ИЗ "ВОСПОМИНАНИЙ О ЖУКОВСКОМ И ПУШКИНЕ"1
<...> Василия Андреевича я увидела в первый раз в 1826 г. в Екатерининском институте, при выпуске нашего 9-го класса2. Императрица Мария Федоровна делала наши экзамены с торжественностью, в своем присутствии и до публичного экзамена. На этот публичный экзамен собрались митрополиты (на нашем был еще и Сестренцевич), академики и литераторы. Учителем словесности был П. А. Плетнев, друг Пушкина, любимец императрицы Марии Федоровны, человек вполне достойный ее внимания и особой благосклонности. Экзамен, благодаря его трудам, мы сдали очень хорошо. Тут прочитаны были стихи Нелединскому и Жуковскому, их сочинения. Императрица Мария Федоровна оказывала обоим аттенцию и во время экзамена или словами или взглядами спрашивала их одобрения. После экзамена подан был завтрак (déjeuner à la fourchette), и так как это было на масленице, то оба поэта преусердно занялись блинами. Этот завтрак привозился придворными кухмистерами, и блины, точно, пекли на славу во дворце. Нас всех поразили добрые, задумчивые глаза Жуковского. Если б поэзия не поставила его уже на пьедестал, по наружности можно было взять его просто за добряка. Добряк он и был, но при этом столько было глубины и возвышенности в нем. Оттого его положение в придворной стихии было самое трудное. Только в отношениях к царской фамилии ему было всегда хорошо.
Он их любил с горячностью, а императрицу Александру Федоровну с каким-то энтузиазмом, и был он им всем предан душевно. Ему, так сказать, надобно было влезть в душу людей, с которыми он жил, чтобы быть любезным, непринужденным, одним словом, самим собою.
Хотя он был как дитя при дворе, однако очень хорошо понимал, что есть вокруг него интриги, но пачкаться в них он не хотел, да и не умел. В 1826 году двор провел Великий пост в Царском Селе, также и часть лета. Потом все отправились на коронацию в Москву, и я Жуковского не помню3. Лето 1828 года двор опять был в Царском Селе. Фрейлины помещались в большом дворце, а Жуковский в Александровском, при своем царственном питомце, и опять я с ним не сблизилась и даже мало его встречала. В 1828 же году императрица Александра Федоровна уезжала в Одессу, а наследник и все меньшие дети остались под присмотром своей бабушки в Павловске.
Где был Жуковский4, не помню. Только у обеденного стола императрицы Марии Федоровны (который совершался с некоторою торжественностью и на который всегда приглашались все те, которые только в придворном словаре значились особами) я его никогда не видела.
По возвращении государя из Турции и государыни из Одессы двор поселился в Зимнем дворце. Мария Федоровна скончалась5, город был в трауре; все было тихо, и я, познакомившись с семейством Карамзиных, начала встречать у них Жуковского и с ним сблизилась. Стихи его на кончину императрицы были напечатаны и читались всеми теми, которые понимали по-русски. Жуковский жил тогда, как и до конца своего пребывания, при дворе, в Шепелевском дворце (теперь Эрмитаж)6. Там, как известно, бывали у него литературно-дружеские вечера7. С утра на этой лестнице толпились нищие, бедные и просители всякого рода и звания. Он не умел никому отказать, баловал своих просителей, не раз был обманут, но его щедрость и сердолюбие никогда не истощались. Однажды он мне показывал свою записную книгу: в один год он роздал 18 000 рублей (ассигнациями), что составляло большую половину его средств.
Он говорил мне: "я во дворце всем надоел моими просьбами и это понимаю, потому что и без меня много раздают великие князья, великие княгини и в особенности императрица; одного Александра Николаевича Голицына я не боюсь просить: этот даже радуется, когда его придешь просить: зато я в Царском всякое утро к нему таскаюсь". Один раз, после путешествия нынешнего государя, Жуковский явился ко мне с портфелем и говорит: "Посмотрите, какую штуку я выдумал! Я так надоел просьбами, что они, лишь как увидят меня, просто махают руками. Надобно 3000 рублей ассигнациями, чтобы выкупить крепостного живописца у барина. Злодей, узнавши, что я интересуюсь его человеком, заломил вишь какую сумму. Вот что я придумал: всю историю представил в рисунках. Сидят Юлия Федоровна Баранова и великая княгиня Мария Николаевна, я рассказываю историю. Все говорят: "Это ужасно! Ах, бедный! Его надобно высвободить". Картина вторая: я показываю рисунки, восхищаются: "C'est charmant, quel talent!"" {Очаровательно, какой талант! (фр.).} Картин этих было несколько, и, разместив всех, приложив своих денег, он собрал с царской фамилии деньги и послал их в Оренбург, где томился художник у невежды барина, который не ценил его живописи8.
Жуковский любил рассказывать про свою жизнь в деревне в Белевском уезде, про дурака Варлашку, который не умел обходиться с мужскою одеждою и ходил в фланелевой юбке; как Варлашка, уходя спать на чердак, с лестницы всякий вечер кричал: "Боюсь" - и прочий вздор. Не знаю, всем ли известны пером нарисованные виды этой деревни, в которой он жил в молодости: необыкновенная прелесть в них! Они были после литографированы9, и вся коллекция у меня. Один знаток-англичанин мне говорил, что в этих линиях слышится необыкновенный художественный талант. - Шутки Жуковского были детские и всегда повторялись; он ими сам очень тешился. Одну зиму он назначил обедать у меня по средам и приезжал в сюртуке; но один раз случилось, что другие (например, дипломаты) были во фраках: и ему и нам становилось неловко. На следующий раз он пришел в сюртуке, за ним человек нес развернутый фрак. "Вот я приехал во фраке, а теперь, братец Григорий, - сказал он человеку, - уложи его хорошенько". Эта шутка повторялась раза три, наконец и ему и мне надоела, но Жуковский говорил, что в передней она всегда имела большой успех, и очень этим восхищался. Этого Григория он очень полюбил, когда я ему сказала, что он играет очень дурно на дрянной скрипке. "Как же это так, на дурной скрипке? Надобно бы ему дать хорошую".
и того, что называют Gemüthlichkeit {добродушие (нем.).}. Он любил расходиться, разболтаться и шутить в маленьком кружке знакомых самым невинным, почти детским манером. Комнаты его, в третьем этаже Шепелевского дворца, были просто, но хорошо убраны. "Только, говорил он, жаль, что мы так живем высоко, мы чердашничаем". У него были развешаны картины и любимый его ландшафт работы Фридриха10 - еврейское кладбище в лунную ночь, которое не имело особенного достоинства, но которым он восхищался. Как живопись, так и музыку он понимал в высшем значении; но любил также эти искусства по какой-нибудь ассоциации воспоминания. Так, однажды он мне писал: "Буду у вас обедать, а после обеда пусть m-lle Klebeck мне споет:
Land meiner seligsten Gefühle,
Land meiner Jugend (*) 11.
