XVI
Воцаренная им гармония в педагогических занятиях и счастливое движение всех частей учения смягчили наконец суровые его заботы. Он начал пользоваться некоторыми свободными часами и ловить быстрые минуты вдохновения. В первый раз в это время оно слетело к нему для изображения картины, глубокою скорбью поразившей всю Россию. Это было трогательное успокоение от долгих подвигов благотворительности императрицы Марии Феодоровны. Жуковский, у гроба государыни, в ночь, накануне погребения тела ее, излил свои чувствования как верный истолкователь того, чем трепетало сердце каждого русского. С какою всеоживляющею верностью описывает он появление нового ангела, который нам послан Провидением взамен отлетевшего!
Взор его был грустно-ясен,
Лик задумчиво-прекрасен;
Над главою молодой
Кудри легкие летали,
И короною сияли
Розы белые на ней;
Снега чистого белей
На плечах была одежда;
Он был светел, как надежда,
Как покорность небу, тих -
И на крылиях живых,
Как с приветственного брега
Голубь древнего ковчега
С веткой мира, он летел...35
Много других стихотворений написано им в это же время. Любопытно обратить внимание на два из них. В каждом характеристически изобразилось все уважение поэта к гениальным произведениям. Еще в первой молодости он напечатал подражание Бюргеровой "Леноре". Теперь показалось ему, что добросовестнее с его стороны будет, если он эту прелестную балладу передаст во всей точности оригинала, удержав даже самую форму стихов ее, - что и исполнил36. Балладу Шиллера "Кубок" он начал переводить тоже в давнюю пору своего стихотворства37. Но при самом начале он заметил тогда, что перевод его не может сравниться с подлинником. Это и было причиной, что он оставил свой труд исконченным. Почувствовав наконец убеждение, что ныне, после стольких опытов, достаточно сил его и искусства на достойное выполнение раннего предприятия, он приступил к делу и кончил его прекрасно.
Новая утрата в семейном кругу его, так заметно распадавшемся, последовала в феврале 1829 года. После кончины М. А. Мойер вся родственная любовь его обращена была на ее сестру, А. А. Воейкову. Существо поэтическое, оживлявшее попечениями нежнейшей дружбы должностные труды и заботы Жуковского, она по слабости здоровья принуждена была уехать из Петербурга, чтобы под благодатным солнцем Италии оживить исчезавшие свои силы. Суждено было иначе - и она, отправившись за границу, не увидела более ни милого отечества, ни милых друзей своих.
В 1831 году первое появление в Петербурге холеры было причиною, что высочайший двор, по отбытии своем на осень из Петергофа в Царское Село, оставался здесь долее обыкновенного. Жуковский, нигде не ослабляя строгого исполнения своей обязанности, случайно попал туда на новую для себя дорогу в поэзии. В это время из Москвы прибыл в Царское Село Пушкин и решился провести там осенние месяцы. Он только что женился. Ему отрадно было насладиться новым счастьем в тех местах, под теми липами и кленами, которые лелеяли его лицейскую молодость. Понятно, что не проходило дня, в который бы поэты не рассказывали друг другу о тех своих занятиях, о которых еще в древности говорили, что утро им особенно благосклонно. Пушкин в эту эпоху увлечен был русскими сказками. Он тогда, между прочим, написал своего "Салтана и Гвидона". Жуковский с восхищением выслушивал игривые рифмы своего друга. Чтобы не отстать от него, он и сам принялся за этот род поэзии. Таким образом, появились "Берендей", "Спящая царевна" и "Война мышей с лягушками". В это же время написаны и вместе изданы "Три стихотворения на взятие Варшавы" Жуковского и Пушкина. Баллады свои и повести в стихах Жуковский напечатал в 1831 году отдельною книгою.
