"ВОСПОМИНАНИЕ И Я - ОДНО И ТО ЖЕ"
Воспоминания современников о В. А. Жуковском впервые публикуются в одном издании. И это знаменательно: пришла пора внимательно всмотреться в личность одного из замечательнейших русских лириков и понять, почему многие поколения поэтов называли его своим учителем, почему "без Жуковского мы не имели бы Пушкина". Наступило время, когда, отбросив ярлыки и штампы, долгие годы преобладавшие в оценке творчества поэта, можно сказать, чем он был дорог русскому обществу, необходим для его нравственного развития.
Различен облик мемуаристов, писавших о нем, неоднозначна их общественная, литературная позиция. Большинство из них - деятели литературы. Свидетельства А. С. Пушкина и П. А. Вяземского, К. Н. Батюшкова и Н. М. Языкова, А. В. Кольцова и Н. В. Гоголя, А. И. Герцена и И. С. Тургенева помогают увидеть Жуковского в литературной борьбе эпохи, через восприятие его поэзии как наставника и гения-хранителя русских поэтов. Участники Отечественной войны 1812 г. и декабристы дают нам возможность увидеть лицо Жуковского - патриота и гражданина. Композитор М. И. Глинка, художник А. Н. Мокрицкий, журналисты и государственные деятели говорят о различных дарованиях поэта. Звучат голоса его родных, друзей, немецких знакомых. Около 60 свидетельств воссоздают коллективный портрет Жуковского. Этот портрет нельзя считать исчерпывающим: нужен дополнительный фронтальный поиск мемуаров о Жуковском в архивах, в малодоступных отечественных и зарубежных изданиях.
Но и предлагаемая читателю книга воспоминаний о Жуковском имеет свой смысл. Во-первых, она расширяет и конкретизирует наше сегодняшнее представление о "Коломбе русского романтизма в поэзии". Во-вторых, многие из мемуаров, часто и широко цитируемые по разным поводам, имеют важный историко-литературный характер. Они дополняют какие-то эпизоды литературной борьбы и культурного быта эпохи 1800--1840-х годов и характеризуют не только героя мемуаров, но и их авторов, многие из которых определяли развитие русской литературы и общественной мысли. В-третьих, самые разнообразные формы воспоминаний и свидетельств (письма, записные книжки, статьи, дневники) воссоздают процесс развития русской мемуаристики, лабораторию ее поисков.
И здесь обнаруживается удивительное соответствие между жанровой эволюцией русской мемуаристики и формами бытования образа памяти и воспоминания в творчестве Жуковского. Вся его поэзия зиждется на культе воспоминания. Сначала он функционирует как эмоциональный обертон поэзии, потом становится практической философией жизни в письмах и дневниках, в позднем творчестве Жуковского воплощается в образцах мемуарного жанра и в эпистолярных размышлениях о его природе. Соответственно этому первые ласточки русской мемуаристики XIX в. - дружеские послания 1810--1820-х годов, воскрешающие атмосферу литературного салона и дружеского кружка, позже - дневники и переписка, наконец, в 1830--1840-х годах возникает собственно мемуарная проза. Этот параллелизм творчества Жуковского и процесса становления мемуаристики позволяет считать поэта духовным предтечей русской мемуарной прозы.
1
Своеобразие воспоминаний современников о своей эпохе и ее людях определено тремя факторами: общей духовной культурой эпохи, личностью мемуариста и личностью того, кто становится героем мемуаров. Это общее положение, будучи применено к воспоминаниям современников о Жуковском, наполняется совершенно особенным содержанием и индивидуальным смыслом: именно воспоминания о нем, впервые собранные и расположенные в хронологической последовательности, обнаружили сам процесс становления мемуарного жанра в русской словесной культуре XIX в.
Отчасти это объясняется тем, что в 1830--1840-е годы, когда начали складываться теория, эстетика и поэтика мемуарного повествования, Жуковский еще жил и творил, но его жизнь и творчество воспринимались не столько как факт современности, сколько как живой памятник только что минувшей литературной эпохи. Однако дело не только в этом. Сам Жуковский, своей личностью, своей поэтической философией и философией жизни, своими размышлениями о сути словесности и своей поэзией, сформировал в эмоциональной культуре современного ему общества культ памяти, являющийся непременной опорной точкой мемуаристики как грани этой культуры. Поэзия Жуковского явилась одним из источников и самых значительных слагаемых той самой духовной культуры первой половины XIX в., в атмосфере которой выросли будущие летописцы этой эпохи, создатели русской мемуаристики того времени. Поэтому можно сказать, что основанием, субстратом и отправным пунктом русской мемуаристики стала поэзия Жуковского, не столько выразившая в себе определенную историко-литературную эпоху, сколько создавшая очень определенную модель эмоциональной культуры человека этой эпохи. Таким образом, все три фактора, обусловливающие своеобразие мемуаров, в данном случае восходят к одной общей первопричине: личности Жуковского и его поэзии, самому верному зеркалу, отражающему личность человека.
В. Г. Белинский недаром заметил, что поэзия Жуковского - это "целый период нравственного развития нашего общества" {Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. М., 1955. Т. 7. С. 241.}. В творчестве поэта обнаруживаются истоки целого ряда романтических культов: мотивы дружбы, элегической меланхолии, томления по невыразимому становятся одной из характерных примет массовой поэзии, внедряются в быт литературных салонов и дружеских кружков - так неприметно поэзия Жуковского обогащала эмоциональную жизнь общества. Но еще один культ, воспринятый и глубоко прочувствованный современниками поэта и принесший свои плоды в духовной культуре XIX в., до сих пор ускользает от нас, может быть, в силу своей непрямой, метафорической связи с этой культурой. Это - культ памяти и особого состояния души, воспоминания, лейтмотивный в поэзии Жуковского и делающий его лирику опосредствованной предшественницей мемуаристики как культурного явления, возникшего в середине XIX в.
Романтизм Жуковского с его "очарованным Там" и "святым Прежде" впервые канонизировал в массовом эстетическом сознании эпохи идею памяти как живой связи времен и воспоминания как синонима нравственности. "Поэзия есть добродетель" и "Воспоминание есть <...> двойник нашей совести" - это исходный и конечный пункты развития идеи воспоминания как необходимого связующего звена духовной преемственности разных эпох в творчестве самого Жуковского. Благодаря ему эта идея укоренилась и в русской мемуарной культуре XIX в., возникшей из стремления ее создателей сохранить для потомства живой облик великих современников.