(* Страна моих сердечных чувств,
Страна моей юности (нем.).)
Не забудьте, что тут рядом сядет "Воспоминание".
Тот, кому так дорого было воспоминание, у которого память сердца12 так была сильна, мог написать эти прелестные стихи:
О милый гость, святое Прежде,
Зачем в мою теснишься грудь?
Могу ль сказать живи надежде,
Скажу ль тому, что было: будь?13
Лунная ночь, с ее таинственностью и чарами, приводила его в восторг. Отношения его к старым товарищам, к друзьям молодости, никогда не изменялись. Не раз он подвергался неудовольствию государя за свою непоколебимую верность некоторым из них. Обыкновенно он шел прямо к императрице, с ней объяснялся и приходил в восторге сообщить, что "эта душа все понимает". "У государя, - говорил он, - первое чувство всегда прекрасно, потом его стараются со всех сторон испортить; однако, погорячившись, он принимает правду". Такой-то натуре пришлось провести столько лет в коридорах Зимнего дворца!
Но он был чист и светел душою и в этой атмосфере, ничего не утратив, ни таланта, ни душевных сокровищ.
Эти сокровища, так щедро Богом дарованные, сбереженные в полной чистоте и святости, сделали его высшим духовным человеком, каким он был в последние годы своей жизни. Письмо Базарова о его кончине свидетельствует об этом14.
другого, в сущности, не было. Однажды забрался ко мне серб, князь Божулич-Надин. Его дочь была со мною в институте; он желал возвратиться на родину и был в совершенной нищете. Таких денег у нас не было, и я решилась попросить Жуковского прийти ко мне и рассказала историю бедного серба.
Так как вы хотели иметь шуточные его письма, то вот вам его ответ:
"Милостивая государыня, Александра Иосифовна! Имею честь препроводить к вашему превосходительству сто рублей ассигнациями на счет того путешествующего сербского мужа, о котором с таким трогательным красноречием, при сиянии звездообразных очей своих, вы соблаговолили мне проповедовать во время сладкосердечного моего пребывания в тесном жилище вашего превосходительства. Сие денежное пособие, извлеченное мною из собственного моего портфеля, будет мною собрано с их императорских высочеств: но для сего нужно мне иметь подробное описание той странствующей особы, о коей так благодетельно вы заботитесь, милостивая государыня. Итак, соблаговолите отложить вашу лень, столь усыпляющую ваше превосходительство, и миниатюрною ручкою вашею начертите несколько письменных каракулек, в коих означьте имя и обстоятельства оного сербского мужа, привлекшего на себя вашу благотворительность. Примите уверение в истинном благопочитании, с коим лично имею честь пресмыкаться у ног ваших. Бык"15.
Тотчас по присылке денег и письма он сам явился и говорит: "А каково я написал, ведь вышло хорошо!" - "Как можно тратить время на такой вздор!" - "О, ведь я мастер писать такие штуки!" Сто рублей были его, потом он собрал еще, и серба мы снарядили в путь на родину. С этой поры у нас начались частые дружеские отношения и постоянные шутки, такие же детские и наивные, как письмо.
Вот еще и другое:
"Милостивая государыня, Александра Иосифовна! Начну письмо мое необходимым объяснением, почему я отступил от общепринятого обычая касательно письменного изложения вашего почтенного имени. Мне показалось, милостивая государыня, что вас приличнее называть Иосифовною, нежели Осиповною, и сие основывается на моих глубоких познаниях библейской истории. В Ветхом завете, если не ошибаюсь, упоминают о некотором Иосифе Прекрасном, сыне известного патриарха Иакова (он был продан своими злыми братьями)16. Вы, милостивая государыня, будучи весьма прекрасною девицею, имеете неотъемлемое право на то, чтобы родитель ваш именовался Иосифом Прекрасным, а не просто Осипом, слово несколько шероховатое, неприличное красоте и слишком напоминающее об осиплости, известном и весьма неприятном недуге человеческого горла.
Кончив сие краткое предисловие, обращаюсь к тому, что вооружило гусиным пером мою руку для начертания нескольких строк к вам, милостивая государыня, строк, коим, признательно сказать, я завидую, ибо они обратят на себя ваши звездосверкающие очи и, может быть, сподобятся произвести вашу зевоту, которая хотя и покривит прелестные уста ваши, но все не отнимет у них природной их прелести: ибо они останутся прелестными и тогда, когда вы, милостивая государыня, соблаговолите растянуть их на пол-аршина в минуту зевоты или надуть их, как добрую шпанскую муху, в минуту гнева. Чтобы кончить и выразить в двух словах все, что теперь у меня на сердце, скажу просто и искренно: все ли в добром здоровье и будете ли дома после семи часов?
С глубочайшим почтением и таковою же преданностью честь имею быть, милостивая государыня, покорнейший слуга ".
Часть лета 1830 года мы провели в Петергофе, а потом в Царском Селе до сентября. Тут уже мы часто видались с Жуковским, но в 1831 году в Царском мы видались ежедневно. Пушкин с молодой женой поселился в доме Китаева на Колпинской улице. Жуковский жил в Александровском дворце, а фрейлины помещались в Большом дворце. Тут они оба взяли привычку приходить ко мне по вечерам, то есть перед собранием у императрицы, назначенным к 9 часам. Днем Жуковский занимался с великим князем или работал у себя. Пушкин писал, именно свои сказки17, с увлечением: так как я ничего не делала, то и заходила в дом Китаева. Наталья Николаевна сидела обыкновенно за книгою внизу. Пушкина кабинет был наверху, и он тотчас нас зазывал к себе. Кабинет поэта был в порядке. На большом круглом столе перед диваном находились бумаги и тетради, часто несшитые, простая чернильница и перья; на столике графин с водой, лед и банка с кружовниковым вареньем, его любимым (он привык в Кишиневе к дульчецам18). Волоса его обыкновенно еще были мокры после утренней ванны и вились на висках; книги лежали на полу и на всех полках. В этой простой комнате, без гардин, была невыносимая жара, но он это любил, сидел в сюртуке, без галстука. Тут он писал, ходил по комнате, пил воду, болтал с нами, выходил на балкон и привирал всякую чепуху насчет своей соседки графини Ламберт. Иногда читал нам отрывки своих сказок и очень серьезно спрашивал нашего мнения. Он восхищался заглавием одной: "Поп - толоконный лоб и служитель его Балда". "Это так дома можно, - говорил он, - а ведь цензура не пропустит"19. Он говорил часто: "Ваша критика, мои милые, лучше всех; вы просто говорите: этот стих нехорош, мне не нравится". Вечером, в 5 или 6 часов, он с женой ходил гулять вокруг озера или я заезжала в дрожках за его женой; иногда и он садился на перекладинку верхом и тогда был необыкновенно весел и забавен. У него была неистощимая mobilité de l'esprit {подвижность ума (фр.).}. В 7 часов Жуковский с Пушкиным заходили ко мне: если случалось, что меня дома нет, я их заставала в комфортабельной беседе с моими девушками. "Марья Савельевна у вас аристократка: а Саша, друг мой, из Архангельска, чистая демократка. Никого в грош не ставит". Они заливались смехом, когда она Пушкину говорила: "Да что же мне, что вы стихи пишете, - дело самое пустое! Вот Василий Андреевич гораздо почетнее вас". - "А вот за то, Саша, я тебе напишу стихи, что ты так умно рассуждаешь". И точно, он ей раз принес стихи, в которых говорилось, что
Архангельская Саша
Живет у другой Саши.