XVII
покидающих кабинета. Не только телесное ослабление отнимало у него силы к продолжению трудов - на самом характере его и на расположении духа видимо отражалось расстройство здоровья. Это побудило его в 1832 году предпринять третье путешествие за границу. Тем удобнее он мог на это решиться, что в сердце своем сознавал прочность, правильность и благоуспешность учения, уже развитого по его началам в образовании государя наследника. Жуковский в нынешний раз не был стеснен в своих мыслях и свободно мог как лечиться, так и заниматься поэзиею. Ему удалось прекрасно исполнить и то и другое. В собрании стихотворений его год нынешней поездки красуется на таких произведениях, которые внесли в нашу литературу удивительную прелесть. В особенности ничто не может сравниться с неподражаемою простотою "Романсов о Сиде"38, с этою неувядающей поэзиею народа, которого рыцарские доблести и христианские чувствования так сияют в европейской истории. Большую часть времени своего Жуковский провел тогда в Швейцарии. Он жил с семейством давнишнего друга своего, прусского полковника Рейтерна, не подозревая, что в толпе детей, окружающих уважаемого и любимого им отца, таится существо, которому через восемь лет Провидением суждено озарить лучшим счастьем последние годы жизни нашего поэта.
Письма Жуковского, в которых изображает он тогдашнюю жизнь свою, рисуя картины природы, чудно переносят в настроение души его и в созерцание действующих на нее предметов. "Теперь 4 января (стар. ст., 1833), - говорит он в одном письме, - день ясный и теплый39; солнце светит с прекрасного голубого неба; перед глазами моими расстилается лазоревая равнина Женевского озера; нет ни одной волны; не видишь движения, а только его чувствуешь: озеро дышит. Сквозь голубой пар подымаются голубые горы с снежными, сияющими от солнца вершинами. По озеру плывут лодки, за которыми тянутся серебряные струи, и над ними вертятся освещенные солнцем рыболовы, которых крылья блещут, как яркие искры. На горах, между синевою лесов, блестят деревни, хижины, замки; с домов белыми змеями вьются полосы дыма. Иногда в тишине, между огромными горами, которых громады приводят невольно в трепет, вдруг раздается звон часового колокола с башни церковной: этот звон, как гармоника, промчавшись по воздуху, умолкает - и все опять удивительно тихо в солнечном свете; он ярко лежит на дороге, на которой там и здесь идет пешеход и за ним его тень. В разных местах слышатся звуки, не нарушающие общей тишины, но еще более оживляющие чувство спокойствия; там далекий лай собаки, там скрып огромного воза, там человеческий голос. Между тем в воздухе удивительная свежесть; есть какой-то запах не весенний, не осенний, а зимний; есть какое-то легкое горное благоухание, которого не чувствуешь в равнинах. Вот вам картина одного утра на берегах моего озера. Каждый день сменяет ее другая. Но за этими горами Италия - и мне не видать Италии! Между тем живу спокойно и делаю все, что от меня зависит, чтобы дойти до своей цели, до выздоровления. Живу так уединенно, что в течение пятидесяти дней был только раз в обществе. Вероятно, что такое пустынничество навело бы наконец на меня мрачность и тоску; но я не один. Со мною живет Рейтерн и все его семейство. Он усердно рисует с натуры {Тогда же был сделан и прекрасный портрет Жуковского. Поэт стоит перед открытым окном; его сигара дымится, и он в задумчивости смотрит на возносящиеся перед ним вершины гор. - П. П.}, которая здесь представляет богатую жатву его кисти, а я пишу стихи, читаю или не делаю ничего. С пяти часов утра до четырех с половиною пополудни (время нашего общего обеда) я сижу у себя или брожу один. Потом мы сходимся, вместе обедаем и вечер проводим также вместе. В таком образе жизни много лекарственного. Но прогулки мои еще весьма скромны; еще нет сил взбираться на горы. Зато гуляю много по ровному прекрасному шоссе, всякий день и во всякую погоду. Теперь читаю две книги. Одна из них напечатана моими берлинскими знакомцами, Гумблотом и Дункером, довольно четко, на простой бумаге, и называется: Menzel's Geschichte unserer Zeit {"История нашего времени" Менцеля (нем.).}, a другая самою природою на здешних огромных горах, великолепным изданием. Титула этой последней книги я еще не разобрал. Но и то и другое чтение приводит меня к одному и тому же результату". Он сравнивает перевороты мира физического с переворотами политического мира и с удивительною ясностью, с полною убедительностью выводит главные истины, свидетельствующие, до какой степени его философия дружна с христианством.
