<В. А. ЖУКОВСКИЙ В МОСКВЕ В 1837 ГОДУ>
22 июля 1837 г. Москва
Вчера условились мы как можно ранее отправиться на Воробьевы горы. В четвертом часу пополуночи 27 числа (вторник) я был уже в Кремлевском дворце в комнатах чистой души Андреевича1; сказал слуге его разбудить молодца: это, правду сказать, помедлилось несколько. В. А. лег поздно спать, однако же в 5 часов с четвертью мы уже стояли на верху Воробьевых гор. Столь раннее путешествие предпринято в намерении снять московские виды. Кто не знает величественного, прелестного вида с Воробьевых гор на Москву, того можно назвать жалким человеком в мире. Но мы были немного опечалены. Густое, непроницаемое облако коричневого изсветла цвету покрывало Москву белокаменную - как пеленою. Что делать - утро пропало! Ожидая, что облако это восходящее солнце разложит, мы послали в селение на Горах за молоком и черным хлебом. Скоро принесли нам кувшин свежего, холодного и вкусного молока, два ломтя черного хлеба, два стакана; мы съели по куску хлеба, выпили по стакану молока. Между тем густое облако кое-где поредело, обнаружилось несколько предметов; чистая душа уселся в тени столетнего вяза и начал снимать вид2, а я, не умея рисовать, любовался прекрасными видами, смотрел на Москву, погруженный в задумчивость, с каким-то неизъяснимым душевным удовольствием и вспомнил о прошедшем, вспомнил о своей молодости, о бывших со мною на Воробьевых горах случаях и о том, что я был здесь в 1800 году. Тридцать семь лет протекло с того времени. А кажется, как будто все вчера только было! День был прежаркий, солнце начало несносно палить, и было еще надобно в 9-м часу В. А. быть в Донском монастыре.
В девять часов государь наследник обещал в монастырь приехать. Чистая душа сказал мне: "Ну, брат Михалыч, едем в Донской; надобно будет сюда еще приехать, и думаю, после обеда, под вечер, снимать вид лучше, - теперь нельзя рисовать: все предметы кажутся в тумане, красками это было бы превосходно". Сели в карету и покатили в Донской монастырь. <...>
Государь наследник изволил из Даниловского монастыря поехать осматривать Голицынскую больницу, а оттуда его высочество изволил отправиться в манеж Александрийского дворца, где его высочеству было благоугодно выбрать и испытать себе коня на маневры. Времени было много. Чистая душа Андреевич уселся в саду в тени и начал чертить карандашом виды. К счастью, явился к нему главный садовник дворцовых оранжерей и садов, deutscher Mann und zwar aus Bamberg gebürtig {немец и даже уроженец Бамберга (нем.).}. Щедрый немчин вмиг представил русский самоварец, и пошло пированье! - чай со сливками, белым хлебом, сухарями был нам очень по душе, - и мне и Андреевичу и есть и пить не шутя хотелось. <...>
Услужливый gefälliger {любезный (нем.).} немчин-садовник принес тарелку черных превкусных вишен. Как они были кстати, как я их ел! Признаюсь по-графски, - да я, сказать правду, более 20 лет таких крупных, вкусных вишен, какие дал наш бамбергский уроженец, не ел! Не много из них досталось чистой душе Андреевичу. Ему и некогда было - он рисовал. Вишни почти все за мной остались.
В три часа кончил Андреевич свое рисование, и мы отправились в город. На другой день, т. е. 28-го числа (среда), назначили ехать в Коломенское, Симонов монастырь, в Новоспасский, куда его высочество изволило ехать осмотреть местоположение и древности, какие где еще остались.
