ГЛАВА СЕДЬМАЯ
(1815-1818)
"16 марта приехал Жуковский", - записал в дневнике новоиспеченный дерптский профессор Воейков. Молодой офицер и будущий исторический романист Иван Лажечников в марте того же года описывает Дерпт: "Живя здесь, воображаю, что не расставался с благословенною Германией: так сходны с обычаями и нравами ее жителей образ жизни дерптских обывателей, порядок, чистота, трудолюбие... В Дерпте средоточатся веселости и науки Лифляндского края. Дерпт очень красивый городок. Он имеет порядочную площадь. Гранитный мост его через реку Эмбах, построенный по повелению императрицы Екатерины II, может почесться одним из лучших его украшений. Здание Университета величественно, - оно стоит на древней городской площади... Выгодное положение Дерпта между Ригою и Петербургом... стечение в нем окружного дворянства... ярмарка, куда сливаются богатства Петербурга, Москвы, Риги, Ревеля и Белоруссии... все сие делает Дерпт одним из приятнейших городов России". Лажечников пишет, что "всегда помнить будет с удовольствием о вечерах, проведенных в здешних клубах (Благородном, Академическом и Мещанском), где всякий между своими веселится по-своему", и о великолепных балах в "первых" домах города - у Левенштерна, графа Мантейфеля, графини Менгден, графини Вильбоа... Вспоминает он и "беседу", устроенную русскими офицерами и генералами, вернувшимися из заграничного похода, для Жуковского и Воейкова. Он отметил, что стихи Жуковского "любят здесь и везде читают". "Записан в сердце моем день, когда я узнал сего скромного, несравненного Певца нашего, Поэта, коего гению поклонялся я с самого малолетства!"
Дом, в котором поселились Воейковы и Протасовы: "Светел, тепел и хорош, - как сообщала Маша Авдотье Петровне, - но завален книгами, мебелью, посудой... такой же хаос, какой был в Муратове". В первые же дни по приезде в Дерпт, в феврале, Маша побывала в обществе ("Один одет лучше другого, все женщины красавицы"), познакомилась с хирургом и пианистом-виртуозом Мойером ("который... будет меня учить!"), с живописцем Зенфом ("...будет нас учить!") и арфистом Фрике ("будет меня учить! Дунька моя, а тебя здесь нет! о, боже мой!"). Маше смешны показались "чухны" с белокурыми и рыжими длинными волосами, извозчики, у которых на дуге по десять колокольчиков... Весело, оживленно проходили дни... "Худо мне, моя Дуняша! - пишет она. - И сердцу не с кем отдохнуть! С какой бы радостью отдала бурную свою остальную жизнь за то, что мой ангел милый, хранитель теперь приехал. Как бы бодро пошла вперед, если должно еще идти!" И вот он приехал...
Везде в обществе встречали его с почетом - приехал знаменитый поэт... В доме Воейкова все шло своим чередом - вечера, гости... Но это наружно. Настоящая жизнь шла скрыто от чужих глаз. Жуковский почти сразу по приезде имел беседу с Екатериной Афанасьевной. Она сказала ему, что своим приездом он "расстроит репутацию" Маши. Ночью, в своей комнате, с невыразимым страданием писал Жуковский отчаянное письмо, надеясь передать его наутро Маше. "Осмотревшись в Дерпте, - пишет он, - я уверился, что здесь работал бы я так, как нигде нельзя работать - никакого рассеяния, тьма пособий... И теперь, в ту самую минуту, когда я только думал начать жить прекраснейшим образом, все для меня разрушено!.. Все разом вдребезги - и счастие... и труд свободный!.. Теперь что мне осталось? Начинать новую жизнь без цели, без бодрости, и - за каким счастием гнаться?.. Сердце ноет, когда подумаешь, чего и для чего меня лишили". И еще не одну ночь провели они в отчаянии, каждый в своей комнате. Немецкий сторож бил в деревянную колотушку на ночной улице и протяжным голосом извещал, что в городе все спокойно...
"Милый друг, - писал Жуковский в конце марта, - надобно сказать тебе что-нибудь в последний раз. У тебя много останется утешения, у тебя есть добрый товарищ: твоя смирная покорность Провидению". Он пишет о Воейкове, который снова выступил против них: "Человек, который имеет полную власть осчастливить тебя и который не только этого не делает, но еще делает противное, может ли носить название человека? Этого простить нельзя. Даже трудно удержаться от ненависти. Я не могу и не хочу притворяться. Между им и мною нет ничего общего. Я..." - он яростно зачеркнул несколько строк. Потом продолжил: "Дай мне способ сделать ему добро: я его сделаю. Но называть черное белым..."
"Маша, откликнись. Я от тебя жду всего. У меня совершенно ничего не осталось". В начале апреля он пишет Александру Тургеневу, который звал его в Петербург жить вместе с ним: "Судьба жмет меня в комок, потом разожмет, потом опять скомкает. Видно, что только близ одного тебя мне совсем раскомкаться. Боюсь петербургской жизни, боюсь рассеянности, боюсь своей бедности и нерасчетливости. Что если со своим счастьем еще потерять и свою свободу, и свои занятия, и сделаться ремесленником, и жить только для того, чтобы не умереть с голоду!" Жуковский начал свыкаться с мыслью, что ехать надо в Петербург. В дневнике для Маши он пишет: "Мне везде будет хорошо - и в Петербурге, и в Сибири, и в тюрьме, только не здесь, где не дадут мне ничего доброго исполнить... Прошедшего никто у меня не отымет, а будущего - не надобно".
...В ночь на 4 мая Жуковский приехал в Петербург. Тургенева не было дома. В тяжком раздумье до самого утра сидел Жуковский перед окном, глядя на темную массу Михайловского замка, слабо освещенную месяцем, чуть серебрящуюся воду Фонтанки... Вечером 6 мая комнаты верхнего этажа дома Голицына, где жили братья Тургеневы - Александр и Николай (служащий в министерстве финансов), - наполнились смехом и говором целой толпы людей. Повидать Жуковского (а иные впервые познакомиться) пришли Уваров, Крылов, Дашков, Вигель, Гнедич, Лобанов. Само собой сложилось некое празднество. Все эти гости были в театре на премьере "Ифигении в Авлиде" в переводе - и превосходном - Михаила Лобанова. И вряд ли Лобанов был в обиде на то, что разговор за поздним ужином с шампанским почти не коснулся его "Ифигении", он не мог не понять важности момента: внимание было отдано не кому-нибудь, а знаменитому лирику и балладнику, автору "Певца во стане русских воинов", Жуковскому, которого не один год поджидали в Петербурге...
Жуковский рад был им всем, в особенности же Гнедичу и Крылову, которые были друзьями, служили оба в Публичной библиотеке и жили соседями в доме библиотеки. Крылов не преминул напомнить Жуковскому о его баснях. Жуковский шутя ответил, что его басни теперь прикинулись балладами (чтобы не смешиваться с крыловскими), и там вместо мартышек и котов действуют ведьмы, мертвецы и черти, причем, если постараться, можно найти в каждой и мораль...
Дни помчались суетные. Обеды у Блудовых, у Екатерины Федоровны Муравьевой, у Оленина, которого Жуковский поблагодарил за виньетки для "Певца". Оленин взялся сделать рисунки к будущему изданию его сочинений. Они втроем - Тургенев, Оленин и Жуковский - порешили, что томов будет три, для первого изображена будет статуя Мемнона (которая, как известно, на рассвете издавала мелодические звуки), для второго (в нем будут собраны баллады) - трубадур, для третьего - фигура крылатой фантазии.
Алексей Николаевич и Елизавета Марковна Оленины были радушные хозяева - в их доме на Фонтанке и в имении под Шлиссельбургом - Приютине - всегда кипел разнообразный, может быть, даже слишком разнообразный народ. Батюшков, Крылов, Гнедич, Лобанов были здесь как дома. Актеры, художники, ученые, писатели, а еще всякие приезжие иностранцы - все это находило у Оленина живой отклик и посильную помощь. В доме Оленина побранивали Шишкова, но не принято было хвалить Карамзина. Здесь, как отметил Жуковский, даже "спорят с теми, кто его хвалит". Жуковский боготворил Карамзина, это был для него образец человека высокой души, истинного благородства. Само собой получилось так, что Жуковский не сошелся с Олениным близко, не спешил в его дом.
Его влечет в Долбино: "Дайте мне устроить свое здешнее, и я опять у вас, опять в своей семье, опять в прекрасном родном краю, окруженный всеми милыми воспоминаниями..." Еще более в Дерпт: "Знаете ли, что всякий ясный день, всякий запах березы... так же, как и всякая красная кровля, покрытая черепицами, поневоле тащит все воображение туда, куда и хотеть не должно". Тургенев предлагал службу. "Надобно все видеть здесь вблизи, - пишет об этом Жуковский, - чтобы увериться, что служить для пользы невозможно. Для выгоды же служат те, которые имеют особенные, неестественные способности ее находить".