XVIII
Есть другое письмо Жуковского, писанное в одно время с приведенным и во многих местах касающееся тех же предметов, вызвавших те же выражения. Но так как он в нем разговаривает с другом своего детства (Анною Петровной Зонтаг), то здесь душа его высказывается живее, переходя свободно от картин к шуткам, а от шуток к делам семейным или к воспоминаниям о прошлом. Здесь он виден точно таким, как его помнят друзья его в своем обществе. "29 января (10 февраля) 1833. Берне. Вы, верно, думаете обо мне на берегу Черного моря40 в этот день, а я думаю об вас на берегу Женевского озера. Вероятно, и около вас то же, что вокруг меня, то есть весна (посылаю вам первую фиалку, сорванную нынче в поле). Ваш Эвксин величественнее моего Лемана, но, верно, не живописнее своими утесами; а таких деревень, какие здесь, - у вас и в помине нет. Зато в вашу гавань влетают на парусах стопушечные корабли; шум торговли и разнообразие народов отличают вашу пристань: восточные костюмы напоминают вам о "Тысяче одной ночи", и подчас вести о чуме приводят вас в беспокойство. Здесь все тише и однообразнее; нет такого величия в равнине озера, которого гранитные высокие берега кажутся весьма близкими; лазурь его вод не столь блистательна; волны его не столь огромны, и рев его не так грозен во время бури: вместо кораблей летают по нем смиренные челноки, оставляя за собою струю, и над ними вьется рыболов. Но природа везде - природа, то есть везде очаровательна. Какими она красками разрисовывает озеро мое при захождении солнца, когда все цвета радуги сливают небо и воды в одну великолепную порфиру! Как ярко сияет, по утрам, снег удивительной чистоты на высоких темно-синих утесах! Как иногда прелестна тишина великолепных гор, при ярком солнце, когда оно перешло уже за половину пути и начинает склоняться к закату, когда его свет так тихо, так усыпленно лежит на всех предметах! Идешь один по дороге; горы стоят над тобою под голубым безоблачным небом в удивительной торжественности; озеро как стекло, не движется, а дышит; дорога кажется багряною от солнечного света: по горам блестят деревья; каждый дом, и в большом расстоянии, виден; дым светло-голубою движущеюся лентой тянется по темной синеве утесов; каждая птица, летящая по воздуху, блестит; каждый звук явственно слышен; шаги пешехода, с коим идет его тень, скрып воза, лай собаки, свист голубиного полета, иногда звонкий бой деревенских часов... все это прелесть! Но я вам принялся описывать то, что у меня перед глазами, не сказав ни слова о себе. И не скажу ни слова, ибо все сказал в письме к сестре, которое вы получите вместе с вашим. Два раза петь одну песню скучно, а мне хотелось непременно что-нибудь прочирикать вам в день моего рожденья - итак, будьте довольны маленьким отрывком швейцарского ландшафта, который, сам не знаю как, сбежал с пера моего на бумагу. Дело в том, что ныне мне стукнуло 49 лет и пошел пятидесятый год - плохо! Я не состарился и, так сказать, не жил, а попал в старики. Жизнь моя была вообще так одинакова, так сама на себя похожа и так однообразна, что я еще не покидал молодости, а вот уж надобно сказать решительно "прости" этой молодости и быть стариком, не будучи старым. Нечего делать! Но мне некогда говорить о себе; поговорим об вас. Плетнев уведомляет меня, что вы прислали еще том своих повестей; между ними есть одна, которая много слез выманила