пишет Елагиной в январе 1846 года, что у Жуковского "общий упадок сил", что, не имея возможности прогуливаться, "пользуется машиною, которая заменяет ему движение верховой езды", - еще одна "машина", нечто вроде деревянного коня. Жуковский не сдается. "Дети его очаровывают, - пишет Елизавета Евграфовна. - Их веселость развлекает его" (они играют на ковре в детской, гуляют в саду, утром и вечером приходят вместе с матерью в кабинет отца). Но если бы он перестал творить - болезни одолели бы его вконец...

    "Рустем и Зораб", свободный перевод из Рюккерта (а Рюккерт взял это из "Шах-Наме" Фирдоуси). Писал он поначалу по нескольку строк в день. Как всегда, он изменил стихотворный размер подлинника, он выбрал, а вернее, создал для этого произведения особый рисунок разностопного ямба, почти ритмизованную прозу. Строки, написанные больным Жуковским, дышат силой, он изображает могучего персидского богатыря, его подвиги... Он вводит в рассказ свои собственные эпизоды - ночное прощание Гурдаферид с убитым Зорабом и прощание с Зорабом его верного скакуна. "Мой перевод не только вольный, но своевольный, - писал Жуковский Зейдлицу, - я многое выбросил и многое прибавил... Это была для меня усладительная работа". Он говорит в одном из писем: "Пока еще вижу и могу писать, буду пользоваться этим благом, как могу". К середине апреля следующего года эта огромная вещь, была закончена. Но все-таки главной своей задачей он считал перевод "Одиссеи", а он пока не двигался вперед. Поэтому 19 марта 1846 года, в разгар работы над "Рустемом и Зорабом", он и писал Гоголю: "У меня поэтический запор все еще продолжается. Гомер спит сном богатырским. Авось пробудится".

    "Если бы в эту минуту я находился близ государя, - пишет он, - я бы свободно сказал ему... я бы сказал ему: "Государь, дайте волю вашей благости... Двадцать лет изгнания удовлетворяют всякому правосудию"... Если же не могу говорить прямо царю, то говорю прямо его наследнику". И далее: "Я вспомнил теперь особенно о двух. Одного я видел в Кургане, другого хотел видеть в Ялуторовске, но это не удалось мне (вы помните эти обстоятельства нашего путешествия). Первый есть Бригген... Я получил от него перевод Кесаревых записок... Другой Якушкин... Скажу вам, что Бриггена я видел только один раз в жизни, в Кургане; Якушкина же я знал ребенком, когда еще он был в пансионе; после я с ним никогда не встречался; следовательно, говорю об обоих без личного пристрастия".

    В июле Жуковский пил воды в Швальбахе. Здесь, 18 июля, он принялся за исполнение давно задуманного труда - "Повести о войне Троянской", планы которой были им уже тщательно разработаны. В ней должно было быть 17 глав, примерно около шести тысяч строк, написанных гекзаметром.

    В Швальбахе Жуковский написал первую главу: "Сбор войска в Авлиде", где в полной мере отразились его глубокое знание материала и виртуозное владение гекзаметром. В следующие дни Жуковский правил написанное, но эту работу пришлось по каким-то причинам отложить, а 22 июля в Швальбах приехал Гоголь.

    Они обсуждали приготовленную Гоголем еще в Риме первую тетрадь "Выбранных мест из переписки с друзьями". 30 июля, из Швальбаха, Гоголь отправил эту часть своей новой книги в Петербург, Плетневу, который взялся быть ее издателем. Жуковский одобрил самую идею такой книги - собрания писем, но отдельные места по его совету были убраны. Такую же избранную переписку задумал собрать и сам Жуковский. В октябре Гоголь приехал проститься, он отправлялся - через Италию - в Палестину. Жуковский подарил ему записную книжку в зеленом шагреневом переплете, с которой он с этих пор не расставался...