Ничтожные блага, которые привлекают в Петербург многих, вызывают у Жуковского лишь презрение: "Богатства мне искать нельзя, я его не найду, да и не считаю его нужным, почести - сущая низость, когда стоишь на той сцене, на которой раздается хвала, гул шумный и невнятный; быть полезным - эта химера кажется только в Белёве чем-то существенным, здесь ее иметь невозможно - может быть, придет такое время, когда она обратится в существенность; теперь стоит только поглядеть на тех людей, которые посвятили себя общеполезной деятельности, чтобы сказать себе, как эта цель безумна! Будешь биться как рыба об лед... убьешь в себе прежде смерти то, что составляет твою жизнь, и останешься до гроба скелетом". Жуковский хочет быть только писателем. Ему нужна независимость. С Тургеневым и Уваровым выработал он план достижения этой независимости. Они обещали добиться для него "пенсиона" от двора, как для поэта. Затем должно издать его сочинения. В-третьих, положено было основать журнал, который бы приносил постоянный доход. Осуществив все это, можно было ехать на родину и там готовить для журнала материалы и писать стихи, а также "Владимира".
Через несколько дней после его приезда в Петербург, Жуковский был представлен Уваровым императрице-матери - Марии Федоровне; она целый час беседовала с ним; но он не был обольщен вниманием двора. "В большом свете поэт, заморская обезьяна, ventriloque {Чревовещатель } и тому подобные редкости стоят на одной доске, - отмечает он, - для каждой из них одинаковое, равно продолжительное и равно непостоянное внимание". После беседы с императрицей мысль Жуковского - в письме к Авдотье Петровне в Долбино - опять метнулась к родным краям. "На всякий случай, - просит он, - чтобы была для меня отделана комната и в ней шкафы для моих книг, простые, но крепкие и недосягаемые для мышей, и в эти шкафы да перенесутся и поставятся книги мои, так чтобы я мог их обрести в порядке при своем приезде... Что ни говори судьба, а еще весело подумать, что у меня есть прекрасный уголок на моей родине"... (А в это время Маша пишет той же Киреевской: "Какое счастие получать такие письма из отечества, от тебя - и в холодном, холодном Дерпте!") Петербург тоже в это лето был холоден - дожди лили беспрестанно; почти все, кто жил на дачах, уже в июле покинули их, - в частности Блудовы, у которых на даче, на Крестовском острове, бывал Жуковский...
Саша Воейкова должна была родить. 12 июля Жуковский прибыл в Дерпт, а 26-го крестил "нового гостя земного", которого он в тот же день приветствовал стихами. С Машей он видится только за обедом и чаем - она очень похудела, испытывает частые недомогания (даже проводит по нескольку дней в постели), но бодрится, пишет Авдотье Петровне принужденно-веселые письма, за что та даже сердится на нее (какое, к чему веселье, когда Жуковский так грустен?). Жуковский снова говорит с Екатериной Афанасьевной о Маше, просит ее руки, снова отказ...
24 августа Жуковский уезжал из Дерпта. С ощущением полной безнадежности в душе он решился на последнее объяснение, Маша была при этом. "Прощаясь, он опять зачал мне говорить при ней, чтобы позволила этот ужасный для меня брак", - сообщала Екатерина Афанасьевна одному из родственников. И что будто бы при этом Маша "с искреннею твердостью ему сказала, что этого никогда не будет" (ложью мать "спасала" репутацию дочери...).
Отчаяние, холод царили в душе Жуковского. Он сообщает Киреевской, которая стала самым задушевным его другом, что и на этот раз из Дерпта он "въехал в Петербург с самым грустным, холодным настоящим и с самым пустым будущим в своем чемодане". "Вот уже я две недели с лишком в Петербурге, - это писано 16 сентября, - а еще не принимался ни за что... Здесь не Долбино! Думаю, что голова и душа не прежде как у вас придут в некоторый порядок; у вас только буду иметь свободу оглядеться после моего пожара, выбрать место, где бы поставить то, что от него уцелело, и вместе с вами держать наготове заливную трубу".
Жуковского приглашали в Гатчину, в Царское Село. Все ожидали выхода в свет его сочинений. Он был любимейшим поэтом молодежи. Но он собирался провести в Петербурге только одну зиму. "В начале весны, - пишет он Вяземскому, - проездом через Москву заеду в Остафьево и, вероятно, вместе проведем месяц в деревне, подле нашего Ливия... Потом переселюсь опять на свою родину, чтобы совершенно посвятить себя своей музе и только изредка делать набеги на Петербург". Мысль о родине, о родном убежище давала крепость его душе. Он убеждал себя смириться с жизнью без счастья, и в это время окончательно сложилось его отношение к жизни, к своей судьбе, - он сумел породнить трагедию с "тишиной" души, слезы отчаяния с добрейшей улыбкой хорошего, отзывчивого человека; холодную отчужденность от всего шумного, общественного - с веселым компанейством при самом непринужденном, естественном поведении на людях. Он жаждал счастья и искал его везде, во всем добром, в том числе и в настоящей поэзии. "Поэзия есть добродетель, - пишет он Вяземскому в сентябре того же 1815 года, - следовательно счастие! Наслаждение, какое чувствует прекрасная душа, производя прекрасное в поэзии, можно только сравнить с и то и другое нас возвышает, нас дружит с собою и делает друзьями со всем, что вокруг нас!"
Встреченный в Павловске весьма доброжелательно, Жуковский тем не менее чувствовал себя здесь гостем и не хотел представлять себя в другом качестве при дворе. Мысль его не устремилась к этому блестящему кругу - она осталась спокойно направленной в сторону Белёва. Ему приятно было гулять в Павловском парке, расположенном в долине тихой Славянки... За добро гостеприимства - добро поэзии! Еще один камень в созидающуюся стену счастья. Как мало нужно было для того, чтобы всколыхнулось самое светлое, - элегия "Вечер" - счастливых времен песнь (несмотря на горькие утраты!) - зазвучала в его душе, и рядом, как тень ее, начинала уже веять тихими крылами другая, новая - о Славянке.
...Ручей, виющийся по светлому песку...
...Славянка тихая, сколь ток приятен твой...
...Как слит с прохладою растений фимиам!..
...Последний запах свой осыпавшийся лист
С осенней свежестью сливает.
Тот же закат... То же размышление:
...Сижу задумавшись; в душе моей мечты...
...Все к размышленью здесь влечет невольно нас...
Тот же покой:
...Но гаснет день... в тени склонился лес к водам...
Только ива, любимое дерево поэта, постарела, как и его душа:
...Как тихо веянье зефира по водам
И гибкой ивы трепетанье!
...То ива дряхлая, до свившихся корней
Склонившись гибкими ветвями,
Сенистую главу купает в их струях...
Там - "может быть" - "юноши могила", здесь -
...Как будто мир земной в ничто преобратился...
...Надвигалась осень. В Царском Селе не раз видел Жуковский прогуливающихся лицейских - они смеялись, подталкивали друг друга. Лицей помещался во дворцовом флигеле. Он иногда думал, глядя на этот флигель, о племяннике Василия Пушкина - ода его "Воспоминания в Царском Селе", напечатанная в "Российском музеуме", поразила и его и Батюшкова. ("Его "Воспоминания" вскружили нам голову с Жуковским, - пишет Батюшков Вяземскому. - Какая сила, точность в выражении, какая твердая и мастерская кисть в картинах".) Жуковский отметил этот свежий дар - он запомнил "К другу стихотворцу", "Кольну", напечатанные в "Вестнике Европы", и почти все, что успел напечатать талантливый лицеист в "Российском музеуме" и "Сыне Отечества". Еще не зная его, он уже любил этого юношу, тревожился о его будущем, чувствовал какое-то родство с ним. Наконец он решился войти во флигель...
"Я сделал еще приятное знакомство! - писал он Вяземскому 19 сентября. - С нашим молодым чудотворцем Пушкиным. Я был у него на минуту в Сарском Селе. Милое, живое творение! Он мне обрадовался и крепко прижал руку мою к сердцу. Это надежда нашей словесности. Боюсь только, чтобы он, вообразив себя зрелым, не мешал себе созреть! Нам всем надобно соединиться, чтобы помочь вырасти этому будущему гиганту, который всех нас перерастает. Ему надобно непременно учиться, и учиться не так, как мы учились!.. Я бы желал переселить его года на три, на четыре в Геттинген или какой-нибудь другой немецкий университет! Даже Дерпт лучше Сарского Села. Он написал ко мне послание, которое отдал мне из рук в руки, - прекрасное! Это лучшее его произведение! Но и во всех других виден талант необыкновенный! Его душе нужна пища! Он теперь бродит около чужих идей и картин. Но когда запасется собственными, увидишь, что из него выйдет!"