Прежде чем стать теорией, философией и родом творчества, воспоминание как категория духовной жизни и примета психологического процесса нашло свое воплощение в поэзии Жуковского. В самых ранних одах 1797--1799 гг. ("Добродетель", "Герой", "Человек") идея воспоминания, еще не выраженная словесно, организует нравственную и эстетическую концепцию личности, общества и истории. Память как словесный лейтмотив входит в лирику Жуковского, начиная с перевода элегии Т. Грея "Сельское кладбище" (1802): "Любовь на камне сем их память сохранила". С этого момента воспоминание как состояние живущей и творящей души образует устойчивый эмоциональный рисунок элегии Жуковского:
Сижу, задумавшись, в душе моей мечты:
К протекшим временам лечу воспоминаньем...
О, дней моих весна, как быстро скрылась ты,
С твоим блаженством и страданьем!
"Вечер", 1806
Однажды оформившись как лейтмотив, категория воспоминания далее дифференцируется, обрастая целым рядом переносных смыслов и оттенками эмоциональных значений; но при этом сохраняется главное: синонимичность воспоминания и поэтической мечты, прекрасного, идеального:
Воспоминанье здесь унылое живет!
Здесь, к урне преклонясь задумчивой главою,
Оно беседует о том, чего уж нет,
С неизменяющей Мечтою.
"Славянка", 1815
Не случайно то обстоятельство, что особенная продуктивность мотива воспоминания в лирике Жуковского приходится на 1814--1824 гг. - время неоспоримого первенства его на русском Парнасе, время максимального влияния его поэзии на русский литературный процесс и на формирование поэтических систем его младших современников, среди которых первое место принадлежит Пушкину, органично усвоившему культ воспоминания из поэзии своего учителя. Практически каждое стихотворение Жуковского - от альбомной шутки до эстетического манифеста - организовано мотивом воспоминания, которое постепенно становится синонимом самой жизни:
Мне умереть с тоски воспоминанья!
Но можно ль жить - увы! - и позабыть!
"Воспоминание", 1814
Посвящение к поэме "Двенадцать спящих дев" (1818), "Невыразимое" (1819), "Цвет завета" (1819), "Лалла Рук" (1821), "Воспоминание" (1821), "Мотылек и цветы" (1824) - все эти эстетические манифесты Жуковского выстраивают метафорическую цепочку категорий духовной жизни, которые воплощаются в поэтических лейтмотивах "мечты", "минувшего", "упования", "очарования", где связующим звеном между жизнью и творчеством становится воспоминание, обретающее статус эстетического понятия. Выражением этой сопряженности жизни и поэзии в воспоминании стала знаменитая формула Жуковского "Жизнь и Поэзия - одно" ("Я Музу юную, бывало, // Встречал в подлунной стороне...", 1824), во многом определившая впоследствии восприятие личности поэта его современниками. Так воспоминание постепенно становится в творчестве Жуковского философской категорией, синтезирующей жизненное впечатление, творческий акт и нравственный урок. Афористическим выражением этой философичности стало стихотворение 1829 г. "Памятники":
То место, где был добрый, свято!
Для самых поздних внуков там звучит
Его благое слово и живет
Его благое дело.
Здесь уже слышится предвестие поздней концепции поэтической жизни, которую Жуковский выстроил, опираясь на пушкинскую формулу "Слова поэта суть уже дела его" ("О поэте и современном его значении", 1848). Так в творчестве самого Жуковского осуществляется своеобразный акт самосознания памяти, воспоминания, постепенно отстраняющихся от поэзии для того, чтобы стать жизнью и гранью общей духовной культуры эпохи. Возникшее как поэтический образ, воспоминание для Жуковского постепенно становится жизненной философией и повседневной житейской потребностью.
Философский аспект идеи воспоминания выразился в том, что сам поэт назвал "философией фонарей": "Я когда-то сказал: счастие жизни состоит не из отдельных наслаждений, но из наслаждений с воспоминанием, освещены, не вся составлена из света. Так и счастие жизни! Наслаждение - фонарь, зажженный на дороге жизни; воспоминание - свет, а счастие - ряд этих фонарей, этих прекрасных, светлых воспоминаний, которые всю жизнь озаряют" {Рукописи В. А. Жуковского, хранящиеся в библиотеке гр. А. А. и А. А. Бобринских. СПб., 1901. С. 7.}.
Эта же философия жизни характерна для статьи "Воспоминание" в цикле "Мысли и замечания" (1850), написанной как комментарий к стихотворению "Воспоминание" 1821 г. Показательно, однако, и то, что эти философские образы воспоминания сформировались у Жуковского довольно рано, в 1815--1821 гг., и то, что это была практическая философия, которая выразилась в осознанном стремлении сохранить черты минувшего в собственной памяти и для потомков. С середины 1830-х годов поэт начинает призывать своих близких к закреплению образов прошлого на бумаге. В этих призывах наглядно воплощается формирование концепции мемуарного жанра в творческом сознании Жуковского. Поэтическое дело становится делом жизни.
Первоначально это стремление закрепить уходящее, воскресить минувшее отливается у поэта в неадекватной форме: первые воспоминания, созданные им, не словесные, а живописные - цикл рисунков пером, изображающих виды его родины, села Мишенского. Побуждением к созданию этих рисунков был один из первых опытов племянницы поэта, детской писательницы А. П. Зонтаг, в литературном оформлении их общих детских воспоминаний: "Мне так стало грустно, что все на родине нашей исчезло, что я вздумал все снова построить на бумаге; как мог что вспомнить, так и нарисовал <...>", - писал ей Жуковский в ноябре 1836 г. {Уткинский сборник. Письма В. А. Жуковского, М. А. Мойер и Е. А. Протасовой. М., 1904. С. 112--113.} Рисунки видов Мишенского - необходимое для него переходное звено от отвлеченно-невещественного поэтического воспоминания к конкретике мемуарного жанра.
В 1830--1840-х годах Жуковский, разделивший пушкинское увлечение мемуарной литературой и историческим анекдотом и бывший инициатором предпринятой Пушкиным записи устных рассказов Загряжской, практически становится мемуаристом в своих письмах. Два знаменитых письма поэта 1837 г. - Сергею Львовичу Пушкину и шефу жандармов А. X. Бенкендорфу - осознаются сегодня как мемуарные источники биографии Пушкина. Не столь широко известные образцы этого жанра - очерки-некрологи "О стихотворениях И. И. Козлова", "К. К. Мердер", биографический очерк "Иосиф Радовиц", письма--отклики на известия о смерти А. И. Тургенева и Н. В. Гоголя, своеобразные надгробные речи друзьям, которые бегло очерчивают контуры их обликов. Поэт, культивировавший воспоминание как эстетическую и нравственную ценность, воплотил этот культ в собственных воспоминаниях о близких спутниках своей жизни:
Своим сопутствием для нас животворили,
Не говори с тоской: их нет;
Но с благодарностию: были!