    "Последняя половина 1846 года была самая тяжелая не только из двух этих лет, но и из всей жизни! Бедная жена худа как скелет, и ее страданиям я помочь не в силах: против черных ее мыслей нет никакой противодействующей силы! Воля тут ничтожна, рассудок молчит... Расстройство нервическое, это чудовище, которого нет ужаснее, впилось в мою жену всеми своими когтями, грызет ее тело и еще более грызет ее душу. Эта моральная, несносная, все губящая нравственная грусть вытесняет из ее головы все ее прежние мысли и из ее сердца все прежние чувства, так что она никакой нравственной подпоры найти не может ни в чем и чувствует себя всеми покинутою... Это так мучительно и для меня, что иногда хотелось бы голову разбить об стену!"

    Жуковский занимается с детьми. "Теперь они могут уже играть вместе с братом, - пишет он, - но игра часто обращается в драку и они часто так царапаются, что, наконец, дабы спасти их глаза, надобно было употреблять красноречие розги". Он рисует для них картинки и наклеивает их на картон - исподволь начинает их учить. В конце января заболели тифом Рейтерн, его младший сын и старшая, двадцатишестилетняя дочь. Рейтерн и сын его выздоровели... Дочь умерла. Это жестоко осложнило состояние жены Жуковского. "Нервы ее сильно расстроены, - пишет он Гоголю, - беспрестанная тоска физическая, выражающаяся в страхе смерти, и беспрестанная тоска душевная... Она почти ничем не может заниматься, и никто никакого развлечения ей дать не может. Чтение действует на ее нервы; разговор только о своей болезни". "Может быть, я на краю жизни, как при конце этой страницы", - оканчивает Жуковский свое письмо к Смирновой.

    В феврале Плетнев прислал Жуковскому экземпляр "Выбранных мест из переписки с друзьями" Гоголя. "Твоя книга теперь в моих руках, - сообщает Жуковский Гоголю. - Я ее уже всю прочитал... Я все это прочитал с жадностью, часто с живым удовольствием, часто и с живою досадою на автора, который (вопреки своему прекрасному рассуждению о том, что такое слово) сам согрешил против слова, позволив некоторым местам из своей книги (от спеха выдать ее в свет) явиться в таком неопрятном виде... Я намерен ее перечитать медленно в другой раз и по мере чтения буду писать к автору все, что придет в голову о его мыслях или по поводу его мыслей... Итак, Гоголёк, жди от меня длинных писем; я дам волю перу своему и наперед не делаю никакого плана... Я часто замечал, что у меня наиболее светлых мыслей тогда, как их надобно импровизировать в выражение или в дополнение чужих мыслей. Мой ум, как огниво, которым надобно ударить об кремень, чтобы из него выскочила искра. Это вообще характер моего авторского творчества; у меня почти все или чужое, или по поводу чужого - и все, однако, мое. Ты наперед должен знать, что я на многое из твоей книги буду делать нападки... но эти нападки будут более на форму, нежели на содержание. Горе и досада берет, что ты так поспешил... Если б вместо того, чтобы скакать в Неаполь, ты месяца два провел со мною во Франкфурте, мы бы все вместе пережевали и книга была бы избавлена от многих пятен литературных и типографических".

    Гоголь в письме к Жуковскому от 10 февраля оправдывался так: "Произошла совершенная бестолковщина. Больше половины писем остановлены цензурой... нужных писем... Вышла не то книга, не то брошюра. Лица и предметы, на которые я обращал внимание читателя, исчезнули, и выступил один я, своей собственной личной фигурой, точно как бы издавал книгу затем, чтобы показать себя". 6 марта Гоголь пишет Жуковскому: "Я размахнулся в моей книге таким Хлестаковым, что не имею духу заглянуть в нее... Признаюсь, радостней всего мне было услышать весть о благодатном замысле твоем писать письма по поводу моих писем. Я думаю, что появление их в свет может быть теперь самым приличным и нужным у нас явлением, потому что после моей книги все как-то напряжено... Появление твоих писем может теперь произвести благотворное и примиряющее действие. Но как мне стыдно за себя, как мне стыдно перед тобою, добрая душа! Стыдно, что возомнил о себе, будто мое школьное воспитание уже кончилось и могу я стать наравне с тобою... Ты кротко, без негодованья подаешь мне братскую руку свою". Гоголя поразило именно "Выбранные места...". Как быстро вспыхнул на месте любви и почитания гнев, заглушивший отдельные голоса одобрения... Получив письмо Белинского из Зальцбрунна, Гоголь написал обширное возражение, но, сочтя его все-таки ненужным, порвал; ответил коротко, сухо. "Тебе крепко досталось от наших строгих критиков, - писал Гоголю Жуковский. - Виню себя в том, что не присоветовал тебе уничтожить твое завещание и многое переправить в твоем предисловии".