Жуковский стал чаще бывать в Царском. Он привозил Пушкину книги. Они беседовали. Жуковский был до слез тронут, когда Пушкин процитировал в осеннем парке строки из "Элегии" Андрея Тургенева, - оказывается, в Лицее многие любили это стихотворение, оно было здесь отечественной классикой вместе с "Сельским кладбищем" Жуковского. Думая о Пушкине, Жуковский не забывал его нигде - ни у друзей, ни в одиноких утренних трудах за конторкой. Имя Пушкина, весь облик его, живой и задумчивый одновременно, белозубая улыбка, быстрая речь навевали смутную, радостную надежду. Это было добро, отсвет божественного гения... Это мирило Жуковского с жизнью, с ее несчастьями.
"Дашенькой", что невольно вызывало улыбку...). Были Крылов, Гнедич, Жихарев, Вигель и Тургенев. Среди шумных разговоров кто-то предложил вдруг:
- А не пойти ли нам на "Липецкие воды"?
Это была новая комедия Шаховского. 23-го она шла в первый раз. Все, кроме Гнедича и Крылова, согласились идти. "Оленисты" Гнедич и Крылов знали, в чем "секрет" пьесы, но нашли нужным промолчать (пьеса была до постановки хорошо известна в кругу А. Н. Оленина). Было взято шесть кресел в третьем ряду партера. Князь Шаховской был даровитый и остроумный драматург. Он был, однако, "старовер" в литературе и остроумие свое оттачивал нередко на приверженцах "нового слога", карамзинистах. В комической поэме "Расхищенные шубы" досталось Василию Пушкину, а в пьесе "Новый Стерн" - Карамзину. В нем, правда, было больше буффонства, веселого шутовства, чем злобы и яда. Поэтому друзья пошли в театр на Дворцовой площади, предвкушая по крайней мере удовольствие посмеяться.
Комедия в самом деле оказалась смешной, затейливой, с интересными характерами героев. Актеры играли великолепно. Когда на сцене появился один из персонажей - стихотворец Фиалкин, - всем стало ясно, что это за пьеса. Фиалкин говорил цитатами из баллад Жуковского, он был "чувствительный поэт", "слезливо" поющий "нежным голосом под тихий строй гитары"... В графе Ольгине - намеки на Уварова, а Угаров? Нет, это не Уваров, это Василий Пушкин. Ясно, ясно... Месть за обвинения в адрес Шаховского, высказанные в поэтических посланиях Василия Пушкина, Жуковского, напечатанных в этом же году в "Российском музеуме". Обвинен был Шаховской в "лютой зависти" к Озерову и в погублении его. "Потомство грозное, отмщенья!" - воскликнул Жуковский в своем послании. Шаховской не стал взывать к потомству. Он воспользовался сценой, а он был одним из заправил петербургских театров... Любопытно, что всю взрывчатку князь-драматург запрятал в персонажи второстепенные (как бы намекая этим на второстепенность пародируемых лиц в жизни), не связанные даже с сюжетом комедии. Это был расчет. Расчет верный! Взорвалось! Жуковский с искренним добродушием смеялся уморительным репликам навязчивого и бестолкового стихотворца Фиалкина. Он не замечал, что многие зрители начали поглядывать на него, как бы прикидывая - насколько он Фиалкин... Блудов и Дашков постепенно закипали гневом... Жуковский увлеченно аплодировал актеру Климовскому, который блестяще играл дурацкого "стихотворца"... Галиматья! Жуковский видел в этом образе пример сценической галиматьи
Друзья Жуковского подняли бурю. В ответ на комедию Шаховского Дашков напечатал в "Сыне Отечества" издевательскую статью под названием "Письмо к новейшему Аристофану". Блудов написал "Видение в какой-то ограде, изданное обществом ученых мужей". Вяземский сочинил цикл эпиграмм на Шаховского - "Поэтический венок Шутовского, поднесенный ему раз навсегда за многие подвиги" - и "Письмо с Липецких вод", которое поместил в журнале "Российский музеум". Молодой Пушкин примкнул к защитникам Жуковского. Карамзин писал в эти дни Тургеневу: "Пусть Жуковский отвечает только новыми прекрасными стихами; Шаховской за ним не угонится".
14 октября в доме Уварова на Малой Морской, кроме хозяина, собрались еще пятеро: Блудов, Александр Тургенев, Жуковский, Дашков, Жихарев. Блудов читал свое "Видение", навеянное поездкой по делам наследства, - ему случилось остановиться в Арзамасе, на станции. Рядом с его комнатой была другая, куда, как он слышал через тонкую стену, пришли какие-то люди, которые ужинали и беседовали, как ему показалось - о литературе... Фантазия тотчас сделала из них общество безвестных любителей литературы... Сама собой возникла мысль создать общество. Началось уточнение деталей, поиски названия... Припомнились средневековые "буффонские клубы" в Италии с их комическими ритуалами, ложными именами, розыгрышами - все это было призвано маскировать настоящие цели собраний...
Название придумалось скоро: "Арзамасское общество безвестных людей". Члены - "Их превосходительства гении Арзамаса" в то же время "гуси", так как эмблемой общества был избран мерзлый гусь (это оттого, что город Арзамас славился гусями..."). "Гуси" должны были иметь прозвища, взятые из баллад Жуковского. Так Уваров получил имя Старушка, Эолова Арфа, Жихарев - Громовой, Вигель - Блудов - Кассандра, Дашков - Чу, позднее вступившие Вяземский - Батюшков - Ахилл, Давыдов - Армянин, Вот и т. д.
Особенно "крамольными" были имена-междометия, слова, мелькавшие в балладах Жуковского, о которых даже несколько лет спустя не кто-нибудь, а Иван Дмитриев (!) писал Шишкову: "Я и сам не могу спокойно встречать... такие слова, которые мы в детстве слыхали от старух или сказывалыциков... Вот, чу... и проч., стали любимыми словами наших словесников... даже и самый Вестник Европы без предлога вот ". Иные имена были просто шуточны - так Тургенев был назван Эоловой Арфой всего лишь из-за частого бурчания в животе, а маленький ростом Батюшков - Ахиллом по контрасту (этому имени придавали и другое звучание: Ах, хил!). Жуковский получил имя Светланы, и оказалось так, что почти всерьез, так как имя это относили к его действительно душе.
"Арзамас" должен был противостоять шишковской Беседе любителей русского слова, заседавшей в доме Державина на Фонтанке с 1811 года. Каждый вступающий в "Арзамас" должен был в издевательски-похвальной речи отпевать кого-нибудь из "беседчиков". Жуковский отпевал графа Дмитрия Ивановича Хвостова (под именем Кубрского, так как Хвостов именовал себя "певцом Кубры", реки при своем имении). В своей речи Жуковский остроумно оперировал смешными и нелепыми строками из хвостовских басен. Книга басен Хвостова станет в "Арзамасе" настольной, "потешной" и вызовет целый ряд пародий.
"Арзамаса" с Беседой спор о старом и новом слоге, Жуковский, будучи истинным арзамасцем, "ехал на Галиматье" и творил как бы живой комический эпос, продолжая свое послание "К Воейкову" прошлого, 1814 года. Жуковский - бессменный секретарь. Надевая красную шапку секретаря, он переставал быть Жуковским. Многие члены "Арзамаса" воспринимали это как веселую игру (хотя и с серьезными целями), но для Жуковского это было бегство от жизни, от себя в сотворенный им новый мир. Протокол прибавлялся к протоколу, потом все это переплеталось в книгу. Протоколы - эпическая галиматья, в них проза скоро уступила место законному здесь гекзаметру. Для Жуковского на деле - то есть в поэзии - не было проблемы двух слогов, то есть не было сшибки их внутри его. Он решал этот вопрос сам, по-своему, не подключая его к борьбе партий и даже к борьбе "Арзамаса" с Беседой. "Мы объединились, чтобы хохотать во все горло, - писал Жуковский, - как сумасшедшие; и я, избранный секретарем общества, сделал немалый вклад, чтобы достигнуть этой главной цели, т. е. смеха; я заполнял протоколы галиматьей, к которой внезапно обнаружил колоссальное влечение. До тех пор, пока мы оставались только буффонами, наше общество оставалось деятельным и полным жизни; как только было принято решение стать оно умерло внезапной смертью".
Благодаря деятельности разных людей "Арзамас" сделался сложной структурой, - в него пытались внести даже черты тайного политического общества. Но суть его - по линии, которую вел Жуковский, вел буквально - в протоколах. Арзамасские речи и протоколы (кто бы их ни говорил или писал) неизбежно принимали облик, заданный Жуковским, и сливались в единое целое.
Кончалось заседание, все разъезжались по домам. Какие письма писал Жуковский в это "веселое" арзамасское время на родину, видно по ответу Киреевской, по ее долбинскому письму от 23 ноября 1815 года: "Милый брат! Милый друг! Бесценное письмо ваше оживило меня, хотя в нем нет ничего оживительного, слышен и в скуке, и в пустоте, и в шуме, - и возможность счастья невольно воскресла! Авось!.. Бросьте все, милый брат! Приезжайте сюда, ваше место здесь свято!.. Ваши рощи, ваша милая Поэзия ваша прелестная свобода, тишина, вдохновение и верные сердца ваших друзей, здесь все цело, все живет, все вечно! Что это за состояние, для которого вам надобно служить? Что это значит: чем жить? Это и глупо и обидно! Забыли вы, что я хотела все свое продать, бросить, чтобы с вами в 14 году ехать в Швейцарию? Разве вы не знаете, что у нас, слава Богу, есть чем жить... что и тогда бы было, когда б я сама для жизни своими руками работала, и тогда бы вы могли жить со всеми прихотьми, каких бы вам угодно было! А когда бы вы здесь были с нами, я была бы вашим богатством богата; милый друг, неужели мне сказывать вам, что такое для меня любить вас?" Но в какие дни попало это прекрасное письмо в руки Жуковского! В какие дни! Он как раз совершенно был выбит из равновесия, получив письмо Маши из Дерпта, в котором она просит его согласия на ее брак с Мойером! Не сразу он принялся за ответ Маше...
пианист-виртуоз, коротко знакомый с Бетховеном. Еще в сентябре Маша писала о нем Киреевской: "Милый, добрый, благородный Мойер... Он положил себе за правило забывать или не думать о себе там, где дело идет о пользе ближнего, и жертвовать всем другому. И это не слова, а дело... Клиник университетский у него на руках - но как там нельзя содержать беспрестанно более 5 человек, то Мойер нанимает большой дом, куда привозит себе безруких и безногих и лечит на свой счет". Мойер был при Сашиных родинах, а Екатерину Афанасьевну "не вылечил, а спас от ужасной лихорадки", как пишет Маша. Он взялся "с добродушием и простотой" лечить и ее. Екатерина Афанасьевна писала Киреевской о Мойере: "Благородство души его, право, описать нельзя, доверенность и привязанность к Маше - необыкновенные".
Жизнь Маши была в это время до крайности тяжкой. С Жуковским она была разлучена и убеждена была, что уже теперь навсегда. Воейков же, забравший в семье власть, старался поработить и Машу - он шпионил за ней, перехватывал письма, брал с нее клятвы, что она без его разрешения не выйдет замуж (давая понять, что он действует якобы в пользу Жуковского). Он требовал отказать Мойеру. Воейков распоряжался всеми имениями Протасовых, в том числе и Муратовой, которое в случае замужества Маши должно было быть разделено на две половины. Наконец он стал пить, вести себя нагло и грубо, ни во что не ставить не только Машу, но и свою жену и Екатерину Афанасьевну. Лекции в университете он читал плохо - студенты на них почти не бывали. В городе стали смотреть на него с насмешкой; авторитет его пал настолько, что хоть беги из Дерпта... Озлобившись, он все чаще устраивал дома неистовые пьяные скандалы. "Воейков обещал маменьке убить Мойера и Жуковского и потом зарезать себя. После ужина он опять был пьян, - пишет Маша в дневнике. - У маменьки пресильная рвота, а у меня идет беспрестанно кровь горлом. Воейков смеется надо мной, говоря, что этому причиной страсть, что я также плевала кровью, когда сбиралась за Жуковского, что через год верно от какого-нибудь генерала будет та же болезнь".
Маша решила "убежать из дома ", если Воейков расстроит ее свадьбу с Мойером... Еще не дав согласия Мойеру, она обращается к Жуковскому: "Мой милый, бесценный друг!.. Я решаюсь писать к тебе, просить у тебя совета, как у самого лучшего друга после маменьки... Я хочу выйти замуж за Мойера. Я имела случай видеть его благородство и возвышенность его чувств и надеюсь, что найду с ним совершенное успокоение. Я не закрываю глаза на то, чем я жертвую". С ужасом увидел Жуковский далее, что это жертва ради него, чтоб он мог, наконец, жить при Екатерине Афанасьевне. "Милый Базиль! Ты будешь жить с ней, а я получу право иметь и показывать тебе самую святую, нежную дружбу, и мы будем такими друзьями, какими теперь все быть мешает. Милый Жуковский! Я воображаю, что мы все можем быть счастливы!.. Что касается до меня, то я потеряю свободу только по имени; но я приобрету право пользоваться дружбой твоею и сказывать тебе ее". Жуковский так и вспыхнул весь. "Давно ли мы расстались? - отвечает он. - Нет трех недель, как мое последнее письмо было написано к маменьке! Ты знаешь то, что я чувствовал к тебе, а я знаю, что ты ко мне чувствовала, - могла ли, скажи мне, произойти в тебе та перемена, которая необходимо нужна для того, чтобы ты имела право перед собою решиться на такой важный шаг?.. Нет, милый друг, не ты сама на это решилась! Тебя решили с одной стороны требования и упреки, с другой грубости и жестокое притеснение! Не давши времени твоей душе придти в себя, от тебя требуют последнего пожертвования на целую жизнь, называя это пожертвование твоим же счастьем, и даже не принимая его за пожертвование!.. Одним словом, ты бросаешься в руки Мойеру потому, что тебе другого нечего делать! Тебя тащут туда насильно".
Жуковский требует года отсрочки для этой свадьбы: "Мойер прекрасный человек, сколько я его знаю! Но тебе надобно с ним счастия. Прежде узнай наверное, что его получишь, а там уже располагай собою. Неужели нельзя тебе иметь году отсрочки? Неужели я такая презренная тварь, что уже мне никакого утешения сделать не можно, что уже меня можно раздавить, не думая даже, что я могу почувствовать боль?.. Сердце разрывается, когда подумаю об этой жестокости, об этом холодном самовластии, которое величают материнскою любовью. Но скажи, Маша, разве ты не обязана подумать и обо мне? Разве для тебя не нужно избавить меня от такой мысли, которая отравит всю мою жизнь, от мысли, что тебя принудили выйти замуж, опасаясь меня!" Жуковский убежден, что Маша идет за Мойера по произволу матери: "Она ее упустила ни одного случая разорвать мне сердце!.. Что ей до меня, когда она не щадит своих детей!.. Она сделала из меня какое-то чудовище... Пожертвовав собою, не думай из меня сделать ей друга - этим не заманишь меня в ее семью! Скорее соглашусь двадцать раз себе разбить голову, нежели искать места в этой семье... За что хочет убить тебя?.. Я не могу согласиться на замужество твое, не могу! И есть ли..." - так и отправил недописанное письмо.
И в это же время он начал ответ на письмо к нему Авдотьи Петровны. "Мое теперь хуже прежнего, - пишет он, - здешняя жизнь тяжела, и я не знаю, когда отсюда вырвусь. Ваше одно и кажется мне прекрасным положением: работать без всякого рассеяния, в кругу своих, отделясь от прошедшего и будущего - вот чего мне хочется... Поэзия отворотилась. Не знаю, когда она опять на меня взглянет. Думаю, что она бродит теперь или около Васьковой горы, или у Гремячего, или в какой-нибудь долбинской роще, несмотря на снег и холод! Когда-то я начну ее там отыскивать! А здесь она откликается редко, да и то осиплым голосом. О Дерпте не хочу писать ни слова. Лучше говорить, нежели писать!"
Между тем из Дерпта прикатил в Петербург Воейков. Он вдруг понял, что если пойдет дальше в своих безобразиях, он лишится поддержки Жуковского, Тургенева и их друзей, а ведь профессорское место уходило у него из рук... Он приехал "Я обо многом говорил с ним, - сообщает Жуковский Киреевской, - искренно, и он во многом признался, во многом себя обвинил: он поехал отсюда, давши святое обещание переменить свой образ обхождения и стоить своею жизнию друзей своих! "
В ответ на призыв Маши приехать в Дерпт Жуковский пишет: "Что ж будет пользы в моем приезде! Я не поеду за тем, чтобы непременно сказать да; но за тем, чтобы узнать твои мысли, узнать, что делается в твоем сердце! мне все".
Если бы Жуковский не ощущал образ Маши покинувшим его навеки, как бы улетевшим на небеса, он бы не мог поехать в Дерпт. Идущая замуж за Мойера - это не его Маша, не та. Словно Смерть разорвала этот образ надвое. В середине января 1816 года был день отъезда, день сомнений, мучений и слез отчаяния. Он не мог обойтись без Поэзии. И вот - нашлось у Гёте, сказалось по-русски:
Кто слез на хлеб свой не ронял,
Кто близ одра, как близ могилы,
В ночи, бессонный, не рыдал, -
И когда он уехал, закутавшись в шубу, когда ветер ударял в кибитку и темные пространства дышали равнодушным холодом, он думал о синей стране Былого, где и все черное преобразилось в лазурь и золото:
...И мне в разлуке с нею
Все мнится, что она -
Прекрасное преданье
Что мне она явилась
Когда-то в древние дни,
Чтоб мне об ней остался
Один блаженный сон.