"Воспоминание", 1821
Для истоков формирования русской мемуаристики как отрасли словесной культуры первостепенное значение приобретают не только поэзия Жуковского, сделавшая воспоминание насущной потребностью эмоциональной жизни, не только его собственные мемуарные опыты, но и его эпистолярные размышления о сущности мемуарного жанра. В этих письмах поэтическая философия воспоминания постепенно переходит в концепцию мемуаристики, в которой Жуковский, как и в поэзии, выступает новатором. Из его рекомендаций "анналисту" их общего прошлого, А. П. Зонтаг, вырастает своеобразная фрагментарная теория романтических мемуаров "без связи", "без порядка", одушевленных настроением и тем не менее связанных с конкретной, в духе поэтической теории романтизма, "местностью". Первая такого рода рекомендация высказана довольно рано: в апреле 1836 г. Жуковский пишет своей "соколыбельнице": "Я бы вам присоветовал сделать и другое: напишите свои воспоминания или, лучше сказать, наши воспоминания. Для этого не нужно и плана; или вот какой план: сделайте по азбучному порядку роспись имен всех тех, кого знали, и каждый день напишите что-нибудь о ком-нибудь из этого лексикона: пропасть приклеится само собою и постороннего, и мыслей всякого рода, и описаний, и собственных опытов" {Уткинский сборник... С. 111--112.}.
Здесь прежде всего обращает на себя внимание то, что для Жуковского мемуары не равны автобиографии в узком смысле, "исповеди", истории души, чего следовало бы ожидать от поэта-романтика. "Пропасть постороннего" - это выражение синтетичности мемуарного типа мышления и творчества, органично сплетающего личностный аспект автобиографии с индивидуальным ощущением эпохи в целом. Насколько устойчив этот тип в сознании поэта, свидетельствует повторная рекомендация, высказанная той же А. П. Зонтаг почти через пятнадцать лет как реакция на ее первые собственно мемуарные опыты: "Вот в чем дело: вы так мило говорите о нашем прошлом, <...> что мне живо захотелось вас из биографа великих мужей древности для детей превратить в нашего семейного биографа. <...> Вы живете там, где каждая тропинка, каждый уголок имеет для вас знакомое лицо и родной голос, <...> - возьмитесь за перо и запишите все, что вспомните. Не делайте никакого плана. Каждый день "что-нибудь, как придет в мысль и в сердце" {Там же. С. 123.}.
Эмоциональный ореол памяти, окружающий пейзаж детства и юности, топография и география Мишенского - вот что в представлении Жуковского может стать источником мемуарного вдохновения. Воспоминания в понимании поэта - хорошо осознанный синтез конкретики и лирического, личностного переживания этой конкретики: "Я бы на вашем месте сделал так: сперва просто написал бы хронологический, табеллярный порядок всех главных событий по годам, как вспомнится. Потом сделал бы роспись всех лиц, нам знакомых (от моего Максима до императрицы). Имея эти две росписи, каждый бы день брал из них какой-нибудь предмет для описания, не подчиняя себя никакому плану, а так, на волю Божию, на произвол сердца, на вдохновение минуты" {Там же. С. 124.}.
Романтический универсализм, стремление стеснить необъятное в единый эмоциональный вздох, синтезировать разные тональности в пределах одного произведения - все эти свойства поэзии Жуковского определяют и его представление о мемуарах. И характерная черта - равно свойственные Жуковскому поэтические интонации бытовой шутки, "галиматьи", домашней поэзии и возвышенно-вдохновенной романтической мифологии души объединяются в его представлении о диапазоне воспоминаний "от Максима до императрицы". Как стихотворение-отрывок Жуковского равно мгновению самой жизни, как жизнь и поэзия становятся одним в его творческом сознании, так и подобные мемуары предстают в его интерпретации адекватом самой преждебывшей жизни. "Здесь я думал не о сочинении в роде обыкновенных мемуаров нашего времени, которых авторы более или менее жеманятся перед собою, чтоб передать жеманные портреты современникам и потомству; мне хотелось просто пожить в нашем общем прошедшем..." - писал поэт А. П. Зонтаг осенью 1850 г. {Уткинский сборник... С. 127.}
сказать: и в том и в другом живет эпоха. Подправляя одни воспоминания другими, корректируя их с учетом исторической дистанции, объективного смысла события или поступка, который открывается по прошествии времени, помня о субъективизме мемуариста, мы все же наряду с достоверностью ценим в мемуарах отпечаток личности мемуариста, его ярко выраженную индивидуальность. В этом - тождество воспоминаний живых свидетелей современной им эпохе, то, что Жуковский назвал воспоминанием, равным жизни.
Жуковский прожил как литератор и общественный деятель долгую жизнь. Вероятно, именно это побудило его друга и издателя, П. А. Плетнева, который вообще много сделал для организации коллективной кампании по собиранию воспоминаний о своей эпохе, обратиться к поэту в 1849--1850 гг. с просьбой писать записки. Ответ Жуковского на эту просьбу свидетельствует о четком понимании жанровой природы мемуаристики: "На этот вызов решительно отвечаю: нет, сударь, не буду писать своих мемуаров. <...> Мемуары мои и подобных мне могут быть только психологическими, <...> я описал бы настоящее фантастически, были бы лица без образов, и, верно, 9/10 подробностей утратила моя память; а что жизнеописание без живых подробностей? Мертвый скелет или туманный призрак" {Жуковский В. А. "имел уважение к истории своего времени" и не хотел писать таких мемуаров, в которых он сам, а не его век вышел бы на первый план повествования - из этого нежелания становится ясным, в чем видел поэт задачу истинных мемуаров.
В этом самоотречении он, конечно же, недооценил событийности своей жизни. Его участие в Отечественной войне 1812 г., его отношение к декабристам, его педагогическая деятельность при дворе, связи с людьми, составлявшими цвет русской и европейской культуры, формируют густо насыщенную событиями биографию. Но то препятствие для мемуарного творчества, каким была его поэтическая индивидуальность, Жуковский оценил точно: ему не было необходимости писать историю своей души мемуарной прозой. Он написал ее своей поэзией и таким вошел в сознание и память современников, каким выразился в своем творчестве.
Так, не будучи сам мемуаристом в узком смысле слова, Жуковский своей поэзией, внедрившей в сознание и духовную жизнь общества идею воспоминания, своей практической философией воспоминания, наконец, своими размышлениями о природе мемуарного жанра и специфике мемуарного творчества явился предтечей русской мемуаристики второй половины XIX в.