Стихи были довольно длинны и пропали у нее.
В это время оба, Жуковский и Пушкин, предполагали издание сочинений Жуковского с виньетками20. Пушкин рисовал карандашом на клочках бумаги, и у меня сохранился один рисунок, также и арабская головка его руки. Жуковский очень любил вальс Вебера и всегда просил меня сыграть его; раз я рассердилась, не хотела играть, он обиделся и потом написал мне опять галиматью. Вечером Пушкин очень ею любовался и говорил, что сам граф Хвостов не мог бы лучше написать. Очень часто речь шла о сем великом муже, который тогда написал стихи на Монплезир21:
Все знают, что на лире
Жуковский пел о Монплезире
И у гофмаршала просил
Себе светелочки просторной,
Веселой, милой, нехолодной - и пр.
Они тоже восхищались и другими его стихами по случаю концерта, где пели Лисянская и Пашков:
Лисянская и Пашков там
Мешают странствовать ушам.
"Вот видишь, - говорил ему Пушкин, - до этого ты уж никак не дойдешь в своих галиматьях". - "Чем же моя хуже", - отвечал Жуковский и начал читать:
Милостивая государыня, Александра Иосифовна!
Честь имею препроводить с моим человеком
Федором к вашему превосходительству данную вами
Книгу мне для прочтения, записки французской известной
Вам герцогини Абрантес. Признаться, прекрасная книжка!
Дело, однако, идет не об этом. Эту прекрасную книжку
Я спешу возвратить вам по двум причинам: во-первых,
Я уж ее прочитал; во-вторых, столь несчастно навлекши
Гнев на себя ваш своим непристойным вчера поведеньем,
Я не дерзаю более думать, чтоб было возможно
Мне, греховоднику, ваши удерживать книги. Прошу вас
Именем дружбы прислать мне, сделать
Милость мне, недостойному псу, и сказать мне, прошла ли
Ваша холера и что мне, собаке, свиной образине,
Надобно делать, чтоб грех свой проклятый загладить и снова
Милость вашу к себе заслужить? О Царь мой небесный!
Я на все решиться готов! Прикажете ль - кожу
Дам содрать с своего благородного тела, чтоб сшить вам
Дюжину теплых калошей, дабы, гуляя по травке,
Дам отрезать себе, чтобы, в летнее время хлопушкой
Вам усердно служа, колотили они дерзновенных
Мух, досаждающих вам неотступной своею любовью
К вашему смуглому личику? Должно, однако, признаться:
Коли я виноват, то неправы и вы. Согласитесь
Сами, было ль за что вам вчера всколыхаться, подобно
Бурному Черному морю? И сколько слов оскорбительных с ваших
Уст, размалеванных богом любви, смертоносной картечью
Прямо на сердце мое налетело! И очи ваши, как русские пушки,
Страшно палили, и я, как мятежный поляк, был из вашей
Мне благосклонной обители выгнан! Скажите ж,
Долго ль изгнанье продлится? Мне сон привиделся чудный.
Мне показалось, будто сам дьявол, чтоб черт его побрал!
В лапы меня ухватил...
Пользуюсь случаем сим, чтоб опять изъявить перед вами
Чувства глубокой, сердечной преданности, с коей пребуду
Вечно вашим покорным слугою, Василий Жуковский22.
У него тогда был камердинер Федор (который жил прежде у Александра Ивановича Тургенева) и вовсе не смотрел за его вещами, так что у него всегда были разорванные платки носовые, и он не только не сердился на него, но всегда шутил над своими платками. Он всегда очень любил и уважал фрейлину Вильдермет, бывшую гувернантку Александры Федоровны, через которую он часто выпрашивал деньги и разные милости своим protégés, которых у него была всегда куча. M-lle Вильдермет была точно так же не сведуща в придворных хитростях, как и он: она часто мне говорила: "Joukoffsky fait souvent des bévues; il est naif, comme un enfant" {Жуковский часто попадает впросак: он наивен, как дитя (фр.). пришел и сказал: "Вот какая оказия, всех туда зовут, а меня никогда; ну как вы думаете: рассердиться мне на это и поговорить с государыней? Мне уж многие намекали". - "Ведь вам не очень хочется на эти вечера?" - "Нет". - "Разве это точно вас огорчает?" - "Нет, видите, ведь это, однако, странно, что Юрьевича зовут, а меня нет". - "Ведь вы не сумеете рассердиться, и все у вас выйдет не так, как надобно, и скучно вам будет на этих вечерах; так вы уж лучше не затевайте ничего". - "И то правда, я и сам это думал, оно мне и спокойнее и свободнее". Тем и кончилась эта консультация.
Когда взяли Варшаву, приехал Суворов с известиями23: мы обедали все вместе за общим фрейлинским столом. Из Александровского прибежал лакей и объявил радостную и страшную весть. У всех были родные и знакомые: у меня два брата на штурме Воли. Мы все бросились в Александровский дворец, как были, без шляп и зонтиков, и, проходя мимо Китаева дома, я не подумала объявить об этом Пушкину. Что было во дворце, в самом кабинете императрицы, я не берусь описывать. Государь сам сидел у ее стола, разбирал письма, писанные наскоро, иные незапечатанные, раздавал их по рукам и отсылал по назначению. Графиня Ламберт, которая жила в доме Олениной против Пушкина и всегда дичилась его, узнавши, что Варшава взята, уведомила его об этом тогда так нетерпеливо ожидаемом происшествии. Когда Пушкин напечатал свои известные стихи на Польшу, он прислал мне экземпляр и написал карандашом: "La comtesse Lambert m'ayant annoncée la première prise de Varsovie, il est juste qu'elle reèoive le premier exemplaire, le second est pour vous" {Графиня Ламберт первая возвестила мне о взятии Варшавы: справедливо, чтобы она получила первый экземпляр. Второй для вас (фр.).}24.
От вас узнал я плен Варшавы.
Вы были вестницею славы
И вдохновеньем для меня.