"Сын Отечества" в декабре дважды публиковал объявление: "В Санкт-Петербурге в Большой Миллионной, в доме Медицинского департамента Министерства полиции у титулярного советника Василия Тимофеевича Кашкина принимается подписка на издание Стихотворений господина Жуковского, в двух частях; в первой части помещены лирические стихотворения, романсы, песни, послания; во второй - баллады, смесь... При каждой части искусно выгравированная виньетка. Цена подписная за обе части в папке 20 рублей... Д. Дашков, А. Тургенев, Д. Кавелин".
...В Дерпт он приехал с твердым намерением, забыв совершенно себя, устроить для всех если не счастье, то спокойную жизнь. Приехав, он увидел не жизнь, а настоящий ад, который устроил в семье после своего приезда из Петербурга исправившийся Воейков, давший клятвы Жуковскому! Делая вид, что действует в интересах Жуковского, он пугал всех самоубийством, дуэлью с Мойером, снова принялся за пьянство и дикие скандалы. Мойер почти не мог подойти к Маше и передавал ей письма, как некогда Жуковский. Даже Екатерина Афанасьевна наконец поняла, что она погубила Сашу, выдав ее за Воейкова... Маша опять заболела. Не видя никакой помощи, она послала Киреевской призыв приехать в Дерпт.
в Козельске. В письме от 19 февраля Жуковский подробно рассказывает ей обо всем, что в течение последнего месяца происходило в Дерпте. Он усмирил Воейкова ("В моих руках его репутация, его связи с прочими его друзьями, все это дает мне большую над ним силу"). "Что за жизнь, которую она ведет! - пишет он о Маше. - Нет свободы ни чувствовать, ни мыслить, ни действовать! Даже нет своего угла! Во всем тяжелая, убийственная неволя".
В конце февраля 1816 года ожидался выход второго тома сочинений Жуковского, и вот он снова в Петербурге. "У нас здесь праздник за праздником. Для меня же лучший из праздников: присутствие здесь нашего почтенного Николая Михайловича". Карамзин остановился на Фонтанке у Муравьевых. Он привез рукопись восьми томов "Истории государства Российского" и собирался их печатать. В феврале дважды читал отрывки членам "Арзамаса" ("Сказать правду, - писал он в Москву, - здесь не знаю ничего умнее арзамасцев: с ними бы жить и умереть"), которые были в восторге и избрали его "почетным гусем" общества. "Он читал нам описание взятия Казани, - сообщает Жуковский Дмитриеву. - Какое совершенство! И какая эпоха для русского появление этой Истории! Какое сокровище для языка, для поэзии, не говорю уже о той деятельности, которая должна будет родиться в умах. Эту Историю можно назвать воскресителем прошедших веков бытия нашего народа. По сию пору они были для нас только мертвыми мумиями, и все истории русского народа, доселе известные, можно назвать только гробами, в которых мы видели лежащими эти безобразные мумии. Теперь все оживятся, подымутся и получат величественный, привлекательный образ. Счастливы дарования, теперь созревающие! Они начнут свое поприще, вооруженные с ног до головы".
В феврале и марте 1816 года был самый разгар арзамасской буффонады. 17 февраля принят был в члены Вяземский. Как отмечено в протоколе - "1-е. должен был он отречься от всякого поползновения на соитие с Беседою. 2-е. Полузамерзлый, исторгся он из-под сего сугроба, вооружился стрелою Арзамаса и поразил в огнедыщущего лицедея Беседы". Далее следовала длинная цепь прочих ритуальных действий и речей, под конец новопринятый "Его превосходительство гений Арзамаса Асмодей" был весь в поту и еле передвигал ноги, а прочие все во главе с председателем Светланой изнемогали от смеха.
В марте было одно из самых гомерических заседаний - кульминация арзамасского эпоса: прием "Его превосходительства гения Арзамаса " - Василия Львовича Пушкина. Присутствовали: Светлана, Кассандра, Чу, Эолова Арфа, Асмодей, Ивиков журавль, Громобой и Резвый Кот (Северин). "Его превосходительство облекли в страннический хитон, дали ему костылек постоянства в правую руку, препоясали вервием союза, коего узел сходился на самом пупе в знак сосредоточения любви в едином фокусе... И его превосходительство с гордостию гуся потек в путь испытания", - писал в протоколе Жуковский. Каждое испытание сопровождалось речью одного из арзамасцев. Как и Вяземский, был Василий Львович завален кучей шуб и терпеливо прел под ними, пока Светлана читала "речь члену Вот, лежащему под шубами".
Потом была речь Резвого Кота члену Вот, стрелявшему в чудище; члена Чу при целовании Вотом Совы и т. д. до заключительной речи Асмодея и благодарственной речи Вота. Речь его была яростным выпадом против Беседы: "Пусть сычи вечно останутся сычами! Мы вечно будем удивляться многопудным их произведениям, вечно отпевать их, вечно забавляться их трагедиями". Вечно, вечно... "Вот настоящий герой комического эпоса! - думал Жуковский. - Для него литература - брань; для него клеймить Шаховского или Шишкова - литературная доблесть! Ах, Рыцарь Бумажного образа..." Добродушный Василий Львович и сам казался себе львом, произнося воинственные тирады против Беседы. Традиционный гусь в этот день удался на славу - румян, душист... Жуковский торжественно провозгласил привилегию Вота - унести с собой недоеденную половину гуся...
Сочинения Жуковского вышли в свет, слава его упрочилась. Но многие даже его друзья - и даже поэты - считали эти сочинения, весь этот лирический и балладный мир, неким началом и обещанием шедевров. Да, гений! - говорили все, - и вещи есть гениальные! Но где же гигантское огромное; где, наконец, достойное России и гения Жуковского эпическое полотно? Из слухов о "Владимире" не рождалось ничего конкретного. Тургенев: "Баллады хороши, но возьмись за настоящий род, тебя достойный: за большую поэму". Вяземский: "Поэмы! Ждем от тебя поэмы славной!" Гнедич: "Рядом с Историей Карамзина должен бы расцвести твой поэтический эпос". Душу обдавало холодом одиночества от этих криков. "Не видят настоящего... Души моей не видят, словно очарована она волшебством", - думал он уже где-то по пути в Дерпт в конце марта. "Все тебе прощу, если напишешь поэму или что-нибудь достойное твоего таланта!" - несся вслед голос Батюшкова. "Я его электризую как можно более и разъярю ", - пишет Батюшков Вяземскому. "Мы ожидаем от тебя поэмы", - он же Жуковскому от лица всех друзей... И он опять решил забиться в Дерпт, благо сейчас - можно. Там своими руками решил он окончательно задушить свое счастье и выдать всем свою гибель - именно за счастье свое.
...Жуковский начал писать в Дерпте "Вадима". В черновую тетрадь он заносит и свои размышления о литературе. "Оригинальность есть зрелость, произведенная собственною растительною силою... Быть национальным не значит писать так, как писали русские во времена Владимира; но - быть русским своего времени, питомцем прозы. Тою же дорогою должна идти и поэзия". Жуковский отметил даже, что не худо бы "собирать народные предания, сказки". Перечень тем из русской истории: "Игорь. Владимир. Александр Невский. Д. Донской. М. Черниговский. Годунов". Указания друзей и собственные сомнения в правильности своего пути сводили его на эту дорогу, но он, размышляя об исторических предметах как о поэтических темах, снова уходил в самообразование, охотно погружаясь в тщательное изучение истории. Переучить своей музы он не мог, слишком она была своенравна. Творчество его в это же время шло по другому пути. Жуковский начал думать о русских сказках, мечтая гекзаметром обработать настоящий народный сюжет... Он готов был бродить по деревням и записывать, но не в Дерпте же это делать и не в Петербурге... И вот он пишет Анне Петровне Юшковой (сестре Авдотьи Петровны) в Мишенское: "Я давно придумал для вас всех работу, которая может быть для меня со временем полезной. Не можете ли вы собирать для меня русские сказки и русские предания: это значит заставлять себе рассказывать деревенских наших рассказчиков и записывать их россказни. Не смейтесь. Это - национальная поэзия, которая у нас пропадает, потому что никто не обращает на нее внимания. В сказках заключаются народные мнения; суеверные предания дают понятия о нравах их и степени просвещения, и о старине... записывать сказки - сколько можно теми словами, какими оне будут рассказаны".