Эволюция категории воспоминания в творчестве Жуковского от поэтического образа к философскому понятию и эстетике мемуарного жанра отражает общие закономерности роста мемуаристики в русской словесной культуре. Идеи и образы поэзии Жуковского, усвоенные массовой поэзией, породили своеобразную поэтическую мемуаристику, целую литературу публичной поэтической переписки, сделавшую литературный быт достоянием духовной жизни общества. Философия воспоминания вызвала интерес к историческому анекдоту и устному рассказу, который имел определенное значение для русской мемуаристики, породив своеобразный фольклор в виде устных апокрифов, анекдотов и легенд о писателях. В 1840-х годах возникают первые образцы мемуарного жанра в наследии Жуковского и в русской литературе. Так постепенное развитие образа воспоминания в творчестве Жуковского отразило общий процесс становления литературных мемуаров. И сам поэт стал одним из первых героев воспоминаний, типологию которых во многом определили его личность и поэзия.
2
Поэтическая философия воспоминаний была органично связана и с романтической концепцией двойного бытия, и с формирующимся историческим сознанием, и с элегическим образом мышления. "Очарованное " Жуковского, "дух минувшей жизни" Гоголя, пушкинское "я время то воспоминал" или "я помню чудное мгновенье" воплощались в поэтическом контексте эпохи десятком вариантов. "Память сердца" как непосредственная эмоциональная реакция оказывалась действительно сильней "рассудка памяти печальной". Поэтическая мемуаристика отражала эмоциональную память, поэтому элегии, песни и романсы, дружеские послания были пронизаны мотивами воспоминания. Элегии на кончину становились поэтическими некрологами, циклы дружеских посланий - летописью литературной и общественной борьбы эпохи, надписи к портретам - биографической миниатюрой.
Жуковский отдает обильную дань всем этим формам. Сравнивая его элегии "На смерть А<ндрея Тургенева>" (1803), "На смерть фельдмаршала графа Каменского" (1809), "На кончину ее величества королевы Вюртембергской" (1819), "Он лежал без движенья..." ("А. С. Пушкину", 1837), видишь, как меняется тип "мемориальной элегии": от общих элегических формул "певец житейских страданий" идет к конкретике фактов, расширенному прозаическому комментарию (примечания к элегии "На кончину ее величества...", письма к отцу Пушкина и Бенкендорфу как дополнение к стихотворению о кончине поэта). Образ умершего оживает в воспоминании о нем; от поэтического некролога Жуковский естественно переходит к мемуарной прозе. Его рассказы о смерти Пушкина, публичное чтение письма о его последних днях в разных аудиториях: в Ореанде у Фикельмонов, в Варшаве у Козловского, в Дюссельдорфе у Рейтернов - делали этот мемуарный материал фактом общественного сознания.
В дружеских посланиях, обращенных к Вяземскому и В. Л. Пушкину, Плещееву и Воейкову, к Батюшкову, отразился тот же процесс бытового заземления, детализации, расширения историко-культурного пространства. В своей совокупности дружеские послания Жуковского 1814--1815 гг. - это содержательные литературные воспоминания, арзамасская поэтическая летопись. В послании "К Воейкову" (1814) воссоздано "пиндопреставление" - аналог заседаний "Беседы"; в обращении к "Ареопагу" (1815) открывается мир арзамасской критики; в цикле посланий "К кн. Вяземскому и В. Л. Пушкину" звучат реквием по Озерову, предвещающий лермонтовскую "Смерть Поэта", и рассказ о Карамзине, который "ждет суда // От современников правдивых, // Не замечая и лица // Завистников несправедливых". Прошлое и настоящее, литературное и бытовое нерасторжимы в этих литературных летописях.
От "Певца во стане русских воинов" идет традиция миниатюрной биографии. Если в "Певце..." Жуковский создал поэтическую галерею портретов героев 1812 года, то впоследствии он склонен давать надписи к портретам поэтов-современников. Арзамасские прозвища стали его пророчеством о грядущих судьбах арзамасцев и символическими знаками личности, а поэтические формулы из посланий - эпиграфами к жизнеописаниям: "Святое имя - Карамзин", "Малютка Батюшков, гигант по дарованью" и т. д.
у каждого русского поэта 1810--1830-х годов. В них факты биографические (встречи, расставания) соотносятся с благодарностью за поддержку ("Тобой впервые стал Поэтом я...", "И сил мне придал ты своим волшебным словом...", "Не ты ль мне руку дал в завет любви священной?.."); в них вызревают обобщающие характеристики ("Тиртей славян", "Гораций-Эпиктет", "балладник мой", "новый Грей"). Итогом этой индивидуальной поэтической мемуаристики становится объявленный в 1817 г. "Вестником Европы" конкурс на надпись к портрету Жуковского: "Не угодно ли будет нашим господам стихотворцам (разумеется, общим приятелям Василия Андреевича) прислать к нам надпись для другого портрета?" {Вестн. Европы. 1817. Ч. 91, No 3. С. 183.}. Надписи К. Н. Батюшкова, В. Л. Пушкина, Н. Д. Иванчина-Писарева и, наконец, знаменитая пушкинская "Его стихов пленительная сладость..." отразили пик популярности поэзии Жуковского и вместе с тем взлет поэтической мемуаристики. Свое законченное выражение она получила у Ф. И. Тютчева. "Зарифмованное воспоминание" - "17 апреля 1818 года", рассказывающее об одной из первых встреч с Жуковским, написано незадолго до смерти Тютчева, но...
С тех пор воспоминанье это
В душе моей согрето
Так благодатно и так мило -
В теченье стольких лет не изменяло,
Поэтическая личность Жуковского, его душевный строй влекут Тютчева к нему. В своем стихотворном некрологе 1852 г. "Памяти В. А. Жуковского" он определит это точно и емко:
Душа его возвысилась до строю:
Он стройно жил, он стройно пел.
"Родина русской поэзии", напечатанном в "Вестнике Европы" {Вестн. Европы. 1897. No 11. С. 347.}, Вл. Соловьев завершит эпоху поэтической мемуаристики и надписей к портрету Жуковского словами: "О гений сладостный земли моей родной!" А в 1905 г. Александр Блок, считавший Жуковского своим "первым вдохновителем", скажет: "Жуковский подарил нас мечтой, действительно прошедшей "сквозь страду жизни". Оттого он наш - родной, близкий..." {Вопросы жизни. 1905, апрель--май. С. 228.}.
признания как форма исповеди и самопознания постепенно обретают характер хроники, записок. На смену дневнику приходит "журнал", на смену письму-исповеди - письмо-проповедь, письмо-рассказ, письмо-вероисповедание. Журналы-хроники и "философические письма", письма-трактаты выходят из-под личного контроля и становятся фактом общественной мысли (такова была судьба многих писем Жуковского, напечатанных на страницах "Полярной звезды", "Московского телеграфа", "Современника", "Москвитянина").