из глаз его, - одна, в которой наше прошлое описано пером вашим. Я просил его, чтоб он велел как можно мельче переписать для меня эту повесть и прислал бы в первом письме. Хочу, у подошвы швейцарских гор, посидеть на том низком холмике, на коем стоял наш мишенский дом с своею смиренною церковью, на коем началась моя поэзия Греевой элегиею. А вам скажу одно: пишите как можно более! У вас в душе много богатства, в уме ясности и опытности. Вы имеете решительный дар писать и овладели русским языком. Я хочу для вас не авторской славы: хочу для вас сладости авторской жизни, а для читателей ваших истинной пользы. Как умная мать, которая знает свое ремесло, ибо выучена ему любящим сердцем, здравым умом и опытом, пишите о том, что знаете сами в науке воспитания: теперь повести, а со временем соберите в одну систему и правила, коим сами следовали. Передайте свою тайну другим матерям: поле, которое можете обработать, неограниченно и неистощимо. Для распространения и приведения в порядок мыслей своих загляните в лучшие книги (но весьма не многие) для воспитания и нравственной философии и потом бросьте их - и пишите свое. Вы не обманетесь и не обманете других, ибо напишете свое, взятое из существенной жизни и только обдуманное простым умом, не отуманенным предрассудками и умствованием. Этот совет посылаю вам вместо подарка в день рождения".
Год и три месяца пробыл Жуковский за границею. В Швейцарии же написал он первые три главы "Ундины", которой окончание отодвинуто было обстоятельствами до 1836 года. В начале сентября 1833 года прибыл он к своей должности и с новыми силами принялся за ежедневные труды.
XIX
Оставалось совершиться последнему, важнейшему периоду великого дела. Все части приведены были в такое положение, чтобы в 1837 году, свободно и в полноте, они достигли своего окончания. При Божьей помощи ревностно шел путеводитель к своей цели с подкрепленными силами в душе. Поэзия была отложена. Только 1834 год, столь памятный торжеством присяги государя наследника, указал поэту на его лиру. Его умилительная песнь41, оканчивающаяся прекрасным обращением к России, перешла в достояние народной памяти. "Многолетие государю" и "Три народные песни"42 явились тогда же. В последние годы учения августейшего воспитанника Жуковский только предоставил право полного издания Сочинений своих в стихах и прозе, которое было четвертое и явилось в восьми томах: из них семь напечатаны в 1835 году, а последний в 1837 году, все в Петербурге. Правда, было одно лето, которое удалось ему вполне посвятить поэзии. Это случилось в 1836 году. Он провел тогда часть летних месяцев близ Дерпта. Там-то взялся он за покинутую "Ундину". Вот как сам он рассказывает о судьбе ее. "Повинуясь воле, которую мне было особенно приятно исполнить, я рассказал русскими стихами "Ундину"43 рода надолго отвлекли меня от начатого поэтического труда - и только в нынешнем (1836) году я мог опять за него приняться. Последние главы "Ундины" написаны в сельском уединении близ Дерпта (в Элистфере), где я провел половину лета и мог по-прежнему посвятить досуг своей поэзии". Скромный намек поэта на исполнение воли, в чем заключалось его особенное удовольствие, сделается для внимательного читателя ясным, когда он сравнит посвятительные перед "Ундиною" стихи44 с другим его стихотворением, явившимся в 1819 году, под заглавием: "Праматерь внуке"45.
При начале 1837 года Жуковский принял в сердце глубокую рану. Ему суждено было присутствовать при кончине Пушкина, которого последние минуты описал он в трогательно-красноречивом письме к отцу незабвенного поэта46 Пушкин был для него предметом нежнейших попечений, не только по причине развивавшегося в молодом человеке таланта, но и по давнишним дружеским отношениям Жуковского к отцу его и дяде. Вышедши из Лицея, Пушкин для Жуковского был приятнейшим, необходимым существом. Они, как первоклассные поэты, понимали друг друга вполне. Им весело было разделить друг с другом каждую мысль. Никто вернее не мог произнести приговора о новом плане, о счастливом стихе, как они вместе. "Как жаль, что нет для меня суда Пушкина (сказал Жуковский, читая разборы перевода своей "Одиссеи")! В нем жило поэтическое откровение"47 поэзии. Многие из тогдашних посетителей певца "Светланы" опять к нему явились; но еще многочисленнее было молодое поколение талантов. Они все радушно были принимаемы добрым хозяином. Им всем у него было равно весело и равно полезно. Живой, острый и окрепший в мышлении ум Пушкина блистал в разговорах светлостью идей, быстротою соображений и верностью взгляда. Никто, конечно, не оценил его с большею истиною, как Жуковский в следующих немногих словах: "Россия лишилась своего любимого национального поэта. Он пропал для нее в ту минуту, когда его созревание совершилось; пропал, достигнув до той поворотной черты, на которой душа наша, прощаясь с кипучею, иногда беспорядочной силою молодости, тревожимой гением, предается более спокойной, более образовательной силе зрелого мужества, столь же свежей, как и первые, может быть, не столь порывистой, но более творческой. У кого из русских с его смертью не оторвалось чего-то родного от сердца? Слава нынешнего царствования утратила в нем своего поэта, который принадлежал бы ему, как Державин славе Екатеринина, а Карамзин славе Александрова"48.
XX
Зима 1837 года употреблена была Жуковским на совокупные работы с К. И. Арсеньевым по составлению "Путеуказателя" для путешествия государя наследника по России49. Вот что было сказано в 1838 году в "Современнике" об этом труде: "В "Путеуказателе" изложены все важнейшие примечательности на пути его высочества. Каждый переезд, достопамятные на нем места, любопытное селение или город, далее частные лица, сделавшиеся известными по каким-нибудь полезным предприятиям, все уже в системе, предварительно мелькавшее воображению путешественника, ожидало его воззрения и новой мысли. "Путеуказатель" не только облегчал выбор предметов любопытства, но служил как бы нитью для собственных идей его высочества, на которой они в порядке и полноте нанизывались для будущих соображений". 2 мая из Царского Села государь цесаревич изволил с своею свитою отправиться в это путешествие, которое неиспытанною радостью должно было наполнить сердца всех русских. Две трети года посвящены изучению отечества, не в кабинете, а лицом к лицу со всяким замечательным предметом. Можно вообразить, сколько живых, сладостных, потрясающих душу ощущений протеснилось по сердцу поэта в продолжение всей поездки. Ему трогательная приготовлена была встреча в Белеве, где память о нем свято сохраняется и одним поколением передается другому. В "Современнике" того же 1838 года, где с подробностью изображено путешествие государя наследника по России, отдельно представлено и о путешествии Жуковского с его высочеством. Там, между прочим, сказано: "Воображая человека с этим талантом, с этими знаниями и с этим направлением ума (что из творений его так знакомо все каждому), можно представить живо, как действовало на него путешествие! Ежели зрелище столь разнообразное, как Россия, и столь близкое к сердцу, как отечество, для каждого из нас в самых обыкновенных обстоятельствах становится источником лучших, неизгладимых воспоминаний, назидательных уроков и часто благотворных помыслов, то в какой степени, при торжественном шествии августейшего первенца обожаемого нами монарха, оно поражало чувства, восхищало душу и двигало сердце поэта!"
Жуковский из путешествия по России прибыл в Петербург 17 декабря 1837 года. Он рассказывал, что уже в Тосне, за 50 верст от столицы, увидел зарево, а в десяти верстах узнал, какое бедствие в городе...50 "Мне было как-то стыдно!"