Quand j'aurais trouvé les deux autres vers, je vous les enverrai" {Когда найду две другие строки, пришлю их вам (фр.).}. Писем от Пушкина я никогда не получала. Когда разговорились о Шатобриане, помню, он говорил: "De tout ce qu'il a écrit il n'y a qu'une chose qui m'aye plu; voulez-vous que je vous l'écris dans votre album? Si je pouvais encore croire au bonheur, je le chercherais dans la monotonie des habitudes de la vie" {Из всего, что он написал, мне понравилось только одно; хотите, чтобы я написал это вам в альбом? "Если бы я мог еще верить в счастье, я искал бы его в однообразии житейских привычек" (фр.).}25.
В 1832 году Александр Сергеевич приходил всякий день почти ко мне, также и в день рождения моего принес мне альбом и сказал: "Вы так хорошо рассказываете, что должны писать свои записки", - и на первом листе написал стихи: "В тревоге пестрой и бесплодной" - и пр.26 Почерк у него был великолепный, чрезвычайно четкий и твердый. Князь П. А. Вяземский, Жуковский, Александр Ив. Тургенев, сенатор Петр Ив. Полетика часто у нас обедали. "Пугачевский бунт" в рукописи был слушаем после такого обеда. За столом говорили, спорили; кончалось всегда тем, что Пушкин говорил один и всегда имел последнее слово. Его живость, изворотливость, веселость восхищали Жуковского, который, впрочем, не всегда с ним соглашался. Когда все после кофия уселись слушать чтение, то сказали Тургеневу: "Смотри, если ты заснешь, то не храпеть". Александр Иванович, отнекиваясь, уверял, что никогда не спит: и предмет и автор бунта, конечно, ручаются за его внимание. Не прошло и десяти минут, как наш Тургенев захрапел на всю комнату. Все рассмеялись, он очнулся и начал делать замечания как ни в чем не бывало. Пушкин ничуть не оскорбился, продолжал чтение, а Тургенев преспокойно проспал до конца27.
Вы желаете знать мое понятие о Жуковском, т. е. нечто в роде portrait littéraire et historique {литературного и исторического портрета (фр.).}. Я никогда ничего не писала, кроме писем, и мне трудно теперь писать. Однако вот мое мнение. Жуковский был в полном значении слова добродетельный человек, чистоты душевной совершенно детской, кроткий, щедрый до расточительности, доверчивый до крайности, потому что не понимал, чтобы кто был умышленно зол. Он как-то знал, что есть зло en gros {в целом (фр.).}, но не видал его en détail {в частности (фр.).}, когда и случалось ему столкнуться с чем-нибудь дурным. Теорией религии он начал заниматься после женитьбы; до тех пор вся его религия была практическое христианство, которое ему даровано Богом. Он втуне принял и втуне давал: и деньги, и протекцию, и дружбу, и любовь. Те, которые имели счастье его знать коротко, могут отнести к нему его же слова:
28
Разговор его был простой, часто наивно-ребячески шуточный, и всегда примешивалось какое-нибудь размышление, исполненное чувства, причем его большие черные глаза становились необыкновенно выразительны и глубоки. <...>
ИЗ "ЗАПИСОК"
Когда после первых родов императрицу послали в Эмс, она жила на перепутье два месяца в своем милом Берлине и очень веселилась. Тогда дан был знаменитый праздник Ауренцоб, или Магическая Лампа1. Государыню носили на паланкине; она была покрыта розами и бриллиантами. Многочисленные ее кузины окружали ее; они брали ее крупные браслеты и броши и были точно субретки в сравнении с ней. В их свите был Жуковский и Василий Перовский2, который надеялся затопить свое горе в блеске и шуме двора. Когда он узнал, что Софья Самойлова вышла замуж за Алексея Бобринского, он не мог скрыть своего огорчения и, в избежание шуток, прострелил себе указательный палец правой руки. Он мне сам сказал: "Графиню Самойлову выдали замуж мужики, а у меня их нет; вот и все". Он мне рассказывал всю историю, как они садились за столом в Павловске против Софьи Самойловой, делали шарики и откладывали с Жуковским по числу ее взглядов.
ИЗ "АВТОБИОГРАФИИ"
<...> Я вздумала писать масляными красками деревья с натуры, но Жуковский меня обескуражил, сказав, что мои деревья похожи на зеленые шлафроки.
<...> Почти все вечера я проводила всегда у Карамзиных. Екат<ерина> Андр<еевна> разливала чай, а Софья Ник<олаевна> делала бутерброды из черного хлеба. Жуковский мне рассказывал, что когда Н<иколай> М<ихайлович> жил в китайских домиках, он всякое утро ходил вокруг озера и встречал императора с Александром Николаевичем Голицыным. Император останавливался и с ним разговаривал иногда, а Голицына, добрейшего из смертных, это коробило. Вечером он часто пил у них чай. Екат<ерина> Андр<еевна> всегда была в белом капоте, Сонюшка в малиновом балахоне. Пушкин бывал у них часто, но всегда смущался, когда приходил император. Не любя семейной жизни, он всегда ее любил у других, и ему было уютно у Карамзиных: все дети его окружали и пили с ним чай. Их слуга Лука часто сидел как турка и кроил себе панталоны, государь проходил к Карамзиным, не замечая этого. "Карамзин, - говорил Жуковский, - видел что-то белое и думал, что это летописи". У нас завелась привычка панталоны звать "летописи". Жуковский заставил скворца беспрестанно повторять: "Христос воскрес". Потом скворец ошибется и закричит: "Вастиквас", замашет крыльями и летит в кухню. Александра Федоровна терпеть не могла Наполеона. Государь [Николай] часто его хвалил. Княгиня Трубецкая, чтобы польстить государыне, сказала: "Это был тиран, деспот". Догадалась, что сказала невпопад, и сконфузилась. Я Жуковскому сказала: "Эта дурища при слове "деспот" сконфузилась, и с ней сделался "вастиквас". Все это было принято в нашем арго. <...>
Жуковский <...> говорил [мне]: "Прелестная Иосифовна, потому что вы прямо дитя от Иосифа Прекрасного, [почему] гневаетесь на меня, свиную образину?" <...>1
Тогда у Карамзиных вечером собирались те, что мы называем les jeunes gens distingués (избранные молодые люди). <...> Что касается дам, всякий вечер там были три графини Тизенгаузен, племянницы Палена, m-me Карамзина очень сблизилась в Ревело с их матерью. Они были очень красивы, но у них были слишком длинные ноги, и Жуковский сказал о них: "Они очень хороши, но жаль, что нижний этаж вверх просится".