В дружеской переписке создается образ Жуковского-поэта, ведутся о нем споры, определяется его общественное и нравственное лицо. В письмах А. С. Пушкина и К. Н. Батюшкова, Н. В. Гоголя, в переписке П. А. Вяземского и А. И. Тургенева, П. А. Плетнева и Я. К. Грота возникает живая личность Жуковского в процессе ее духовного и поэтического становления и в то же время для будущих поколений запечатлены почти с фотографической точностью его характерные черты: это мемуары впрок, заготовки для последующих биографов. В переписке современников 1810--1830-х годов Жуковский живет и как участник литературного процесса, и как персонифицированное воспоминание о поэтической молодости. Мемуарное начало в письмах - своеобразные элегии в прозе, где авторы, перефразируя Пушкина, словно постоянно вопрошают: "Жуковский, помнишь ли былое?" В письмах к нему Кольцов и Кюхельбекер, Гоголь и Пушкин вспоминают о встречах с наставником, другом, соратником. Жуковский настолько важное и живое лицо русского литературного процесса, что представить без него дружеское литературное письмо просто невозможно. С ним связывают большие надежды, его призывают обратиться к национальным сюжетам, его критикуют и им восхищаются, благодарят за помощь - одним словом, создается коллективный эпистолярный портрет Жуковского.
Можно спорить, насколько письма, тем более прижизненные, вообще мемуарны. Можно сомневаться в мемуарном характере прижизненных статей о произведениях поэта. Но если эти письма принадлежат Пушкину и Батюшкову, если статья об "Одиссее" написана Гоголем, разве это не лучшие, ярчайшие свидетельства современников о друге-поэте? Поэт всегда увидит в собрате то, чего не смогут увидеть другие. И это "живое о живом" не менее важно, чем воспоминание об умершем.
Мучительный процесс становления форм русской мемуаристики приходится на 1830-е годы. Именно в это время "вопрос о собирании воспоминаний современников привлекает к себе внимание людей, стоявших во главе умственного и литературного движения эпохи" {Тартаковский А. Г. "Пушкин начал было по моему совету записывать россказни Загряжской - и она умерла, и сам он пропал" {Библиографические записки. 1858. No 18. С. 549.}. Мемуаротворчество этого периода делает еще первые шаги. Рудименты элегической и дневниково-эпистолярной традиции слишком ощутимы в первых опытах - "Хронике русского" А. И. Тургенева и биографических очерках П. А. Плетнева.
Первые воспоминания о Жуковском были созданы при его жизни. В письмах и дневниках современники, его друзья и знакомые, пытались с эмоциональной непосредственностью запечатлеть его облик: человеческий и творческий портрет. Из письма в письмо, из подневных наблюдений складывался этот мозаичный портрет. Фрагментарность записей и в то же время обобщенность характеристик, хроникальность и одновременно страстность оценок - все это позволило тем, кто не пережил Жуковского (К. Н. Батюшкову и А. С. Пушкину, Н. В. Гоголю и А. И. Тургеневу), сказать о нем свое слово. И в этом смысле им удалось написать свои воспоминания о нем, потому что в дневниках и письмах его друзей подлинность событий, в которых участвует Жуковский, сочетается с их концепцией его характера и творческой индивидуальности. В их мемуарах существует Жуковский - официальный, бытовой - как органичная часть сиюминутного, окружающего их и его мира, как живая реальность. Но он для них прежде всего активный деятель литературного процесса, поэт: "он у нас один", как скажет А. И. Тургенев. Жуковский как бы отождествляется со своим стихотворением, которое для его современников "посол души, внимаемый душою". "Жизнь и Поэзия - одно" - эта формула его поэзии для современников не была бесспорной: они видели зазоры между жизнью и поэзией, но все-таки осмысляли его жизнь через поэзию, и наоборот.
Прижизненные воспоминания, заметки о Жуковском (а здесь нужно вспомнить, что один из важнейших мемуарных источников сведений о его детстве - записки А. П. Зонтаг - был опубликован за три года до смерти поэта) вполне обрели статус мемуаров потому, что исторически через промежуточные формы (письма, "характеры", критико-биографические статьи, надписи к портрету) готовили саму философию и эстетику этого типа мышления вообще и мемуаров о Жуковском в частности.
Немногие близкие по духу и перу друзья, родные пережили Жуковского. Вместе с ним уходили его поколение, эпоха, что очень остро чувствовал намного переживший "многое и многих" П. А. Вяземский. Он вместе с Плетневым взял на себя роль организатора в собирании материалов о Жуковском.
Сама смерть поэта в 1852 г. вызвала к жизни воспоминания о нем. Священник И. Базаров рассказал о его последних днях, малоизвестный журналист Вл. Кривич дал в "Сыне Отечества" репортаж о перезахоронении праха Жуковского в родной земле. Один из наиболее верных адресатов последних лет жизни Жуковского, П. А. Плетнев, преданно любивший поэта, закончил именно в эти дни первый подробный биографический очерк о нем, где попытался сказать о "значении поэзии Жуковского на Руси", ибо "говорить теперь же о подробностях жизни Жуковского было бы нескромно. Разбирать его стихотворения - не ново..." (из письма к Я. К. Гроту от 17 июня 1812 г.).
"Напиши воспоминания свои о Карамзине. В эту раму можешь внести и его, и себя, и события современные, и душу свою, и взгляд свой на все и на всех. Тут и литература, и история, и нравственная философия. Это будет живой памятник и ему и тебе. Тут можешь говорить о нем, о себе, о России, о целом мире и о прочем" {Памятники культуры: Ежегодник - 1979. Л., 1980. С. 63--64.}. И он поддерживает любую инициативу по увековечению памяти Жуковского: помогает издателю "Русского архива" П. И. Бартеневу в публикации писем Жуковского, вербует на эту работу Плетнева, готовит выдержки из бумаг фамильного Остафьевского архива, приводит в порядок свои "Записные книжки". "Это наше дело: мы можем собирать материал, а выводить результаты еще рано" {Вяземский П. А. Записные книжки (1813--1848). М., 1963. С. 205.} - этому принципу, сформулированному еще в 1830 г., он следует и в 1850--1870-е годы. Публикуемый им материал во многом эклектичен, ему не хватает целостности взгляда, но один из самых старых друзей Жуковского стремится донести до людей нового поколения свою концепцию "богатой души" Жуковского, доказать, что "официальный Жуковский не постыдит Жуковского-поэта", открыть "гениальное вздорноречие" Жуковского-арзамасца.