Тогда же, в конце 1816 года, закончил Жуковский по просьбе Тургенева заброшенного было "Певца в Кремле". 6 ноября он писал Тургеневу: "Посылаю тебе "Певца", милый друг, и благодарю за то, что ты принудил меня его кончить". Изданием "Певца в Кремле" отдельной брошюрой занялся Кавелин, - книжка вышла в конце того же года. В Москве Каченовский, по собственному почину, выбрал из "Вестника Европы" все прозаические переводы, сделанные Жуковским (в это число попали и переводы родных Жуковского), и выпустил в 1816 году три тома, готовя к следующему году еще два. Год в отношении изданий был для Жуковского плодотворен! И стихи, и проза...
С грузом новых сочинении приехал он в декабре в Петербург. 24 декабря явился он с ними на 16-е заседание "Арзамаса". В своей речи он покаялся в том, что до сих пор не исполнил возложенной на него еще при первых заседаниях обязанности написать "Законы Арзамаса". "Почитаю беззаконие более для нас выгодным! - говорил он. - Легко случиться может, что, написав законы, мы будем поступать в противность тому, что напишем! Это почти неизбежно! Не лучше ли подчинить себя беззаконию и поступать в противность беззаконию". Он не хотел "порядка". Главное для него в обществе было - буффонада, хотя многие члены представляли себе "Арзамас" по-иному...
"Арзамаса" указ: "Господину министру финансов. Взирая со вниманием на труды и дарования известного писателя, штабс-капитана Василия Жуковского, обогатившего нашу словесность отличными произведениями, из коих многие посвящены славе российского оружия, повелеваю, как в ознаменование моего к нему благоволения, так и для доставления нужной при его занятиях независимости состояния, производить ему в пенсион по четыре тысячи рублей в год из сумм государственного казначейства. Александр".
Арзамасцы закатили Жуковскому целый праздник. "Мой пенсион есть для меня происшествие счастливое, без всякой примеси неприятного, - писал Жуковский в Мишенское Анне Петровне. - Я ни о чем не заботился и не хлопотал. Все сделала попечительная дружба Тургенева. Он без моего почти ведома заставил поднести кн. Голицына, нынешнего министра просвещения, государю экземпляр моих сочинений. Правда, надобно было написать посвятительное письмо государю - но вот все, что сделано с моей стороны... Мысль, что будущее обеспечено, успокаивает душу. Теперь постоянный труд для меня обязанность". Обязанность! Этого, однако, Жуковский боялся пуще всего... А нельзя было не чувствовать себя обязанным. И вот он снова вытаскивает на свет божий пыльные планы "Владимира", выстраивает на полках целую библиотеку книг - "материалов" для будущего великого произведения... И собирается ходить в Дерпте на лекции Иоганна Эверса, профессора русской истории... И все изучает, изучает всякие "источники", чертит исторические схемы и думает о путях, которыми шло образование русского национального характера. Но муза его молчит среди этих книг и планов.
"Согласен с тобою насчет Жуковского, - пишет Батюшков Вяземскому. - К чему переводы с немецкого?.. У них все каряченье и судороги. Право, хорошего немного". А у Жуковского на столе - уже в Дерпте (он в январе приехал туда) - появляется Гёте... Его совершенно покорила лирика автора "Вертера"... Он приготовил к изданию "Двенадцать спящих дев" и прибавил к ним вступительное стихотворение - это перевод посвящения первой части "Фауста" - и взял немецкий эпиграф ко всему произведению, тоже из "Фауста": "Чудо - любимое дитя веры"... И к "Громобою" и к "Вадиму"- эпиграфы из Шиллера, по-немецки, из тех стихов, которые Жуковский перевел на русский... И все же среди прочих работ достал экземпляр "Слова с полку Игореве", подаренный ему некогда Андреем Тургеневым, и начал делать переложение, деля текст на ритмические отрывки. Эта работа несколько удовлетворила его патриотическое чувство, но она была оставлена из-за важных событий и положена до времени в стол.
поделать - Маша для него, как и для Жуковского, стала единственно близкой женской душой. Маша и пошла за него потому, что встретила в Мойере подобие "Жуковского" чувства.
Жуковский был на свадьбе. И даже не позволил себе быть печальным. "Свадьба кончена, - пишет он Тургеневу в январе, - и душа совсем утихла. Думаю только об одной работе". Утихшая душа жестоко страдала. "Старое все миновалось, а новое никуда не годится, - продолжает он, - душа как будто деревянная. Что из меня будет, не знаю. А часто, часто хотелось бы и совсем не быть. Поэзия молчит. Для нее еще нет у меня души. Прошлая вся истрепалась, а новой я еще не нажил. Мыкаюсь, как кегля". Не зная, что с собой делать, Жуковский вздумал было жениться. Вряд ли всерьез, но какое-то время в 1817 году, в Дерпте, думал об этом. "Вот в чем дело, - сообщает он Анне Петровне, - здесь есть Анета, которой, я по сердцу; все хвалят ее характер; она необыкновенно умна; сердце прекрасное - но вот беда: она принадлежит к одному из первых домов в Лифляндии, жила вечно в самом большом свете. Препятствие важное! Я не захочу остаться в ее круге. Будет ли она довольна моим? Я не променяю своей родины на Лифляндию. Надобно знать, будет ли с нее довольно того маленького, спокойного, неблестящего света, в который она должна будет за мной последовать; однообразная жизнь русского поэта будет ли удовлетворительной для нее, привыкшей жить в шуме разнообразных светских веселостей? Все это надобно знать, а чтобы знать, надобно иметь с нею некоторую короткость... Не хочу и не буду иметь любви! но хочу иметь верную привязанность, основанную на знании характера, на согласии образа мыслей о счастии". Но короткости с Анетой (очевидно - графиней Менгден) так и не получилось, - она постоянно где-то разъезжала, была в Петербурге. ("Там я ее видел, - пишет Жуковский, - но был в их доме редко: в этом доме прилив всей петербургской знати! что тут увидишь?") История кончилась ничем, словно растаяла в воздухе, не оставив и следа в душе Жуковского.
Тургенев не понимал, как мог Жуковский дать Маше согласие на ее замужество. "Трудно было решиться, - разъясняет ему Жуковский. - Но минута, в которую я решился, сделала из меня другого человека... Я хлебнул из Леты и чувствую, что вода ее усыпительна... Мое теперешнее положение есть усталость человека, который долго боролся с сильным противником, но, боровшись, имел некоторую деятельность; борьба кончилась, но вместе с нею и деятельность". Жуковский ничего не пишет. Свое старое ему перечитывать больно. "Не могу читать стихов своих... Они кажутся мне гробовыми памятниками самого меня, - пишет Жуковский, - они говорят мне о той жизни, которой для меня нет! Я смотрю на них, как потерявший веру смотрит на церковь, в которой когда-то он с теплою, утешительной верою молился... Музыка моя молчит, и я сплю!"
должность учителя русского языка при молодой супруге великого князя Николая прусской принцессе Фредерике-Луизе-Шарлотте-Вильгельмине, которой при крещении в православие было дано имя Александры Федоровны. Глинка был болен, не подыскав себе замены по должности, он не мог ехать на воды. "Он сделал мне от себя следующее предложение, - сообщает Жуковский Тургеневу. - Для принцессы Шарлотты нужен будет учитель русского языка. Место это предлагают ему с 3.000 жалованья от государя и 2.000 от великого князя, с квартирою во дворце великого князя... Занятие: один час каждый день. Остальное время свободное... Обязанность моя соединена будет с совершенною независимостью. Это главное!.. Это не работа наемника, а занятие благородное... Здесь много пищи для энтузиазма, для авторского таланта".
"Я хотел было употребить года два на путешествия, - плакался он Тургеневу, - хотел было дать себе года два настоящей молодости, свободной, живой, окруженной прекрасными, для меня новыми впечатлениями. Этот вояж был бы факелом-воспламенителем моего дарования..." Он поручил Тургеневу и Карамзину вдвоем решить его судьбу: дать за него согласие или отказ: смотря как сочтут, взвеся все...