Жуковский просил меня познакомиться с Николаем Ивановичем Тургеневым. <...> Я очень хорошо знаю и часто вижу его брата Александра, он очень дружен с Жуковским. Однажды на вечере императрицы государь мне сказал: "Вы часто видаете Тургенева, это враг нашей фамилии". - "В. в., неужели вы думаете, что если бы я была в этом убеждена и если бы он когда-нибудь осмелился сказать слово против вас, я бы его принимала? Это прекрасный, но заурядный человек, он презабавный болтун. Однажды он говорил Жуковскому: "Я искал Бога в природе, в храмах..." - "И все ты врешь, - сказал Жуковский, - никогда и нигде ты его не искал". - "Да, - сказал император, - Жуковский уговорился с ним ехать за границу, наставник моего сына едет с этим либералом"". Я Жуковского предупредила, он пошел к императрице, которая всегда улаживает его промахи, и тем дело кончилось. Он страдал сильным геморроем и поехал в Швейцарию со своим другом, безруким Рейтерном, который прекрасно пишет левой рукой акварели. Он ему выхлопотал пенсию2. <...> я забыла тебе сказать то, что никому никогда не говорила: Жуковский хотел на мне жениться. - "И ты предпочла Смирнова?" - "Аттанде-с, аттанде-с, Смирнов тогда не показывался на нашем горизонте и преспокойно веселился во Флоренции. Жуковский вечно шутит. Я ходила вокруг озера и слышу поодаль голос: он был у греческого мостика - и кричит мне: "Принцесса моего сердца, я сделан генералом, хотите быть моей генеральшей?" - "Сама генеральша, прежде вас, фрейлины - 4-го класса". В этот день Плетнев приехал давать уроки великим князьям, и мы его пригласили к нам обедать. После обеда он мне вдруг говорит: "Вы начинаете скучать во дворце, не пора ли вам выйти замуж?" - "За кого? Разве за камер-лакея, кроме уродов вроде флигель-адъютанта Элпидифора Антиоховича Зурова или Юрьевича, мы никого не видим". - "А Василий Андреевич? Он мне дал поручение с вами поговорить". - "Что вы, Петр Александрович, Жуковский тоже старая баба. Я его очень люблю, с ним весело, но мысль, что он может жениться, мне никогда не приходила в голову. Да я не хочу выходить замуж, а что мне скучно, так я скучаю, недаром Пушкин говорит:
Что ж делать, бес,
Вся тварь разумная скучает"3.
"Вот видите, как мы приятно провели вечер, это могло быть всякий день, а вы не захотели". - "Бедный Жуковский". - "Не жалейте его, он женился на дочери Рейтерна и очень с ней счастлив, несмотря на то что ей двадцать лет, а ему пятьдесят пять4. Жаль только, что она страдает нервами; у меня есть его комические письма, я прочту их тебе". <...>
Как доказательство, что я ничего не умею делать кстати, приведу пример. Жуковский, Перовский и я, мы всегда ужинали за маленьким столом. Принесли сливы. Перовский сказал:
Charmante brune,
Accepte cette prune (*).
Возьмите эту сливу (фр.).)
Я спросила Жуковского: "А мне что сказать?" Он ответил:
Charmant, homme,
" (*).
(* Очаровательный мужчина,
Возьмите это яблоко (фр.).)
<...> "Как же вы покончили наконец?" Он просто отвечал, очень хладнокровно: "Я дал свой шарф, и его задушили". Это тоже рассказывал мне Пушкин5. <...>
"Пушкин - любитель непристойного". - "К несчастью, я это знаю и никогда не мог себе объяснить эту антитезу перехода от непристойного к возвышенному, так же как я не понимаю, как вы и Жуковский можете говорить о грязных вещах. А вы еще смеетесь?" - "Еще бы, когда я вспоминаю историю Жан-Поля Рихтера, которую он [Жуковский] рассказывал, говоря: "Ведь это историческое происшествие". А вот этот рассказ. Великий герцог Кобург-Готский пригласил Жан-Поля провести у него несколько дней и написал ему собственноручное очень милостивое письмо. После обильного обеда, не найдя никакой посуды и тщетно проискав ее во всех углах коридоров, в которых он мог бы облегчить себя от своей тяжести, он вынул письмо великого герцога, использовал его, выбросил за окно и спокойно заснул. На другой день великий герцог пригласил его к утреннему завтраку на террасу, показывал ему цветники и статуи. "Самая красивая - Венера, которую я приобрел в Риме, - и дальше: - Вы будете в восхищении". Но, о ужас! Подходят к Венере - у нее на голове письмо герцога, и желтые потоки текут по лицу богини. Герцог приходит в ярость против своих слуг, но подпись: "Господину Жан-Полю Рихтеру" - успокаивает его. Вы представляете себе смущение бедного Жан-Поля. Читали ли вы его столь скучные рапсодии?" - "Я пробовал, но я никогда не мог понять его "Изола Белла""". - "Жуковский говорил мне, что дом Рихтера полон канареек, может быть, ему диктовали канарейки?"6
<...> "Происшествие с Жан-Полем имеет свои достоинства, потому что доказывает, какие комфорты в этой хваленой Германии". - Плетнев всегда ему [Жуковскому] говорил: "Знаем, знаем, вы мне рассказывали тысячу раз эту гадость". Мадам Карамзина заставила его выйти из-за стола за этот анекдот. Так как он родился в сочельник (Sylvesterabend)7, то раз на Новый год был обед в его честь. Аркадий, разумеется, присутствовал на этом банкете, Полетика, Вяземский и г. Кушников со своим сестрами, "кузиночки", как звали сестер. Жуковского просто-напросто выслали в гостиную и посылали ему туда кушанье, но пирожного и шампанского не дали. Этот большой младенец серьезно рассердился, прочитав наставление m-me Карамзиной, он уехал. Полети-ка тоже упрекал madame Карамзину <...>
<...> После Эрмитажа у нее [императрицы] всегда бывал ужин. Как-то мы должны были танцевать у нее, и в<еликий> к<нязь> Михаил тоже. Жуковский никогда не бывал на этих вечерах. Однажды он наивно спросил меня: "Как вы думаете, должен ли я обидеться или нет, потому что Юрьевича всегда зовут?" - "Конечно нет, вы не сумеете сердиться, и вам гораздо веселее в Царском, у меня, с Пушкиным". - "Да, милая, я очень рад, что меня не зовут".
В этот вечер в Эрмитаже случилось происшествие. Внезапно умер граф Марков около государя. Старик Корсаков, его современник, упал в обморок, из страха отменили представление, за которым в этот вечер должен был следовать ужин в Эрмитаже. Вечер должен был быть длинный. <...> Катрин, которая еще не была замужем, и Софи [Карамзина] всегда присутствовали. Софи сказала мне: "Милая Сашенька, я хочу провести вечер у вас с Жуковским". - "Софи, я очень рада, потому что на этих вечерах так скучно, что можно проглотить язык". Великий князь подошел к нам, и я ему сказала: "Ваше высочество, приходите ко мне чай пить, на вечерах такая скука, что мочи нет". - "Как же это сделать? Императрица меня звала". - "А вот как... Мы ее проводим до Арабской, а оттуда по Салтыковской лестнице проберемся в наш коридор, а вы выйдете". Мы провели время в беседах очень весело. Марья Савельевна подала нам чай, смеялись над Жуковским и великим князем, обсуждали политику и ровно в двенадцать разошлись.
На другой день я была дежурная. В экипаже императрица молчала и имела недовольный вид. Я ей сказала: "Ваше величество больны или дурно настроены?" - "Это вы приводите меня в дурное настроение. Где вы провели вечер с Михаилом, Жуковским и Софи Карамзиной?" - "Но как ваше величество узнали это?" - "Через журнал швейцара". - "Правда, я забыла, что швейцар все записывает". - "Но ты [говоришь], что во дворце ты смела принимать только в<еликого> к<нязя> Михаила Павловича и Жуковского?"
<...> у меня в Петербурге Григорий-ламповщик, который приводит в восторг Жуковского, потому что пиликает на скрипке и играет на варганке. <...>
<...> Жуковский говорил, что русская шутка только тем и хороша, что повторяется.
"макаронными утехами". Ник<олай> Вас<ильевич> готовил макароны, как у Лепри в Риме: "Масло и пармезан, вот что нужно".
Гоголь сказал нам, что карниз "Петра" [собора св. Петра в Риме] так широк, что четвероместная карета могла свободно ехать по нем. "Вообразите, какую штуку мы ухитрились с Жуковским, - обошли весь карниз. Теперь у меня пот выступает, когда я вспомню наше пешее хождение". <...>
Гоголь вздумал читать мне "Илиаду", которая мне страшно надоедала, что он и сообщил Жуковскому. Последний в записочке из Эмса написал мне: "Правда ли, что вы даже на "Илиаду" топочете ногами?"
Он [Гоголь] приехал в Баден, где нашел Алекс<андра> Ив<ановича> Тургенева. Этот смехотвор чуть ли не утонул в Муре и выкупал мой чай, присланный Жучком: "Примите его от Гоголя в знак дружбы и уважения вашего быка, бычка, Васеньки Жуковского".
Из Ниццы все потащились на север, я говела в Париже, Гоголь в Дармштадте8ôtel de Russie, на Цейле. Несчастный сумасшедший Викулин в Hôtel de Rome, Жуковский посещал Викулина всякий день, платил в гостинице и приставил к нему человека. Викулин пил, чтобы заглушить приступы своей болезни, и тем еще более раздражал свои нервы. После визита в Hôtel de Rome Жуковский приходил ко мне и рассказывал все старые, мне известные анекдоты. В особенности любил происшествие Jean Paul Richter y герцога Кобургского. "Знаем, знаем", - говорили мы. Гоголь грозил ему пальцем и говорил: "А что скажет Елизавета Евграфовна9, когда я скажу, какие гадости вы рассказываете?" Жену Жуковского приводило в негодование, когда он врал этот вздор.
Я разбирала свои вещи и нашла, что мой portefeuille, capo d'ôpera (образцовое произведение) английского магазина, был слишком велик, и, купив себе новый, маленький, у жида на Цейле, предложила Гоголю получить мой в наследство. "Вы пишете, а в нем помещается две дести бумаги, чернильница, перья, маленький туалетный прибор и место для ваших капиталов". - "Ну, все-таки посмотрим этот пресловутый portefeuille". Рассмотрев с большим вниманием, он мне сказал: "Да это просто подлец, куда мне с ним возиться". Я сказала: "Ну, так я кельнеру его подарю, а он его продаст этому же жиду, а тот впихнет русскому втридорога". - "Ну нет! Кельнеру грешно дарить товар английского искусства, а вы лучше подарите его в верные руки и дайте Жуковскому: он охотник на всякую дрянь". Я так и сделала, и Жуковский унес его с благодарностью.
Зимой 1840-го года Гоголь провел месяц или два в Петербурге. Гоголь обедал у меня с Крыловым, Вяземским, Плетневым и Тютчевым. Для Крылова всегда готовились борщ с уткой, салат с пшенной кашей или щи и кулебяка, жареный поросенок или под хреном. Разговор был оживленный. Раз говорили о щедрости к нищим. Крылов утверждал, что подаяние не есть знак сострадания, а просто дело эгоизма. Жуковский противоречил. "Нет, брат, ты что ни говори, а я остаюсь на своем. Помню, как я раз так, из лености, не мог есть в Английском клубе даже поросенка под хреном".
Императрица всегда желала познакомиться с Иваном Андреевичем, и Жуковский повел его в полной форме библиотекаря имп<ераторской> библиотеки, в белых штанах и шелковых чулках. Они вошли в приемную. Дежурный камердинер уже доложил об них, как вдруг Крылов с ужасом сказал, что он пустил в штаны. Белые шелковые чулки окрасились желтыми ручьями. Жуковский повел его на черный дворик для окончания несвоевременной экспедиции. "Ты, брат, вчера за ужином, верно, нажрался всякой дряни". Он повел его в свою квартиру в Шепелевский дворец, там его вымыли, кое-как одели и повезли его домой.
10, был болен и тяготился расходами, которые ему причинял. Жуковскому он был нужен, потому что отлично знал греческий язык, помогал ему в "Илиаде". Вас<илий> Андр<еевич> просил меня сказать великой княгине Марии Николаевне, чтобы она передала его просьбу государю11. Она родила преждевременно, позабыла мою просьбу и сказала: "Скажите сами государю". На вечере я сказала государыне, что собираюсь просить государя, она мне отвечала: "Он приходит сюда, чтобы отдохнуть. Вы знаете, он не любит, когда с ним говорят о делах. Если он будет в добром настроении, я вам сделаю знак и вы сможете передать свою просьбу". Он пришел в хорошем расположении и сказал: "Газета "Des Débats" печатает глупости. Следовательно, я поступил правильно". Я ему сообщила поручение Жуковского, он отвечал: "Вы знаете, что пенсии назначаются капитальным трудам, а я не знаю, удостаивается ли повесть "Тарантас"". Я заметила, что "Тарантас" - сочинение Сологуба, а "Мертвые души" - большой роман. "Ну, так я его прочту, потому что позабыл "Ревизора" и "Разъезд"".
В воскресенье на обычном вечере Орлов напустился на меня и грубым, громким голосом сказал мне: "Как вы смели беспокоить государя и с каких пор вы - русский меценат?" Я ответила: "С тех пор, как императрица мне мигнет, чтобы я адресовалась к императору, и с тех пор, как я читала произведения Гоголя, которых вы не знаете, потому что вы грубый неуч и книг не читаете, кроме гнусных сплетен ваших голубых штанов12". За словами я не лазила в карман. Государь обхватил меня рукой и сказал Орлову: "Я один виноват, потому что не сказал тебе, Алеша, что Гоголю следует пенсия". За ужином Орлов заговаривал со мной, но тщетно. Мы остались с ним навсегда в разладе. Я послала за Плетневым, мы сочинили письмо к Уварову и запросили шесть тысяч рублей ассигнациями. Плетнев говорил, что всегда дают половину, у нас уж такой обычай. Между тем мы отписали Гоголю и требовали, чтобы, отложивши лень, он послал Уварову благодарственную писулю1314. <...>
"У Мойера я в первый раз слышал прелестные романсы Вейрауха". - "Я их знаю, их всего шесть, но это жемчужины. Жуковский их очень любит, в особенности "Land meiner seligsten Gefühle" {"Страна моих душевных чувств" (нем.).} и "Стремление на восток". А я люблю: "У бедных пастырей в селенье"". - "Я их люблю все. Мой вкус к живописи развился тоже у Мойера, у него были пейзажи Фридриха, их нельзя сравнить с пейзажами Рюисдаля, которые я потом видел в Эрмитаже, но в них царствует какая-то тихая грусть". - "У Жуковского есть картина Фридриха "Еврейское кладбище", - действительно, выражается грусть, но там недостает божественного креста, который нас мирит со смертью".
Александра Осиповна Смирнова, урожд. Россет (1809--1882), - фрейлина, мемуаристка. Умная, разносторонне образованная, остроумная и привлекательная женщина, она была дружна с Пушкиным, Жуковским, Тургеневым, Вяземским, Карамзиными, позднее с Лермонтовым и Гоголем; адресат многочисленных стихотворных посвящений. Пушкин высоко ценил талант Смирновой-рассказчицы и первым советовал ей писать свои воспоминания.
История отношений Смирновой и Жуковского с достаточной полнотой воссоздана в тексте ее воспоминаний. Стиль отношений Жуковского и Смирновой ярче всего рисуют, с одной стороны, письма поэта, написанные в лучших традициях арзамасской галиматьи, с другой - участие Смирновой в делах благотворительности Жуковского, из которых самым значительным были их совместные хлопоты о назначении пенсиона Гоголю в 1845 г. В 1840-х годах Жуковский был постоянным связующим звеном между Смирновой и Гоголем; поздняя переписка Смирновой и Жуковского свидетельствует об их непрекращающемся личном и эпистолярном общении вплоть до смерти Гоголя и Жуковского в 1852 г.
"Воспоминания о Жуковском и Пушкине", написанные А. О. Смирновой по просьбе П. И. Бартенева в 1869 г., были опубликованы при ее жизни (РА. 1871. Т. 3. Стб. 1869--1883; датировка Смирновой в конце текста публикации). Этот текст входит в основной корпус ее достоверных в текстологическом отношении мемуаров. Кроме этих воспоминаний, многочисленные рассказы о Жуковском содержатся в автобиографических записках Смирновой. Вопрос о достоверности записок Смирновой, о подлинном их тексте остается открытым (об этом см.: К истории мемуарного наследия А. О. Смирновой-Россет // Пушкин: Исследования и материалы. Л., 1979. Т. 9. С. 329--344). Но прижизненная публикация ее воспоминаний о Жуковском - лучшее свидетельство их подлинности.
Воспоминания А. О. Смирновой о Жуковском дают уникальную возможность увидеть поэта глазами духовно близкого ему человека. Конечно, Смирнова не была единственным близким другом, способным не только воспринять, но и передать многогранность его личности. Душевная чистота и высокий строй чувств поэта, отзывчивость, легендарная щедрость и постоянная готовность помочь, веселость и остроумие в быту - все это в мемуарах Смирновой делает облик Жуковского на редкость рельефным и совершенно лишенным хрестоматийного глянца.
ИЗ "ВОСПОМИНАНИЙ О ЖУКОВСКОМ И ПУШКИНЕ"
(Стр. 240)
Записки, дневник, воспоминания, письма / Со статьями и примеч. Л. В. Крестовой. М., 1929. С. 296--310.
1 "Воспоминания о Жуковском и Пушкине" написаны в форме письма к П. И. Бартеневу. В публикации РА они начинаются следующим образом: "Кроме приведенных мною писем Жуковского, более нет у меня имеющих общий интерес; еще есть куча записок из Эмса в Баден-Баден в 1844 году и три письма шуточные, которые он сам называл галиматьей. "Ведь у меня целый том галиматьи". Если вам угодно получить несколько подробностей о Жуковском, сообщаю их вам, как умею. Не ждите ни слога, ни порядка в изложении". Этот выпущенный нами фрагмент служит переходом от публикации писем Жуковского к А. О. Смирновой к тексту собственно воспоминаний. Все обращения в тексте воспоминаний относятся к П. И. Бартеневу.
2 На выпускной акт в Екатерининском институте 1826 г. Жуковский написал стихи "Хор девиц Екатерининского института на последнем экзамене, по случаю выпуска их, 1826 года февраля 20 дня".
3 11 мая 1826 г. Жуковский уехал за границу и вернулся в октябре 1827 г. (с. 222).
4 В 1828 г. Жуковский был в Павловске, в то время как император был при действующей армии, а императрица в Одессе (см. письмо к имп. Александре Федоровне от 25 июля 1828 г. в Изд. Ефремова, т. 6, с. 301--309).
5 "У гроба государыни императрицы Марии Феодоровны".
6 О местонахождении Шепелевского дома и описание квартиры Жуковского см.: Иезуитова, с. 215--221.
7 ... литературно-дружеские вечера. "субботы" Жуковского 1830-х годов.
8 Подробнее об этом см. комментарий в разделе "Т. Г. Шевченко".
9 Гравированные самим Жуковским виды села Мишенского, родины поэта, выполненные пером в излюбленной контурной манере, созданы осенью 1836 г. (УС, с. 112--113). Видимо, в это же время они были посланы и Смирновой (РБ, с. 78--79).
10
11 Land meiner seligsten Gefühle... -- цитата из перевода на немецкий язык стих. Жуковского "Там небеса и воды ясны!.." (1816), источником которого, в свою очередь, является романс Ф. -Р. Шатобриана. В "Автобиографии" Смирнова однозначно указывает, что текст этого стихотворения положен на музыку дерптским поэтом и композитором А. Вейраухом (см. ниже). Доказательств этого нет.
12 "Память сердца" -- поэтическая формула К. Н. Батюшкова, восходящая к его стих. "Мой гений" (1815), одному из любимых стихотворений мемуаристки (Смирнова-Россет А. О. Автобиография. М., 1931. С. 130).
13 -- цитата из стих. Жуковского "Минувших дней очарованье..." (1818).
14 См. воспоминания И. И. Базарова "Последние дни жизни Жуковского" в наст. изд.
15 Примеч. А. О. Смирновой: "Бык было шуточное прозвание Жуковского еще в мое пребывание во фрейлинских коридорах".
16 Быт. 37, 28.
17 "сказочным соревнованием". В эту пору Жуковский написал "Сказку о царе Берендее...", "Спящую царевну", "Войну мышей и лягушек".
18 Дульчецы -- от итал. сладости.
19 "Сказка о попе и о работнике его Балде" при жизни Пушкина не печаталась. В первой публикации (СО. 1840. No 5) заглавие изменено цензурой на "Сказка о купце Кузьме Остолопе и работнике его Балде".