28 июля. Среда. Москва
"Дайте уснуть В. А., его превосходительство изволили поздно лечь почивать". На 28-ое во всю ночь лил сильный дождь, все в природе освежилось, отдохнуло от жаров, простоявших беспрерывно 10 дней и доходивших до 27--28 градусов в тени; на солнце, сказывали мне, было 35 и до 37. Это по-нашему, по-астрахански. Жажда меня не томила в жар; я не знаю, что такое томиться от жажды, как то видно над другими, однако же заметил, что я поутру и вечеру пил чаю почти вдвое обыкновенной моей меры. Все небо было еще покрыто облаками, ветер дул сильно с юга, казалось - без дождя не обойдется, и я думал, что путешествие наше будет отложено.
В 5 часов слуга разбудил Андреевича, карета была уже готова, чистая душа скоро прихолился, оделся, и мы отправились через коломенскую заставу. Ехали менее часа.
Я увидел село Коломенское ровно через 37 лет, а Василий Андреевич видел это прелестное, очаровательное место, может быть, в первый раз в жизни. <...>
Василий Андреевич в Коломенском снимал виды с двух мест, был доволен своею работою и прохладою погоды. По милости его и мое короткое туловище узрит потомство! Он заставлял меня становиться два или три раза в некотором от себя отдалении, чтобы и мой прекрасный стан поместить в рисунок. <...>
Слава русской поэзии, друг мой Жуковский, сидит с карандашом под сосною и чертит каракули в десяти шагах от меня!!! Wunder, Wunder - grosser Gott! {Чудо, чудо - великий Боже! } Неужели достопамятная среда <...> в жизни моей 28 июля, день, в который было столь много воспоминаний о великом, о старине нашей, - день, в который мы видели село Коломенское, отыскивали под углом церкви надгробный камень Осляби и Пересвета3, были, сидели и рисовали у Лизина пруда4 и были в гостях у пьяного архимандрита! неужели об этом не узнает потомство?
Совсем было забыл: у Лизина пруда Андреевич, сидевши под березой, снимал вид с церкви старого Симонова, в которой под углом заложены два камня предлинные и пребольшие, покрывающие прах двух богатырей, посланных князю Димитрию Донскому святым архимандритом Сергием, ныне чудотворцем Радонежским, на битву с Мамаем на поле Куликово.
От Лизина пруда поехали мы в Новоспасский монастырь. Здесь под церковью осматривали гробницы предков царского рода Романовых. Тут же погребены князья Сицкие и царевичи и царевны сибирские да митрополит Сарский и Подонский. <...>
29-го июля
Встретил Андреевича, шедшего с крыльца. "Мы едем завтра в Воскресенск, - тебе со мной нельзя, мне навязали Муравьева5 со мной ехать". - "В добрый час тебе - ступай благополучно", - сказал я другу и пошел к себе писать Ермолафию. <...>
В 8 часов пополуночи сегодня, 1-го августа, был я у друга Андреевича в Кремле. Высоко живет - две большие лестницы прежде должно влезть, чтобы до него добраться. Видно, 60 моих годов начинают требовать к себе уважения; войдя к другу, я почувствовал в 1-й раз, что верноподданные крепостные мои ноги очень хотели, чтобы я сел и тем освободил от ноши.
Великий князь завтра изволит ехать в Троицкую лавру. "Если что не помешает, Михалыч, мы едем вместе". - "Хорошо, еду", - сказал я. Андреевич облекся во вся тяжкая, то есть мундир и все ордена, отправился в Николаевский дворец к цесаревичу, и я спустился на площадь пред Грановитого палатою, хотел идти в Успенский собор, да не пустили: нас, отставных, on traite en canaille {считают канальями (фр.).}. <...>
Понедельник, 2-го августа, пополуночи в 3 часа и три четверти взобрался я к другу Андреевичу в Кремлевском дворце: карета дорожная, шестью конями запряженная, стояла у крыльца: у ямщиков нашиты номеры на шляпах, и смотритель-почтальон при них сказал мне: все готово. Комнатный слуга и постельник (камердинер) еще спали; взбудив народ, велел подать себе огня и расположился в креслах с сигарою в зубах. Андреевич лег спать в 2 часа, кряхтел, когда его будили, однако скоро встал, скоро снарядился. Ему подали кофе, а мне чай; в половине шестого часа, благословяся, мы покатили в лавру Троицкую к святому Сергию чудотворцу.