В мае Жуковский приехал в Петербург: его назначение вот-вот должно было состояться. А пока он живет у Блудова и посещает заседания "Арзамаса". Без него приняты были Николай Тургенев и Михаил Орлов. "Арзамасское братство" росло, и Жуковский был этому рад. Но комический эпос о прении старого слога с новым иссякал. Разговоры и речи пошли о политике. О свободе книгопечатания. Об освобождении крестьян. Об арзамасском журнале, в котором литературе отводилось самое малое место. Галиматья теряла смысл и многим начинала казаться детской забавой. "Арзамас" словно вырос. "Арзамас" почти умер. И вот Никита Муравьев ("Адельстан") уже говорит о его "возрождении" в каком-то новом обличий... Бурно кипел "Арзамас" все лето и осень 1817 года - был все же составлен план журнала, общий надзор за изданием которого поручался Жуковскому; были написаны и законы, несмотря на сопротивление секретаря Светланы. В это время под именем Сверчка ("Крикнул жалобно Сверчок...") принят был в общество Александр Пушкин. Расписывались программы, разные поручения, протоколы... Планов было лет на десять вперед. Но это были последние дни "Арзамаса". Последние комические протоколы гекзаметром дописывал Жуковский. Арзамасцы разъезжались: Вяземский - в Варшаву, Блудов - в Лондон, Дашков - в Константинополь, Полетика - в Вашингтон, Орлов - в Киев... Последний буффонский протокол Жуковского был скорее печален, чем весел:
Братья-друзья арзамасцы! Вы протокола послушать,
Верно, надеялись. Нет протокола! О чем протоколить?
Все! да и нечего помнить! С тех пор, как за ум
мы взялися,
Ум от нас отступился! Мы перестали смеяться -
Смех заступила зевота, чума окаянной Беседы!..
Андреевича Елагина. Елагины венчались в Козельске. В это время Саша, жена Воейкова, была в Долбине - ей предстояли роды. Маша с Мойером приехали в Муратово - половина села отошла к ним, уплыла из рук Воейкова, мечтавшего владеть всем... "Благословляю вас от всего сердца, милая сестра! - пишет Жуковский Киреевской, которая стала Елагиной. - Как больно не быть у вас в эту минуту!" Радость была сильно омрачена горем: умерла в родах сестра Анны и Авдотьи Петровны - Екатерина Петровна Азбукина. И еще - умерла жена Плещеева, Анна Ивановна, - Плещеев с детьми собирался ехать в Петербург... Маша, так стремившаяся на "родину", мечтавшая отдохнуть здесь душой, писала Жуковскому: "Кто мог вообразить, что приезд мой в Муратово будет время самое несчастное в жизни. Здесь точно ничего более для меня не осталось, точно дух смерти пролетел по родине... Жуковский, не желай быть в Муратове! здесь все напоминает прошедшее, невозвратимое - только и видишь, что гробы, ничего нет старого..."
...Осенью приехал в Петербург Батюшков - заканчивать издание и его двух томов (последним крупным событием в литературе были два тома Жуковского...), выпущенных в свет стараниями Гнедича, с начала до конца следившего за изданием. Уваров в газете "Le Conservateur "Impartial" {"Беспристрастный собеседник" (франц.)."Опыты в стихах и прозе" Батюшкова, где не мог не провести сравнения двух крупнейших поэтов своего времени. "Среди современного поколения поэтов, - писал он, - в первом ряду, без сомнения, находится г-н Жуковский. Даже враги его... и те, кажется, уже не оспаривают у него места первого поэта. Певец 1812 года - любимец своего народа. Победа осталась за ним, успех его неоспорим: признавая все превосходство его дарования и неотъемлемое его право на первое место, любители литературы затрудняются определить, какое же место следует отвести г-ну Батюшкову, о коем можно сказать: non secundus sed alter {Не второй, а другой (латин.).}; поэтический дар его, который в некоторых отношениях отнюдь не ниже таланта г-на Жуковского, слишком отличается от последнего, чтобы можно было говорить о влиянии; общим для обоих является превосходное чувство красот языка, блистательное воображение, отменная гармоничность стиха; однако каждый из них избрал себе собственный путь, непохожий на другого".
Жуковский и Батюшков часто виделись в это время. Батюшков все время хандрит, чувствует какие-то неясные недомогания, мечтает о поездке в Италию и просит друзей по "Арзамасу" выхлопотать ему место при русской миссии в Риме или Неаполе. Надвигающаяся зима пугала его. В ожидании решения своей судьбы он собирается в Крым. "Полечу в Тавриду лечить грудь мою, - пишет он Вяземскому. - В ожидании чего пью лекарство и вижусь с Жуковским. На него весело глядеть моему сердцу и грустно, когда подумаю о разлуке". Говоря о "разлуке", Батюшков имел в виду отъезд Жуковского с двором в Москву, - он ехал как учитель русского языка великой княгини Александры Федоровны. С 19 сентября по 1 октября Жуковский был в Дерпте, - хотелось проститься с родными.
2 октября в Петербурге - в доме купца Риттера на Галерной, где остановился Плещеев, - состоялся прощальный "Арзамас". Прощались с Жуковским, который уезжал на весь зимний сезон, до будущей весны. На следующий день Батюшков и Пушкин проводили его до Царского Села, где вместе пообедали. 9-го Жуковский прибыл в Москву, где с первого же дня начались встречи со старыми друзьями и знакомыми. Он был у Вяземского, Дмитриева, Антонского, В. Л. Пушкина, Каченовского, Дениса Давыдова, книгопродавца Попова, у Кокошкина - драматурга; ездил в Остафьево к Вяземским.
прусскому принцу. 22 октября он дал первый урок своей ученице. "Я надеюсь со временем сделать уроки свои весьма интересными, - записал он в дневнике 27 октября. - Они будут не только со стороны языка ей полезны, но дадут пищу размышлению и подействуют благодетельным образом на сердце... Честолюбие молчит; в душе одно желание доброго... Милая, привлекательная должность! Поэзия! Свобода! Заслуженное уважение по чистоте намерений и дел, желание добра всем и сердечная уверенность, что не буду ни с кем соперником и не огорчусь потерею выгод, ибо не ищу их - вот теперь мое положение".
Жуковский очень дорожит своей самостоятельностью не только в действиях, но и своих внутренних ощущениях. Однажды он заметил, что какая-то мелочь во время обедни в Кремле (кто-то из придворных с неодобрением посмотрел или даже что-то сказал ему...) привела его из бодрого состояния в неуверенное, угнетенное. "И как истолковать самого себя! - пишет он. - Точно во мне два человека: один - высокий, чистый, другой - мелочной и слабый... Что мне нужды, что я показался не таким, каков я есть... Зачем позволяю себе не думать и так часто в пустяках к другим приноравливаться? Взяв все вместе, порознь - много дурного!.. Я не могу быть ни спокоен, ни деятелен без оживительного уважения к самому себе; надобно, чтобы всякий поступок производил это уважение - по чувству и правилу, или по одному только правилу, вопреки самого чувства, но согласно с долгом. Дай бог только всегда уметь скоро найти то, что должно. В этой-то скорости усмотрения весь навык добродетели... Надобно приучить себя менее уважать одобрение других и ". Это было крайне важное решение - Жуковский, вступая в придворную среду, рисковал многим. Эта среда переплавляла на свой лад далеко не только слабые натуры. Он решил устоять.
В Москве Жуковский жил сначала у Антонского, потом на казенной квартире в Кремле - в келье Чудова монастыря: "На окнах моих крепкие решетки, но горницы убраны не по-монашески; тишина стихотворная царствует в моей обители, и уж Музы стучатся в двери". Жуковский начал здесь стихотворный перевод "Орлеанской девы" Шиллера... Задумчиво бродил Жуковский по Москве, вспоминая пансионские годы, Андрея Тургенева, Соковниных, свое редакторство... Уже не осталось следов пожара 1812 года, но не осталось и Москвы старой... "Я живу в Москве как на гробе, - пишет он Тургеневу. - Душа рвется от воспоминаний о прошедшем. Ничего, что было некогда моим, здесь нет". "Прошлое ожило, или лучше сказать прошлое - воет возле меня и приводит сердце в унылость, - пишет он Воейковой. - Нет ни одного лица, которое бы говорило о нашей общей прежней жизни".
В начале 1818 года в Петербурге вышли первые восемь томов "Истории государства Российского" Карамзина. Василий Львович Пушкин пишет Вяземскому в Варшаву: "История Российская вся уже раскуплена в Петербурге, и здесь ее продают дорогой ценою. Я читаю ее с восхищением и просиживаю за нею целые ночи". Тогда же в Москве читал "Историю" и Жуковский. Он отчеркивал в томах абзацы и целые страницы, но заметок на полях почти не оставил. Это было первое чтение, просмотр. Читать этот труд с полным вниманием он собирался по возвращении в Петербург - с конспектированием, выписками... Москва не давала сосредоточиться. У Апраксиных - бал, вернее, важная по-петровски; у Федора Толстого ("Американца") - цыганская вольница, песни и пляски... Закладка храма Христа Спасителя на Воробьевых горах... Гулянье в Сокольниках... Открытие на Красной площади монумента Минину и Пожарскому... Театр...