    Гоголь раздумывает в Неаполе, куда ехать: в Иерусалим, или, сначала в Швальбах, или в Остенде... Жуковский зовет его пожить "если не в одном доме, то в одном месте". Он сообщает Гоголю 12 марта, что еще не принимался за продолжение "Одиссеи": "Надобно размахаться, прежде нежели начать снова полет. И я размахался тем, что кончил "Рустема и Зораба", которого (в этом я уверен) ты прочтешь с удовольствием, ибо в этом отрывке, составляющем целое, высокая поэзия не древней Греции, не образованного Запада, но пышного, пламенного Востока".

    Рукопись поэмы Жуковский отправил в Петербург. Ему отвечали Вяземский и Плетнев. Вяземский: "Поздравляю тебя и себя и всех православных с Зорабом Рустемовичем. Славный молодец! Я плакал как ребенок, как баба или просто как поэт на слезах - читая последние главы. Бой отца с сыном, кончина сына - все это разительно, Удивительно, что за свежесть, за бойкость, за сила, за здоровенность в языке и в стихе твоем. Так и трещит он молодостью и богатырством". Плетнев: "Благодарю вас за то высокое наслаждение, которое вы доставили мне присылкою Рустема... Когда дошел до последних глав, то слезы текли у меня, и я так был счастлив, как давно этого не случалось со мною".

    "Одиссеи" и "Рустема и Зораба", - они должны были войти во 2-й и 3-й тома "Новых стихотворений" Жуковского, которые он печатал в типографии В. Гаспера в Карлсруэ (одновременно эти книги составили 8-й и 9-й тома пятого издания полного собрания его сочинений). Для этого случая типография завела русский шрифт.

    В июле 1847 года Гоголь и Жуковский съехались в Эмсе. К ним присоединился Хомяков, которому Жуковский был особенно рад. "Он мне всегда был по нутру, - писал Жуковский Вяземскому. - Теперь я впился в него, как паук голодный в муху: навалил на него чтение вслух моих стихов, это самое лучшее средство видеть их скрытые недостатки". Они читали "Одиссею". Хомяков предложил написать примечания к "Одиссее", но Жуковский счел их ненужными. Конечно, они - все трое - от души поговорили о России. "Я рад, что ты освежился русским духом в беседе с Хомяковым, замечательно умным и приятным человеком", - отвечал Вяземский Жуковскому. Вяземский, очевидно, как и Жуковский, с вниманием прислушивался к славянофильским идеям Хомякова и его соратников, но, сочувствуя их патриотизму вообще, многого не принимал. "В подробностях они большею частью правы, - писал он Жуковскому, - но подведите все это под одно заключение, к одному знаменателю, и все это рассеется, испарится. Во всяком случае тут одно очень нехорошее начало: враждебство ко всему чужеземному... Боже упаси раболепствовать нам перед Западом, жить одною жизнью его и действовать беспрекословно и необдуманно по одному его лозунгу. Но подавать ему руку, брать из руки его то, что нам подобает и пригодиться может, это дело благоразумия".

    "нарочно для меня и для Одиссеи", - писал Хомякову Жуковский. Окончено было это новое чтение уже в доме Жуковского во Франкфурте. "Мне было с ним весьма по душе, - писал Жуковский. - Какой оживленный, острый, поэтический и привлекательный ум". Тютчев уехал в Россию. Для Жуковского же возвращение на родину - все еще только страстная мечта. "Мое долговременное отсутствие, - пишет он, - становится мне тошно: мне необходимо надобно освежить себя воздухом родины и взглянуть на стольких милых душе, с которыми я так давно розно".

    Глава: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
    11 12 13 14 15 16
    Основные даты жизни
    Библиография
    Раздел сайта: