ПУТЕШЕСТВИЕ В. А. ЖУКОВСКОГО ПО РОССИИ
О событии, на которое мы решились наконец обратить внимание читателей своих, конечно, никто не вправе говорить, кроме самого путешественника. Его живописному перу надобно предоставить изображение впечатлений во время путешествия столько же поучительного, как и обширного1. Но обстоятельства, кажется, оставят надолго нашего поэта в долгу перед отечеством и всеми почитателями его таланта. Эти прекрасные страницы истории, в свое время не вышедшие в свет, будут считать отложенным капиталом литературы. Между тем для порядка позволим себе только отметить происшествие, которое уже слишком любопытно и тем, что оно было.
В. А. Жуковский, в прошлом, 1837 году, имел счастие находиться в свите государя цесаревича наследника престола во время путешествия его императорского высочества по России. Воображая человека с этим талантом, с этими знаниями и с этим направлением ума (что из творений его так знакомо все каждому), можно представить живо, как действовало на него путешествие. Ежели зрелище столь разнообразное, как Россия, и столь близкое к сердцу, как отечество, для каждого из нас в самых обыкновенных обстоятельствах становится источником лучших и неизгладимых воспоминаний, назидательных уроков и часто благотворных помыслов, то в какой степени, при торжественном шествии августейшего первенца обожаемого нами монарха, оно поражало чувства, восхищало душу и двигало сердце поэта! С истинным талантом, какого бы он роду ни был, природа соединяет много преимуществ, до которых нам, простым людям, ничем не дослужиться. Важнейшее из них состоит в том, что у человека с талантом ни одно из живых впечатлений не остается бесплодным. Его можно сравнить с доброю почвою земли, в которой каждая капля воды, ее освежающая, в будущем готовит какое-нибудь произрастание. Не сожалейте, что в эпоху прекрасных событий поэт молчит; что, посреди всеобщего восторга, он как бы не пользуется дарами судьбы. Он не властен воспротивиться действию благодатных явлений. Независимо от его воли все примется - и плод созреет. Если бы мы потребовали от него отчета, назначив ему и время, и самые виды деятельности, то с высоты, на которую природа поставила художников, мы низвели бы его в разряд ремесленников. Пока он живет, в его душе все действует. Не замечая сам, он возвращает обществу те сокровища, которыми оно его обогащает. Вслушивайтесь в его суждения, разбирайте его слова, рассматривайте каждую часть новой его картины или очерка, замечайте самый образ его мыслей и поступков: если дано вам тонкое чувство критики, вы поймете, в какой черте и сколько выражается у него из этих давно исчезнувших для нас впечатлений.
нам погибнуть не должно и не может.
Как поэт, В. А. Жуковский первый у нас призвал природу с нежнейшими ее красками и оттенками для полной красоты поэзии сердца и воображения. Он каждое чувство и каждое действие, изображаемое им, обставляет живыми картинами природы, списанными со всею художническою точностию. Сколько новых богатств в этом отношении открыли ему области, прилежащие к обеим сторонам Урала, на всем протяжении хребта его! Не говорим уже о Крыме и Южном его береге, который поэт изучил во всех отношениях. В самой средине России, по направлениям бесконечных ее рек, которых прибрежные страны путешественник имел случай столько раз видеть и при истоках и при устьях благотворных вод их, какими сокровищами запаслось его воображение! В помощь ему он работал даже карандашом своим. Нам удалось взглянуть на драгоценное собрание очерков различных мест и предметов, привезенное В. А. Жуковским из путешествия2. Это занятие он столько же почти любит, как и поэзию. Знатоки всегда удивлялись верности его взгляда, уменью выбирать точки, с которых он представляет предметы, и мастерству схватывать вещи характеристически в самых легких очерках. Все, получившие в особом прекрасном издании его "Виды Павловска"3, конечно, согласятся с нами, до какой степени он живописец не только с пером в руке, но и с карандашом. Подобным образом он представил в очерках места, где провел свое детство и где писаны были некоторые из первых его стихотворений.
По этой способности сливаться душою со всем прекрасным в природе и воплощать все прекрасное в живых образах можно до некоторой степени вывести заключение о собранных им сокровищах другого рода, о том, как он должен был принимать в сердце моральные картины, одушевление всех сословий вообще и каждого лица отдельно. Конечно, этого нельзя, мгновенно схвативши, и передать мгновенно, как физический какой-нибудь предмет; но великое счастие быть исполненным подобных ощущений! Для нас он еще не отделил этого от себя; но там, где происходило действие, он, без сомнения, был в числе самых оживленных органов, посредством которых всякое высокое чувствование и возрастает, и всех электризует. Для человека сколько-нибудь образованного и одно имя его есть призвание ко всему доблестному и прекрасному. К литературным заслугам (давшим ему в Европе столь почетное место) судьба вызвала его присоединить другие, новые заслуги, по которым имя его к потомству пойдет в ряду имен, драгоценнейших для России. Таким образом, в Белеве (родине поэта) его приезд произвел всеобщий восторг. Жители единодушно почтили его изъявлением самых искренних приветствий4
Образующееся юношество и образователи, окружая его в наших цветущих общественных рассадниках света и добра, с каким восхищением должны были тесниться около поэта, там, где их уроки ежедневно оживляются его произведениями! Мысль, замечание, слово, даже взгляд великого писателя становятся незабвенными для возникающего таланта. Вспомним рассказ Пушкина о прибытии Державина в Лицей. Молодое сердце, в присутствии одушевителя своего, верует несомненнее в событие благородных своих желаний. Ободренный приветом того, в ком видит истинную судью давних, может быть и одиноких, трудов, юноша начинает светлую эпоху литературной жизни.
Чтобы оправдать последнее предположение наше, мы расскажем здесь занимательное происшествие, действительно случившееся с В. А. Жуковским в эту поездку. В одном из самых отдаленных от столицы городов явился кинему молодой человек5 и просил взглянуть на его стихотворения, которых было переписано довольно много. Он пришел один, никем не представленный. За исключением очень понятной застенчивости и даже робости, в нем незаметно было этого всегда неприятного подобострастия и ни одного из тех смешных приемов, которые нередки в провинциях. Между тем из разговора с ним открывалось, что он самый бедный человек, не имел возможности образовать себя, а еще менее заменить недостаток учения порядочным обществом. Но в его словах и во всей его наружности нельзя было не чувствовать того достоинства, в которое природа облекает человека с мыслию и характером. Он говорил откровенно о любви своей к поэзии, не вверив до сих пор ни одному существу своей тайны. Его стихи в самом деле выражали то, что дает человеку жизнь в полном смысле созерцательная, - глубокое религиозное чувство и стремление к высокой философии.
Легко понять, с каким участием наш поэт начал смотреть на молодого человека. Обласкав и одобрив его, он употребил особенное старание, чтобы начальник его по службе, при первой поездке своей в Санкт-Петербург, не отказался и его взять с собою. В начале нынешнего года он уже был здесь. Между тем, пока придумываемы были и вновь передумываемы разные предположения, как бы устроить лучше судьбу его, В. А. Жуковский желал, чтобы он изложил для него на бумаге историю внутренней жизни своей и определительнее бы высказал, на что хочет решиться для поправления будущей судьбы своей. Мы с удовольствием передаем читателям этот любопытный ответ, ничего не переменяя в первом опыте прозы поэта: пусть чистосердечный его язык и оригинальный взгляд на предметы сохранят всю свою свежесть.
"Вашему превосходительству угодно, чтобы я рассказал свою историю. Постараюсь объяснить себя, как буду в состоянии.
Если не заблуждаюсь, природа наделила меня привязанностью к звукам, но между тем назначила родиться и жить в такой сфере, где ничто не могло способствовать своевременному пробуждению и образованию этого инстинкта, где более всего раздается безмолвие для души, где менее всего слышится музыка слова. Не гармонический тот класс, из которого я происхожу. Отец мой не имел никакого состояния и умер, оставив меня трехлетним ребенком на руках матери, в совершенной бедности. Мать моя приняла довольно горя, пока мне нужно было подняться из столь слабого младенчества. О воспитании говорить нечего. Одиннадцати лет из уездной школы отдали меня на службу, в одно губернское место, где надлежало мне доучиваться почерку и грамоте, перебеляя черновые сочинения канцелярских писателей. Не много можно было почерпнуть из той словесности, какую видел я перед собою. Наша приказная фразеология, в отдаленных и низших местах, нельзя сказать, чтоб отличалась вкусом. Но так как я очень мало еще смыслил, то и эта незавидная проза казалась мне высоким красноречием. Умственное любопытство тех, с которыми я находился в обществе, ограничивалось также не весьма изящным чтением: старые сказки, давно забытые повести ходили между ними в обращении; да тем делиться не имели они готовности, стараясь наслаждаться скрытно. Поэтому очень мало приводилось мне читать, не говоря уже о чем-нибудь порядочном. Первая хорошая книга, которая попалась мне в руки, была - басни Крылова: я им чрезвычайно обрадовался, так что вытвердил их наизусть, и помню большую часть теперь. По ним я стал учиться рифмам и излагать стихами разные сказки. Решительное желание сделаться стихотворцем овладело мною при чтении Плутарха, когда мне было от роду лет шестнадцать: я воспламенился и с величайшим усердием ломал голову над рифмами: не разумея стоп и размера, утешался только созвучиями; необузданный стих мой содержал иногда слогов двадцать, ударение прыгало и садилось произвольно. Хотя я приметил нестройность в этой отчаянной музыке, однако долго не отгадывал, отчего у меня выходила такая нескладица, и это доставляло мне порядочную пытку. Целые ночи были проведены в усилиях открыть тайну. <...>
Но желания велики, а крылья слабы. Часто умственное бессилие наводило на меня глубокую тоску, часто мучился я недоверчивостью и сомнением и тем более скрывал мою тайну.
Вот пронесся слух о путешествии государя наследника и что ваше превосходительство находитесь в свите. Наш город пробудился: все приготовлялось. Я тоже не был в бездействии: я решился сделать себе насилие, преодолеть робость. Пересмотрел мои опыты, собрал все, что находил из них лучшего, поправил, переписал и пошел с тетрадью к вашему превосходительству, как только вы приехали. Мог ли я сделать лучше? Я нес подарок мой со смятением, но поддерживался, утешался мыслию, что услышу правду и верный приговор себе.
И ваше превосходительство признали во мне способности. Это для меня крайне утешительно и лестно. Вы с добродушием тогда спросили: чего бы я мог желать себе? Конечно, если действительно существует во мне что-нибудь похожее на природные дарования, я желал бы обработать их, воспитать способности учением, распространить силы познаниями. Но где средства?
все, потому что ничего не знаю. <...>
В таких обстоятельствах, к исполнению моего желания и вашей воли, существует разве один способ, одно средство: надобно искать такого рода службы, при которой бы, с отправлением обязанности, соразмерной моим способностям, я мог иметь время для учения. Ваше превосходительство с редким добродушием вызвались принять участие в этом. Вы заботитесь обо мне, занимаетесь моей судьбою. Это сильно меня трогает и смущает, потому что прав мало имею. <...>
Ваше превосходительство лучше знает, что для меня нужно. Если мои способности возбуждают внимание, если от них можно чего-нибудь надеяться, прошу вашего участия: доставьте мне место, где бы, исполняя свою обязанность, я мог иметь книги и время. Благодарить вас иначе не буду в силах, как усердным стремлением достигнуть успехов и оправдать благодеяние.
Теперь сказано все. Я открылся вашему превосходительству с чистосердечием ребенка, объяснил все обстоятельства, не утаив тревоги, которая наполнила душу при соображении моей судьбы. Вопрос так меня затруднил, столько внушил мне странного и грустного, что я смеялся над собой и плакал. Плакал и говорил: "Господи, помоги мне, грешному! Может быть, я ложно усиливаюсь, может быть, увлекся я мечтательным своим воображением: исцели меня от болезни ума!" И долго не мог собрать моих мыслей, не зная, на что решиться, искал слов и не умел, с чего начать историю, как приступить к объяснению. Это тем более меня смущало, что я еще не принимался за прозу, кроме канцелярской: вырабатывал единственно стих".
Борьба между решимостью, которой требовал холодный рассудок, и влечением сыновнего сердца, по-видимому, оканчивалась. Приискана была должность, позволявшая заниматься постоянно систематическим учением. Но так неверен себе человек, сильно чувствующий и преследуемый воображением, что в самую минуту исполнения искренних и давних своих желаний он упал духом, обнят был угрызениями совести и не нашел в себе силы победить нравственного влечения туда, где ему виделась покинутая, одиноко дряхлеющая мать его: он пожертвовал всем своим будущим, чтобы доставить ей хотя бедную отраду в ее последние годы. Кто бы не оценил этого высокого самоотвержения? Он отправился на свою родину, сопровождаемый участием и благословениями своего покровителя, который нашел еще средство примирить его сердце с бунтующим рассудком: он составил прекрасное, самое полное собрание русских книг, которые считал необходимыми для его образования собственным чтением, послал свой подарок вслед за ним - и, таким образом, в жилище его, казалось, водворил друзей безмолвных, но утешительных...
на этом пространстве, в течение всех месяцев поездки, приводила к человеку с такою душою?
Примечания
Петр Александрович Плетнев (1792--1865) - поэт и критик, профессор российской словесности (с 1832 г.) и ректор Петербургского университета (1840--1861), видный литературный деятель пушкинской поры, друг Пушкина, Баратынского, Гоголя, Жуковского. Плетнева и Жуковского дружеские отношения связывали на протяжении более чем 30 лет. О начале их свидетельствует письмо Плетнева от 25 декабря 1845 г.: "Ровно <...> двадцать пять [лет], как я представился вам" (Плетнев, т. 3, с. 565--566). Уже в 1821 г. Плетнев пишет стихотворение "Жуковский из Берлина" (СО. "Заметке о сочинениях Жуковского и Батюшкова", которую Н. И. Греч включил в свой "Опыт краткой истории русской литературы" (СПб., 1822), Плетнев пишет: "Жуковский, воспитанник и основатель в России романтической школы..." Это было одно из первых историко-литературных определений места и значения Жуковского. В тяжелое для Жуковского время смерти Маши Протасовой Плетнев, зная об этом, деликатно берет на себя труд по изданию его сочинений, поддерживает друга (письмо от 4 апреля 1823 г. // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского дома на 1980 год. Л., 1984. С. 117-- 118. Публикация Е. П. Горбенко). В стихотворном "Послании к Ж<уковскому>" (1824) он называет его "внушитель помыслов прекрасных и высоких...", а затем в "Письме к графине С. И. С. о русских поэтах" (1825) развивает мысль о Жуковском как "первом поэте золотого века нашей словесности". По рекомендации Жуковского в 1826 г. Плетнев начинает преподавать русский язык и словесность вел. кн. Марии и Ольге, а с 1828 г. - наследнику. Упоминания о встречах с Плетневым в 1830-е годы редки в дневниках Жуковского, что объясняется их отсутствием за многие годы. Но в неопубликованных записях за 1834, 1840--1841 гг. Жуковский все время говорит о нем. Плетнев - постоянный участник "суббот" Жуковского, свидетельство чего - мемуарный фрагмент о них в статье "Жизнь и сочинения Ивана Андреевича Крылова" и фигура Плетнева на картине "Субботнее собрание у В. А. Жуковского". В 1840-е годы Плетнев - один из главных адресатов Жуковского. Их переписка, в совокупности с обширной перепиской Плетнева и Я. К. Грота, - важнейший источник наших знаний о жизни и творчестве Жуковского 1840-х годов.
После смерти Жуковского Плетнев - хранитель памяти о поэте. По словам И. С. Тургенева, "он не расставался с дорогими воспоминаниями своей жизни, он лелеял их, он трогательно гордился ими. Рассказывать о Пушкине, о Жуковском - было для него праздником" (Тургенев И. С.
П. А. Плетнев был поистине летописцем творческой жизни поэта. Он создал статьи обо всех этапных его произведениях: о "Шильонском узнике", "Орлеанской деве", "Ундине", "Нале и Дамаянти". Но он был и летописцем его жизни вообще. Статьи, письма Плетнева насыщены мемуарным материалом. И в "Письме к графине С. И. С. о русских поэтах", и в письмах к Гроту, и в статье о Крылове Плетнев выступает как биограф Жуковского. В этом отношении особенно выделяется итоговая работа Плетнева - "О жизни и сочинениях В. А. Жуковского", которую можно назвать "взглядом на жизнь нашего поэта". Эта статья - попытка через события жизни поэта, эпистолярные документы, обильно цитируемые автором, через собственные воспоминания восстановить поэтический образ Жуковского. В своей совокупности факты и свидетельства Плетнева - ценнейший мемуарный материал, без которого облик Жуковского оказался бы значительно обедненным.
ПУТЕШЕСТВИЕ В. А. ЖУКОВСКОГО ПО РОССИИ
(Стр. 360)
Плетнев, Совр. 1838. Т. 12. С. 5--22.
1 Жуковский придавал большое значение этому путешествию. В письме к матери наследника, имп. Александре Федоровне, от 10 мая 1837 г. он говорил: "Наше путешествие можно сравнить с чтением книги, в которой теперь князь прочтет одно только оглавление... Эта книга Россия" (Изд. Ефремова, Составляемое им под непосредственным влиянием В. А. Жуковского письмо об амнистии декабристов подтверждает это предположение (см.: Дубровин, с. 97--98). Видимо, это не соответствовало пониманию "узнания России" Николаем I, который, по словам флигель-адъютанта С. А. Юрьевича, повелел, "... чтобы видели вещи так, как они есть, а не поэтически. Поэзия в сторону, я не люблю ее там, где нужна существенность" (цит. по: Курочкин Ю. М. Уральские находки. Свердловск, 1982. С. 178).
2 "очерках" Жуковского см.: Курочкин Ю. М. Уральский вояж поэта Жуковского // Рифеи: Уральский лит. -краеведческий сб. Челябинск, 1981. С 194--255 (с ил.). О крымских рисунках поэта см.: Юность. 1964. No 2. С. 103-- 104.
3 См. примеч. 6 к разделу "Н. В. Гоголь. Из статьи "В чем же, наконец, существо русской поэзии..."" в наст. изд.
4 См. воспоминания М. П. Погодина и П. М. Мартынова в наст. изд.
5 -- Здесь и далее речь идет о тобольском поэте-самоучке Е. Л. Милькееве. В библиотеке Жуковского находится экземпляр "Стихотворений Е. Милькеева" (М., 1843) со специальным посвящением Жуковскому (Описание, No 223). Встреча Жуковского с Милькеевым в Тобольске зафиксирована в его дневнике: "2 июня (1837). " (Дневники, с. 320). Любопытно, что вслед за фамилией Милькеева названа фамилия еще одного поэта - П. П. Ершова, автора сказки "Конек-Горбунок". Жуковский и ему оказал помощь.