Вяземский, едва ли не первый из писавших о Жуковском после его смерти, почувствовал, сколь полно первый русский романтик "пронес свою личность" сквозь письма, дневники. Поэтому он (а с его легкой руки и другие мемуаристы) опирается на этот материал, обильно его цитирует, документируя им свои воспоминания. Массивы писем в биографическом очерке Плетнева, комментированная публикация парижского дневника Жуковского, подготовленная Вяземским, отрывки из писем в воспоминаниях А. С. Стурдзы, А. О. Смирновой-Россет, И. И. Базарова - не излишество, а плоть мемуаров, своеобразное автомемуарное начало в документальном повествовании. Письма, дневниковые записи органично внедряются в структуру мемуаров, формируя своеобразие нового прозаического жанра и присущего ему типа повествования.
Другой особенностью посмертных мемуаров о Жуковском является активное обращение их авторов к его поэзии. Стихотворения Жуковского существуют в сознании мемуаристов как документальный источник, подтверждающий тот или иной биографический факт: "Из этого стихотворения видно, что...", "Стихотворение доказывает...", "Вот что он сказал об этом сам в стихотворении...". Но чаще всего цитируемые отрывки из стихотворений одушевляют описание биографического облика поэта, открывают "поэзию чувства и сердечного воображения": "Какой-то обаятельный трепет чувствуется в сердце, когда он описывает...", "Вот они, восхитительные стихи Жуковского", "С какою все оживляющею верностью описывает он..." и т. д. Поэтические вставки в воспоминаниях о Жуковском создают определенное настроение, но главное - они постоянно напоминают: поэт живет в своих творениях; его биография - это поэтическая биография.
отдельных произведений.
Второй слой воспоминаний о Жуковском был создан его близкими друзьями - Вяземским и Плетневым. Их материалы к биографии Жуковского - свидетельство поисков мемуарного жанра, стиля повествования о поэте, но в них ощутима власть традиции дневниково-эпистолярной мемуаристики - и слишком жива еще память о поэте, чтобы "выводить результаты", "говорить о подробностях жизни". Готовятся материалы, комментируются биографические и поэтические реалии, ведется борьба за "историческую правдивость и точность".
Активизация мемуарных форм повествования в 1860--1870-е годы не только определяет рождение высоких образцов - "Былого и дум" Герцена, "Литературных и житейских воспоминаний" И. С. Тургенева, но и отражает процесс общего движения к восстановлению исторической связи эпох. Издание журналов "Русский архив" и "Русская старина", собирательская деятельность П. И. Бартенева и Е. И. Якушкина знаменуют взлет русской мемуаристики. Появление "Записок" А. О. Смирновой-Россет, Ф. Ф. Вигеля, Н. И. Греча, М. А. Дмитриева, декабристов А. К. Розена, Н. И. Лорера, композитора М. И. Глинки и художника А. Н. Мокрицкого знаменует новый этап в осмыслении личности Жуковского. В большом контексте мемуарных книг Жуковский - один из "литературных медальонов" (М. А. Дмитриев), в них приводится эпизод из его жизни (Розен, Лорер, Тургенев, Герцен). Только, пожалуй, у Вигеля и Греча Жуковский предстает как мемуарный герой, проходящий через цепь событий эпохи. Монографически он осмыслен рядом с Пушкиным на страницах ярких воспоминаний А. О. Смирновой-Россет.
Третий слой воспоминаний о Жуковском более свободен от эмпирического документального материала. Мемуаристы 1860--1870-х годов больше доверяют памяти, чем их предшественники. Они уже "моделируют личность" {Об этом подробнее см.: Гинзбург Л. Я. "домашним образом", раскрыть его через бытовую атмосферу, через стихию анекдота и шутки. Противоположной целью - увидеть печать поэтического гения в повседневном облике Жуковского - одушевлен критико-биографический очерк П. А. Плетнева. Синтез этих аспектов в какой-то мере удался Ф. Ф. Вигелю и Н. И. Гречу, сумевшим, вопреки своей язвительности и предвзятости по отношению ко многим, не только оценить значение поэтического творчества Жуковского, но и разглядеть природную доброту поэта, его терпимость к чужому мнению.
Портрет Жуковского в мемуарах этого периода становился объемнее. Мемуаристы (И. С. Тургенев, Арнольд, Мокрицкий) дают словесный портрет поэта, ориентируясь на живописные образы Брюллова, Гиппиуса, но под своим углом зрения. Смирнова-Россет, Греч, Вигель воспроизводят речь Жуковского, нередко удачно стилизуя и ее общий тон, и отдельные высказывания. Декабристы Лорер и Розен, историки Отечественной войны 1812 г. И. П. Липранди и Н. А. Старынкевич реконструируют целые сцены с участием поэта. "Поездка в Белев" Погодина и рассказ о селе Мишенском, родине Жуковского, П. М. Мартынова вносят в книгу мемуаров о Жуковском краеведческий аспект. "Живые картины" мемуаристики 1860--1870-х годов делают облик русского поэта объемнее и вместе с тем интимнее, хотя в чем-то умаляют масштаб поэтической индивидуальности "Коломба русского романтизма".
Три слоя воспоминаний о Жуковском - прижизненных, посмертных и ретроспективных - три этапа развития русской мемуаристики вообще. Меняются ее формы (ощутимо движение от эпистолярно-дневниковых через документально-источниковедческие к эстетически организованным), но остается неизменным одно: уважение к Жуковскому - человеку и поэту. Создается коллективная летопись его жизни и творчества, его биография.
Постепенно воспоминания о Жуковским обретают свою систему и логику. Обозначаются вершинные события, лейтмотивные ситуации, хронологические гнезда. Жуковский - "певец во стане русских воинов", душа "Арзамаса", "человек с сердцем на ладони", "рыцарь на поле словесности и нравственности", ангел-хранитель русских поэтов, поэт-романтик, живописец, ходатай за униженных и ссыльных, христианин - все эти грани его творческой и человеческой индивидуальности воссозданы в коллективном портрете. От детства до последних дней (пусть с неизбежными пропусками) рассказана его биография.
Последним важным штрихом в коллективной мемуарной биографии Жуковского стала книга К. К. Зейдлица "Жизнь и поэзия В. А. Жуковского. По неизданным источникам и воспоминаниям". В своем окончательном варианте она появилась в 1883 г., к столетнему юбилею поэта. Зейдлицу, хорошо знавшему Жуковского почти на протяжении тридцати лет и ставшему после смерти поэта его "душеприказчиком", было что сказать и вспомнить. В его руках находились и неизвестные бумаги Жуковского, он имел доступ к неопубликованным источникам, хранившимся у родственников поэта.