В 1839 году предстояло ему отправиться в другое путешествие, также в свите государя наследника, который намеревался предпринять обозрение Европы. Нет надобности пояснять, какие приготовления занимали тогда Жуковского. Сколько важнейших предметов, сколько исторических лиц заранее являлось ему - и он чувствовал необходимость все привести для себя в полную систему, в ясное сознание. Он ни в чем не способен был к труду легкому, а тем менее поверхностному. Ум его, глубоко проникающий во все явления жизни гражданской и нравственной, соединял великие последствия с созерцанием чудной картины народов, какая ожидала их впереди. Самая местность, если только в ее характере было что-нибудь яркое и поражающее наблюдательность, вызывала его к исследованиям. В "Современнике" 1838 года помещены отрывки под названием "Очерки Швеции"51. Они до такой степени живописны, верны с природою края и проникнуты одушевлением художника, что нельзя довольно надивиться, как Жуковский мог забыть их, не включив в собрание сочинений своих в прозе, изданных им в 1849 году. Эти отрывки заимствованы из длинного, истинно поэтического "Письма" его, которое из Стокгольма он прислал тогда великой княжне Марии Николаевне. По одному этому образчику можно судить, как он был полон каждого предмета, с которым готовился встретиться, и какое сочувствие разгоралось в его душе ко всему виденному.
Примечания
35 Взор его был грустно-ясен... "Видение" Жуковского.
36 Речь идет о балладе Жуковского "Ленора" (1831), третьем (см. "Людмила", "Светлана") переложении баллады Бюргера "Lenore".
37 Впервые к переводу шиллеровского "Кубка" Жуковский обратился около 1825 г. Пушкин в письме к нему от мая - июня 1825 г. просил: "Кончи, ради Бога, "Водолаза"" (у Шиллера баллада называется "Der Taucher"). Возвратился Жуковский к переводу лишь в 1831 г. и закончил 10 марта 1831 г. (Изд. Вольпе, т. 1, с. 408).
38 "Романсы о Сиде". -- Речь идет о переложении испанских романсов о Сиде 1831 г., опубликованном в "Муравейнике" (1831. No 1. С. 9--12; No 2. С. 11--19). Как установлено в последнее время, Жуковский впервые обратился к романсам о Сиде в 1820 г., использовав обработку Гердера (см.: БЖ, ч. 1, с. 209--300).
39 "Теперь 4 января... день ясный и теплый..." "историю всех революций, всех насильственных переворотов" (Изд. Архангельского, т. 12, с. 24--30).
40 Вы, верно, думаете обо мне на берегу Черного моря... (УС,
41 Его умилительная песнь... -- Речь идет о стих. "Песнь на присягу наследника" (1834).
42 "Три народные песни". -- Имеются в виду: "Боже, царя храни!", "Слава на небе солнцу высокому...", "Боже, царя храни! Славному долги дни.." т. 4, с. 23).
43 "Повинуясь воле... я рассказал русскими стихами "Ундину"". -- Из прозаического предисловия к отдельному изданию "Ундины" (СПб., 1837). Впоследствии оно было снято самим Жуковским.
44 ... посвятительные перед "Ундиною" стихи... "Ундине" ("Бывали дни восторженных видений...") обращено к вел. кн. Александре Николаевне.
45 "Праматерь внуке". -- Это стихотворение Жуковского, как указывается в издании сочинений поэта 1849 г., "написано на причащение ея имп. высочества в. кн. Марии Николаевны".
46 ... в... письме к отцу незабвенного поэта. -- Имеется в виду письмо Жуковского к С. Л. Пушкину от 15 февраля 1837 г.
47 "Как жаль, что нет для меня суда Пушкина..." -- слова из письма к А. П. Зонтаг от 6/18 марта 1849 г. (УС, с. 126).
48 "Россия лишилась своего любимого национального поэта". -- Из письма Жуковского к С. Л. Пушкину от 15 февраля 1837 г.
49 "Путешествие В. А. Жуковского по России" в наст. изд.
50 См. статью Жуковского 1838 г. "Пожар Зимнего дворца" т. 10, с. 63--71). При жизни поэта не была опубликована.