Вместо трех перемен было три прибавлено, и мы в три часа двадцать минут приехали в Сергиевский Посад - от Москвы 61 да от Кремля до заставы, верно, 7 верст, итого 68 в три часа двадцать минут: семнадцать верст в час - быстро ехали; двадцать минут времени прошло при переменах лошадей. На козлах с кучером торчал лакей придворный, и поэтому во всех селах по дороге священники в облачении, с животворящим крестом, со хоругви нам выходили, осеняли нас святым крестом, а эклезиярхи звонили во все колокола без пощады! В селе Рахманове стоял на коне служка монастырский и, едва завидел нашу карету, во всю прыть пустился скакать в монастырь подать весть о прибытии цесаревича в село Рахманово.
Высокопреосвященный митрополит Филарет спешил возложить одежды, облачение и архимандриты, и иереи и всем собором пошел к святым вратам ожидать прибытия его высочества. Мы догадались, что скакун-служка наделает в Лавре кутерьму, думали-придумывали, как бы это упредить, да как? косматый послушник летел пред нами вихрем! Скоро вскакали мы в Посад и не без затруднения могли заставить ямщиков остановиться потому, что во всех церквах звонили во все колокола и из всей силы. - Мы вышли из кареты и поспешили к стоящему пред церковью священнику с святым крестом - диакон с кадилом, усердствующие православные держали хоругви - сказать, что великий князь едва ли еще через час изволит прибыть. Не тут-то было. Священник осенял крестом, диакон кадил, дьячок и пономарь пели. Что было делать? Дожидаться, пока окончат всю проделку? Наконец умолкло пение, но колокола звонили. Андреевич толковал священнику, что мы - не великий князь, что его высочество не прежде изволит прибыть, как через час. Уймитесь звонить, отцы святые. На это со всею простотою души сказал диакон: "Да уймись звонить, слышишь, в Лавре в царь звонят".
Карете велели тихо спускаться с горы, сами пошли пешком, стараясь уверить, что его высочество еще не прибыл. Но смотрим: чины всей ратуши в мундирах нас встречают! С этими господами было нетрудно изъясниться: у них не было колоколов. Пошли мы далее. Сойдя с горы, друг чистая душа увидел уголок, сказал мне: "Михалыч, вот здесь бы порисовать - прекрасный вид, да где бы приютиться?" Я указал ему лавку подле будки: "Садись здесь, - сказал ему, - тебе и солнце печь не будет". Он приютился, а я пошел в Лавру уведомить митрополита, что прибыл г. Жуковский, а его высочество государь наследник изволит прибыть не прежде как через час. <...>
НАПИСАННАЯ ПОСЛЕ СМЕРТИ
В. А. ЖУКОВСКОГО
Не только мы, знавшие чистоту души в Бозе почившего друга нашего, да и те, которые знали его по виду, которым он был чужд, услышав последнюю весть о нем, сказали: праведен был человек сей на земле! Потеря наша в сем мире невозвратна, но, доколе будем здесь существовать, память о нем будет для нас священна, образ его незабвенным, не изгладится в помыслах наших. Он - Жуковский - всегда останется с нами, всегда присутственным в душе нашей.
Прискорбно будет всем русским, если тело его усопшего оставят в земле чуждой, если не воздвигнут памятника, свидетельствующего о доблестях и достоинствах его позднейшему потомству.
"Смотри, Ермолаф, не сыграй ты со мной шутки, не убеги до моего возвращения".
Комментарии
Александр Михайлович Тургенев (1772--1862) - герой Отечественной войны 1812 г., один из просвещенных деятелей первой половины XIX в., сначала на военном, а затем и на гражданском поприще (см.: PC. 1885. Т. 47. С. 365--373), автор "Записок" о событиях конца XVIII - начала XIX в.
С Жуковским его связывала многолетняя дружба. Их переписка 1833--1851 гг. (там же, 1892. No 11. С. 361--397; 1893. No 1. С. 249--253) - свидетельство глубокой духовной связи. "Ермолафушка" (как называл Жуковский друга) был предметом его постоянных забот. Он помогает ему материально в дни "денежного отлива" (там же, 1892. No 11. С. 365), морально по случаю смерти жены (там же), "готов быть опекуном Ольги [его дочери] делом, а не званием" (там же, с. 367). В письме из-за границы от 12 октября 1841 г., рассказывая о своей женитьбе, Жуковский добавляет: "Одно только знай, что не проходило дня, в который бы я о тебе не думал с любовью, в который бы не желал всем сердцем, чтобы ты был свидетелем моей семейной жизни... До сих пор я все твой по-прежнему и на всю остальную жизнь..." (PC. (РБ, с. 113, 116), П. А. Вяземскому (ПВЖ, с. 66) с просьбой помнить "старика Ермолафа".
В свою очередь, А. М. Тургенев называл Жуковского "любезный, искренний, истинный друг мой, родной не по телу, родной мне по душе, добрый мой, чистая душа Андреевич" (PC. 1893. No 1. С. 249). Он был спутником поэта в Москве в 1837 г., куда Жуковский приехал с наследником, и описал прогулки, свои впечатления в дневнике. Этот дневник с 27 июля по 4 августа имеет обращение к Жуковскому со следующей за ним надписью: "Ермолафия, собственно до тебя относящаяся" (этим семинарским словом, означающим "чепуха", "дребедень", многословная болтовня, иронически озаглавил он свои записки), за что и получил прозвище Ермолаф. Текст этого обращения - своеобразный эпиграф к дневниковым записям:
"На тебя смотрит вся Россия, вся Европа! Первая утешает себя мыслью упования наслаждаться благоденствием, уготованным трудами и попечением твоими при развитии душевных качеств высокого питомца твоего. Вторая знает тебя как знаменитого автора. Ты не принадлежишь сам себе; имя твое будет известно в позднейшем потомстве. Роль твоя à peu près {почти (фр.).} роль Адашева. В этих отношениях ты ходишь, как говорят, по ножевому острию. Ты всем известен добротою души и сердца твоего. Все знают, что душа твоя светла, как зеркало, с которого и малейшее дуновение мгновенно исчезает. Но знай, что ты имеешь много людей недоброжелательствующих тебе. Всем тем, которых называют у нас родовыми, ты не угоден потому, что у тебя нет трехсаженной поколенной ермолафии..." (Памяти В. А. Жуковского и Н. В. Гоголя. СПб., 1907. Вып. 1. С. 6--7 второй пагинации).
<В. А. ЖУКОВСКИЙ В МОСКВЕ В 1837 ГОДУ>
(Стр. 283)
В. А. Жуковский в Москве в 1837 году // Памяти В. А. Жуковского и Н. В. Гоголя. СПб., 1907. Вып. 1. С. 8, 12--14, 17, 20, 27--28, 30--32.
1 ... чистой души Андреевича... -- так Тургенев постоянно называет ласково В. А. Жуковского.
2 ... начал снимать вид... "путешествие сделало меня рисовальщиком" (см.: РБ, с. 41--88).
3 ... надгробный камень Осляби и Пересвета... -- Родион Ослябя и Александр Пересвет - герои Куликовской битвы, монахи Троице-Сергиева монастыря; в настоящее время их могила находится на территории московского завода "Динамо".
4 Лизин пруд "Бедная Лиза", утопилась героиня.
5 ... мне навязали Муравьева... -- Речь идет об А. Н. Муравьеве, который, как знаток "древних святынь" Москвы, по протекции Жуковского сопровождал наследника. См. об этом воспоминания А. Н. Муравьева в наст. изд.
ЗАМЕТКА А. М. ТУРГЕНЕВА, НАПИСАННАЯ ПОСЛЕ СМЕРТИ
В. А. ЖУКОВСКОГО
PC. 1893. No 1. С. 252--253.