достоинствами. Но ее ценность в другом: она - кладезь сведений о поэте, хронологически последовательное изложение его биографии. В этом смысле она стала важнейшим источником для первых исследователей поэзии Жуковского, его биографов; не потеряла своего значения эта книга и сегодня.
С книгой Зейдлица кончилась пора мемуаров о Жуковском; началась эпоха его нелегкой судьбы в литературоведении, издания его сочинений, где воспоминания его современников были и точкой отсчета, и документальным источником, и материалом для текстологического, историко-литературного, реального комментария.
3
И все-таки каким предстает Жуковский в воспоминаниях современников, чем обогатили они представление о нем, поэте и человеке? "Воспоминание и я - одно и то же", - сказал он в стихотворении "К своему портрету". Совпали ли мемуарные свидетельства с его реальным образом, с его портретом?
Только повторяемость мемуарной характеристики может предохранить от риска принять случайное и субъективное за действительное и типическое. О Жуковском вспоминали самые разные люди: его родственники А. П. Елагина и А. П. Зонтаг - и знакомые с ним всего один день И. Е. Бецкий, М. Диев; близкие друзья, спутники всей его жизни А. И. Тургенев, П. А. Вяземский, П. А. Плетнев - и люди, которые стали его друзьями, проговорив с поэтом всего несколько часов и больше уже ни разу в жизни не встретившись с ним, такие, как ссыльные Н. И. Лорер, А. Е. Розен, А. Ф. Бриген; политические ретрограды А. С. Стурдза и Н. И. Греч - и деятели русского освободительного движения А. И. Герцен, декабристы; великие писатели А. С. Пушкин, Н. В. Гоголь, И. С. Тургенев - и священнослужитель И. И. Базаров; соотечественники и иностранцы; слуга Василий Кальянов - и императрица Александра Федоровна. И во всех этих мемуарных свидетельствах о личности Жуковского (за исключением одного-единственного рассказа H. M. Коншина, да и то переданного им с чужих пристрастных слов) намечаются три точки пересечения, три сферы безусловности, определяющие восприятие личности Жуковского современниками: Поэт, Человек, Гражданин. Очевидно, это единогласие и есть признак объективности того образа Жуковского, который складывается из всей совокупности свидетельств о нем.
Жизнь души Жуковского, мир его эмоциональных переживаний и сфера его поэтической мысли были в его стихах на виду у всей читающей России. Однако эта всеобщая распахнутость сделалась у поэта своеобразной формой замкнутости, потаенности его частной жизни, скрытой от любопытных глаз. В этом смысле характерны эпизодические воспоминания будущего декабриста, а в 1810-х годах камер-пажа императрицы Марии Федоровны А. С. Гангеблова, который часто видал поэта в Павловске: "<...> Жуковский вообще держал себя молчаливо: мне ни разу не доводилось слышать, как он говорит по-русски <...>. В один тихий, ясный вечер <...> Мария Феодоровна вышла на террасу и, полюбовавшись несколько минут луною, велела <...> вызвать к ней из залы Жуковского. "Не знаете зачем?" - спросил Жуковский, поднимаясь с места. "Не знаю наверное, - отвечал камер-паж, - а знаю, что что-то о луне". - "Ох уж мне эта луна!" - заметил поэт. Плодом этой довольно долгой созерцательной беседы поэта с императрицей был "Подробный отчет о луне" с его эпилогом, одним из очаровательнейших созданий Жуковского" {Рус. архив. 1866. Т. 3. С. 195, 197.}.
Этот эпизод наглядно очерчивает сферу запретного, скрытого от всех, даже самых близких Жуковскому людей, его поэтическое вдохновение и творческую лабораторию, проникнуть в которую не было дано никому. Характерно, что ни один из мемуаристов даже не пытается воссоздать его творческий процесс; их отношение к тайне творчества как бы усвоило отношение к ней самого Жуковского, парадоксально выразившего эту тайну понятием "невыразимое". Даже коллеги по поэзии, собратья по перу, такие, как П. А. Вяземский, могут лишь остановиться, замереть в изумлении перед "чародейством" его поэзии. Они способны только выразить силу эмоционального воздействия лирики Жуковского, который "читателя своего не привязывает к себе, а точно прибивает гвоздями, вколачивающимися в душу". Стихи Жуковского его современники воспринимали как нечто безусловно данное, а не сделанное. Единственный способ характеристики Жуковского-творца - это или рассказ о пейзаже, вдохновившем поэта (у А. П. Зонтаг описание Мишенского и холма "Греева элегия"), или фиксация обстоятельства, послужившего поводом к написанию того или иного произведения, или констатация самого факта его создания (ср. в письмах Пушкина: "Жуковский пишет гекзаметрами").
При этом в восприятии всех своих столь разных друзей и знакомых Жуковский - прежде всего поэт. Ореол поэзии как бы светится вокруг его образа, поэтому типологический признак воспоминаний о нем - поэтическая цитата и перифрастическое обозначение его реального облика образом его лирического героя: "певец Светланы", "певец во стане русских воинов", "балладник", "сказочник"; в поздние годы его жизни к этому добавляется "поэт-христианин". Образы поэзии Жуковского накладываются на личность поэта и заметно выделяют его из среды других людей. Особый масштаб поэтической личности Жуковского - вот один из лейтмотивов свидетельств о нем. Даже люди бесконечно далекие от поэзии ощущали этот масштаб с первой встречи, и это ощущение толкало их на неожиданные для них самих поступки. Так, в записках высокопоставленного чиновника В. А. Инсарского Жуковский появляется на один короткий миг, чтобы просиять этим ореолом поэзии: "Киселев приказал мне не принимать решительно никого. Подобное приказание исполнялось потом всеми дежурными самым непреклонным образом. Едва я получил это приказание, входит Жуковский, которого дотоле я никогда не видел. Исполненный благоговения к его имени (лишь только оно было произнесено), я опрометью бросился в кабинет в каком-то смутном убеждении, что пред знаменитым поэтом все возможные министры должны быть почтительны. Когда я доложил о Жуковском, Киселев молчаливо погрозил мне пальцем и велел просить его" {Рус. архив. 1873. Т. 1, No 4. С. 575.}.