В начале весны приехали в Москву Батюшков (проездом в Крым), Гнедич (проездом в Полтаву), Александр Тургенев, призванный по делам. У Василия Львовича Тургенев читал привезенные им отрывки из поэмы Александра Пушкина "Руслан и Людмила" - и дядя поэта, и все слушатели были восхищены. К апрелю вышло из печати уже пять книжечек "Fur Wenige" {"Для немногих" (нем.).}, Жуковский всех своих друзей наделил экземплярами. Тут были стихи из Уланда, Гёте, Шиллера, Гебеля, Кёрнера, баллады "Рыбак", "Рыцарь Тогенбург", "Лесной царь" и "Граф Гапсбургский". Эти книжечки делали уроки русского языка Часом Поэзии, - Александра Федоровна учила переводы Жуковского наизусть, запоминая поэтические фразы, - русский язык давался ей учителем-поэтом! Но успехи были пока невелики. Этому мешало и состояние здоровья ученицы - она вскоре должна была родить...
В первых числах мая Жуковский выехал на родину. Он побывал в Белёве, Мишенском, в Долбине - у Елагиных, где познакомился с мужем Авдотьи Петровны. Вид Мишенского его поразил. Он не нашел ни усадебного дома, ни прудов, ни близлежащих рощ... То-то Анна Петровна ничего не писала... И он узнал, что муж ее, американец Зонтаг, увез ее в Николаев, где он служил, а перед тем приказал разобрать дом и флигеля и сложить бревна в кучу, спустить пруды и срыть цветники. Перед отъездом же он продал часть леса - там до сих пор стучали топоры, падали дубы и сосны... Белела каменная церковь среди сирени... Шумели березы на кладбище... Молчал старый парк... Когда Жуковский прошел через парк и увидел Грееву элегию, заросшую кустами и травой, нашла туча, и тихо застучал по листьям теплый дождик...
О родина моя, о сладость прежних лет!
О нивы, о поля, добычи запустенья!
вспомнил "Опустевшую деревню" Голдсмита, которую переводил вот здесь, в беседке... Все опустело! Нет Мишенского, пусто в Муратове, давным-давно чужие люди живут в его белёвском доме над Окой, да и Авдотья Петровна не станет больше продавать имения и ехать с ним в Швейцарию... Нет больше для него долбинского уголка... С тяжелым сердцем вернулся он в Москву. С удивлением почувствовал, что его тянет в Петербург!
Постаревшим и грустным увидели его в Москве в начале июня Батюшков и Василий Львович Пушкин. Батюшков ругает "Fur Wenige" и хвалит послание к Александре Федоровне. "Мы ожидаем от тебя поэмы", - говорит он Жуковскому. Жуковский знает, что "мы" - это в основном Батюшков и Вяземский. В Петербурге в это время выходит новое издание сочинений Жуковского в трех томах. Это ли не поэма в трех песнях?.. Чего же еще? "Поэму пишет "Сверчок", - ответил он Батюшкову. "А я, - добавил он, - составляю грамматические таблицы". Батюшков жаловался, что ему для писания не хватает Италии, что он хворает, мерзнет и скоро перестанет писать, а друзья плохо о нем хлопочут. "Неужели мне нельзя найти какое-нибудь место при посланнике? - говорил он Жуковскому, когда они встретились у Никиты Муравьева. - Жаль мне, а придется продавать последнее имение и ехать на свои... Года на три хватит". Жуковский развеселил его немного, рассказав, что все утро просидел в Сандуновских банях с книгопродавцем Иваном Васильевичем Поповым, уговаривая его не продавать дурных книг. Затем Жуковский сел к столу и начал составлять прошение на высочайшее имя - для Батюшкова. Между тем Тургенев в Петербурге должен был поднести от имени Батюшкова два тома "Опытов в стихах и прозе" министру иностранных дел графу Каподистрии. Затем Батюшков, в ожидании решения своей участи, уехал в Одессу, а Жуковский отправился в Петербург.
Многих книг не хватало, и он послал Авдотье Петровне список того, что нужно было разыскать и прислать. Сюда Блудов прислал Жуковскому из Лондона новые части "Чайльд Гарольда" Байрона и Томаса Мура в двух томах. "Реестр всех сочинений Байрона, Вальтер-Скотта и Саути я вытребовал у книгопродавца и посылаю к тебе, - пишет он Жуковскому. - Назначь, чего у тебя нет и что хочешь иметь". Жуковский занят подготовкой пособий для уроков с великой княгиней - "пока не кончу начатых давно своих грамматических таблиц, которые скоро кончатся, - тогда гора свалится с плеч; я опять сделаюсь поэтом... вырвавшись из этих таблиц, как из клетки, скажу друзьям и поэзии: я ваш снова!" В этом письме к Елагиной Жуковский говорит последнее своим надеждам вернуться на родину. "Не думайте, чтобы настоящее было дурно: я им доволен, - говорит Жуковский. - В моем теперешнем положении много жизни; и я нахожу его часто прекрасным, точно по мне. Одним словом, вообще не желаю перемены; и воспоминания прошедшего не иное что, как сон".
В октябре Жуковский был принят в члены шишковской Российской Академии (принят был туда и Карамзин). Ни один "арзамасец" не взбунтовался. Только Вяземский кольнул его в письме к Дашкову: "Сперва писал он для теперь ни для кого... его упрятали в Российскую Академию". Впрочем, и Вяземский не мог не понимать, что это был не союз с Шишковым, а официальное признание литературных заслуг Карамзина и Жуковского.
Вяземский в письмах из Варшавы к Дашкову и Тургеневу изощряется в дружеских насмешках по поводу Жуковского ("И мы хотим усовестить Жуковского, а он показывает на Академию и говорит: "Там мне Шишков на братство руку дал", - и мы принуждены молчать" и т. п.). В конце концов многотерпеливый и миролюбивый Жуковский сделал ему выговор: "Вот уж два письма от тебя к Тургеневу такие, которые не понравились. Ты шутишь и на мой счет, ставишь меня наряду с пьяным Костровым, Мерзляковым... Я не желал бы, чтобы я и были всегда неразлучны в твоем уме... Нежная осторожность, право, нужна в дружбе. Я не должен быть для тебя буффоном, оставим это для Арзамаса... Мы все ошибаемся, считая непринужденностью дружескою многое, чего бы мы себе не позволяли с посторонними. Сейчас пришли два твоих письма к Воейкову и к Дашкову... Какие нежности для Воейкова и как зато славно отделан Жуковский в письме к Дашкову! Полно, брат, острить об меня перо!.. Для тебя также должно быть важно не оскорбить меня, как и для меня". Они - Тургенев, Вяземский, Батюшков - любили Жуковского за его талант, за его душу, но хотели видеть его каким-то другим! И как же много было от них скрыто!
И вот Жуковский простудился, лежит в постели. "Я болен, - пишет он в дневнике 28 октября. - В промежутках - более высоких мыслей, нежели когда-нибудь. Более воспоминаний, и трогательных. Какое-то общее неясное воспоминание, без вида и голоса, как будто воздух прежнего времени... Болезнь есть состояние поучительное. Страдание составляет настоящее величие жизни. Это лестница. Наше дело взойти; что испытание, то ступень вверх... Звезды. Тени..." Этот растущий мир - ведь это не просто уроки для великой княгини, а уроки русского языка! Не сухие уроки педанта, а уроки поэта. Например - можно просто учить произношению. Жуковский же для этой цели переводит шестое явление из второго действия комедии Мольера "Мещанин во дворянстве", - сцену урока господина Журдена с учителем философии... Немало таких перлов появилось в тетради, озаглавленной: "Тетрадь с текстами для переводов. Составлена для занятий с великой княгиней Александрой Федоровной".
"Я был болен: три недели вылежал и высидел дома. Теперь поправляюсь, и первый мой выход на свет божий была поездка в Царское Село, где мы простились всем Арзамасом с нашим Ахиллом-Батюшковым, который теперь бежит от зимы не оглядываясь и, вероятно, недели через три опять в каком-нибудь уголку северной Италии увидится с весною". На проводы, кроме Жуковского, собрались А. И. Тургенев, А. С. Пушкин, Н. М. Муравьев, Н. И. Гнедич, барон Павел Львович Шиллинг фон Канштадт (востоковед, изобретатель, дипломат...), тетка Батюшкова, Екатерина Федоровна Муравьева, и ее племянники Лунины, брат и сестра. "Вчера проводили мы Батюшкова в Италию, - писал Тургенев Вяземскому 20 ноября. - Во втором часу... отправились в Царское Село, где ожидал уже нас хороший обед и батарея шампанского. Горевали, пили, смеялись, спорили, горячились, готовы были плакать и опять пили... В девять часов вечера усадили своего милого вояжера и с чувством долгой разлуки обняли его..." Италия! Вечный Рим!.. Жуковский возвращался домой поздно. Колкий снег сыпал в лицо; хрустел под колесами лед... Пространство ночных полей вдруг словно раздвинулось, и встали во тьме невидимые горы... Нет, не Италии - это снежный блеск Альп... Это прирейнские скалы и кручи... массивы Гарца... Россия широко втекала в дружественную Европу.