20 ... издание сочинений Жуковского с виньетками. -- Вероятнее всего, речь идет о двух иллюстрированных изданиях "Баллад и повестей" Жуковского 1831 г.
21 Цитируемое Смирновой стих. Д. И. Хвостова является откликом на стихотворное "Письмо к А. Л. Нарышкину" (1820) В. А. Жуковского, в котором поэт обращается к адресату с просьбой о новом помещении в Петергофе:
(Но не забыв про камелек)
В волшебном вашем Монплезире!
Монплезир - жилой парковый павильон в Петергофе; А. Л. Нарышкин - гофмаршал, ведавший в том числе распределением жилых комнат и дворцовыми службами.
22 В полном виде это послание Жуковского было опубликовано Я. П. Полонским, который служил у Смирновой учителем ее детей и списал послание с автографа Жуковского (Голос минувшего. 1917. No 11--12. С. 153. Ср.: т. 2, с. 269).
23 Взятием Варшавы (26 августа 1831 г.) завершилось подавление польского восстания. Суворов -- кн. Александр Аркадьевич, внук генералиссимуса А. В. Суворова, курьер главнокомандующего русскими войсками И. Ф. Паскевича. О брошюрах, в которых были напечатаны стих. Жуковского и Пушкина по поводу этих событий, см. примеч. 6 к воспоминаниям А. Д. Блудовой в наст. изд.
24 так же как и Смирнова, известила его о взятии Варшавы (Пушкин, т. 14, с. 223).
25 Смирнова неточно воспроизводит одну из двух излюбленных Пушкиным цитат из романа Ф. -Р. Шатобриана "Рене". Любопытно, что эту же цитату находим в альбоме А. А. Протасовой (Воейковой), записанную под датой "1811 год", с комментарием Жуковского: "Это потому, что у вас любящее сердце. Для того, кто умеет любить, что может быть дороже привычки?" (PC. 1902. No11. С. 121--133).
26 "В тревоге пестрой и бесплодной..." датировано в рукописи 18 марта 1832 г. Оно должно было служить эпиграфом к запискам, которые Пушкин просил Смирнову вести в подаренном им альбоме. Пушкин озаглавил этот альбом "Исторические записки А. О. С***".
27 Работу над "Историей Пугачева" Пушкин закончил в Болдино, 2 ноября 1833 г. Чтение ее в доме Смирновой состоялось, вероятно, в период между серединой октября 1834 г. (приезд в Петербург присутствовавшего на чтении А. И. Тургенева) и концом декабря 1834 г. (выход в свет "Истории Пугачевского бунта").
28 О милых спутниках... -- цитата из стих. Жуковского "Воспоминание" (1821).
ИЗ "ЗАПИСОК"
Смирнова А. О. Записки... М., 1929. С. 196.
1 Описываемые Смирновой события относятся к 1820--1821 гг. Об этом празднике с живыми картинами на сюжет поэмы Т. Мура "Лалла Рук" см.: Дневники,
2 В 1819--1820 гг. Жуковский и его близкий друг В. А. Перовский пережили одновременное сильное увлечение фрейлиной имп. Марии Федоровны С. А. Самойловой. Ей посвящены три послания Жуковского 1819 г. Интересные воспоминания об этом событии оставил Ю. А. Нелединский-Мелецкий (см.: Хроника недавней старины: Из архива князя Оболенского-Нелединского-Мелецкого. СПб., 1876. С. 241--242).
ИЗ "АВТОБИОГРАФИИ"
(Стр. 249)
Смирнова-Россет А. О.
1 Прелестная Иосифовна... свиную образину? -- контаминация письма и стихотворного послания Жуковского А. О. Смирновой, приведенных в ее "Воспоминаниях о Жуковском и Пушкине" (см. выше) - типичный образец повтора в "Автобиографии", по отношению к другим мемуарам Смирновой. "Автобиография" очень сложна по своей структуре: она представляет собой автобиографические записки Смирновой о ее детстве, юности и так называемом "баденском романе" - увлечении Н. Д. Киселевым летом 1836 г. Передавая свои разговоры с Киселевым, Смирнова включает в них свои воспоминания. Отсюда - хронологические скачки и повторы, которые в дальнейшем не оговариваются.
2 Жуковский провел зиму 1832--1833 гг. в швейцарском городке Верно с художником Г. Рейтерном, своим будущим тестем, творчество которого он высоко ценил. В августе 1830 г. Жуковский просил Рейтерна приехать в Царское Село, может быть для того, чтобы представить его ко двору (Эстетика и критика,
3 Что ж делать, бес... -- неточная цитата из стих. Пушкина "Сцена из Фауста" (1825).
4 Смирнова ошибается в 1841 г., когда Жуковский женился на Елизавете Рейтерн, ему было 58 лет, а его жене - 20.
5 Речь идет об убийстве Павла I (11 марта 1801 г.). Рассказ о беседе Жуковского со Скарятиным на балу записан в дневнике Пушкина под датой 8 марта 1834 г. (см. в наст. изд.).
6
7 Смирнова ошибается: сочельник - канун Рождества Христова, 25 декабря, а Жуковский родился 29 января.
8 Этот эпизод относится ко второй половине 1844 г. Душевнобольной С. И. Викулин, приятель Жуковского, Вяземского, Гоголя и А. И. Тургенева, был предметом их постоянных забот. В письме к А. И. Тургеневу от 5/17 июля 1844 г. Жуковский, сообщая о приезде во Франкфурт и состоянии здоровья Викулина, упоминает и о Смирновой (ПЖкТ, с. 302).
9 -- жена Жуковского (Евграфом Романовичем звали ее отца, Герхардта Рейтерна, его русские друзья). При крещении наречена Елизаветой Алексеевной.
10 Гоголь жил во Франкфурте у Жуковского с конца сентября 1844 г. по январь 1845 г. "Наверху у меня гнездится Гоголь: он обрабатывает свои "Мертвые души"", - писал Жуковский в октябре--ноябре 1844 г. (ПЖкТ, с. 305). О плохом самочувствии Гоголя в это время Жуковский говорит в письмах А. И. Тургеневу (там же, с. 303) и А. О. Смирновой т. 6, с. 303).
11 Просьба Жуковского, о которой говорит Смирнова, касалась назначения Гоголю ежегодного денежного пенсиона из сумм государственного казначейства. Об этом подробнее см.: ИВ. 1907. No 10. С. 164--168.
12 Голубые штаны. (Смирнова А. О. Записки... С. 349).
13 Гоголь написал благодарственное письмо министру народного просвещения С. С. Уварову, через которого шло назначение пенсиона. Это письмо Уваров использовал в своих интересах, о чем упомянул В. Г. Белинский в "Письме к Гоголю".
14 Гоголь уехал в Иерусалим в январе 1848 г., хотя собирался совершить это паломничество еще в 1846 г.