Образы поэзии Жуковского сливались с его реальным обликом и трансформировали этот облик в восприятии современников. "Певец Светланы" неотделим от Жуковского, и это заставляет мемуаристов почувствовать тесную связь поэта и его поэзии. Так, в воспоминаниях А. Д. Блудовой его обычный повседневный разговор уподобляется его поэзии: такой же возвышенный, идеальный, расцвеченный колоритом фантастики и одетый чуть заметным мистическим флером, как и его романтические образы. Любопытно, однако, что люди, знавшие и ценившие домашнюю поэзию Жуковского, его арзамасскую "галиматью" и поэзию "забавного и гениального вранья" (Ф. Ф. Вигель, П. А. Вяземский, А. О. Смирнова-Россет, А. С. Пушкин), видели соответствие и этим стихам в каждодневном поведении поэта, в его способности "расходиться", "разболтаться" самым веселым образом и начать "нести премилый вздор". На пересечении этих двух контрастных обликов, типов бытового поведения возникает более или менее достоверный литературный портрет. Идеально-возвышенный Жуковский неотделим от веселого юмориста, так же как его высокая, серьезная лирика немыслима без субстрата домашней, шутливой, пародийной поэзии.
что образ Жуковского как бы специально создан для этого; не случайно он так легко принимает на себя хрестоматийный глянец возвышенности, идеальности, безусловности, - может быть, потому, что и возвышенность, и идеальность в самом деле были ему свойственны. Необходимым коррективом в этом отношении служат воспоминания тех людей, которые знали поэта близко, в быту, и чей собственный уровень был достаточно высок, чтобы за репутацией и славой увидеть и оценить обычного земного человека.
В этом плане особенного разговора заслуживают воспоминания А. О. Смирновой-Россет, написанные с ярко выраженной полемической установкой и более всего препятствующие канонизации образа Жуковского своей бытовой живостью. Любопытно, что эта незаурядная женщина, отличавшаяся высокой образованностью и безупречным литературным вкусом, эта ценительница всего лучшего, что было в современной ей литературе, эта наделенная острым литературным чутьем читательница, к чьим суждениям прислушивались Пушкин и Гоголь, Жуковский и Лермонтов, не пытается писать о Жуковском как о поэте. Ее собственный литературный дар не позволяет даже допустить мысли о том, что она не смогла бы этого сделать. Но герой ее воспоминаний о Жуковском - подчеркнуто повседневный бытовой человек: находчивый, остроумный, детски простодушный, слегка влюбленный, добрый и верный друг, любитель анекдота и рискованной шутки.
Единственная ипостась поэтического в облике Жуковского, созданном Смирновой, - это его способность и любовь к писанию "галиматьи", органически свойственная творчеству радость творчества, выражающаяся в раблезианской фантазии шуточных гекзаметров поэта. Трудно предположить, что Смирновой было чуждо высокопоэтическое в Жуковском. Однако она предпочла акцентировать в нем житейское, живое и на первый взгляд незначительное и сделала это сознательно. Мемуары Смирновой, единственные в своем роде, дополняют образ поэта, наделяя его теми чертами, без которых поэтическое становится хрестоматийным. Смирнова тоже сохранила только одну грань личности Жуковского, но ту, без которой все остальное теряет свою жизненность.
Характерно, что даже те люди, которые не могли знать поэзии Жуковского, сразу видели в нем выдающегося человека. В этом смысле своеобразный оселок масштаба его личности - воспоминания его мимолетных немецких знакомых, и особенно воспоминания Адельгейды фон Шорн. Мемуаристка видела русского поэта всего один раз, восьмилетней девочкой, - и уже никогда не забыла этого впечатления.
Воспоминания о Жуковском-поэте, за исключением святая святых - его творческого процесса, дают довольно полное представление о его повседневной литературной жизни. И здесь обращает на себя внимание своеобразная центральность его фигуры в литературном быту Петербурга и Москвы. Без Жуковского не обходится ни одно литературное мероприятие - заседания Дружеского литературного общества и общества "Арзамас", издание журналов "Вестник Европы" и "Сын Отечества", литературные полемики 1810--1820-х годов и 50-летний юбилей литературной деятельности И. А. Крылова. Жуковский - одна из самых заметных фигур в литературных салонах. "Субботы" Жуковского собирают цвет литературных сил. Присутствие Жуковского равнозначно бытию русской литературы.
о балладе - и обвинение в отсутствии народности (у оппонентов Жуковского, впрочем, ее было не больше); полемика об элегии - и обвинение в антиобщественности, вопиюще несправедливое; полемика о переводе - и обвинение в отсутствии оригинальности. Все эти обвинения периодически раздаются в адрес Жуковского наряду с восторженными похвалами и нередко они звучат из уст даже таких близких друзей и соратников, как П. А. Вяземский. Жуковский - центральная фигура, вокруг которой бушуют волны полемики, но сам он сторонится их: "Около меня дерутся за меня, а я молчу. <...> Город разделился на две партии, и французские волнения забыты при шуме парнасской бури. Все эти глупости еще более привязывают к поэзии, святой поэзии, которая независима от близоруких судей и довольствуется сама собой" {Уткинский сборник... С. 18--19.}.
Жуковский? что думает Жуковский о второй главе "Евгения Онегина"? И при всех колебаниях общественного мнения о поэзии Жуковского мнение Пушкина остается неизменным. "В бореньях с трудностью силач необычайный", "Никто не имел и не будет иметь слога, равного в могуществе и разнообразии слогу его", "Гений перевода", "Былое с ним сбывается опять" - вот вехи пушкинской позиции в войне вокруг Жуковского на русском Парнасе.
Жуковский и Пушкин - это сюжет не только литературоведческий, но и биографический, и нравственный. Роль творчества Жуковского в формировании пушкинской поэтической системы исключительно велика. Но еще больше роль Жуковского-человека во всей жизни Пушкина: от счастливого лицейского юношества до трагической гибели поэта Жуковский - неизменный спутник и "гений-хранитель" Пушкина. В истории дружбы двух поэтов, в привычке Пушкина прибегать к помощи и совету Жуковского в любом затруднительном случае, в его безусловной вере в Жуковского - нравственная канва летописи жизни очень доброго и очень мужественного человека, каким предстает Жуковский в воспоминаниях современников, повествующих о его отношениях с Пушкиным (А. И. Тургенев, П. А. Вяземский, В. А. Соллогуб, К. К. Зейдлиц). Факты участия Жуковского в судьбе Пушкина общеизвестны - и здесь дело не только в них, а в их значении для понимания нравственных основ личности Жуковского. Главная сфера безусловности в мозаичной мемуарной биографии поэта - это его легендарная доброта, щедрость, готовность в любую минуту прийти на помощь тому, кто в ней нуждается.
Трудно найти среди мемуаристов хоть одного человека, который не был бы обязан Жуковскому моральной и материальной поддержкой, заступничеством перед сильными мира сего в угрожающих обстоятельствах, ободрением в начале литературного поприща. Вероятно, ни один из писателей ни до, ни после Жуковского не отзывался на такое количество просьб о помощи, протекции, об устройстве на службу, о назначении пенсиона, об облегчении участи и так далее, сколько выполнил их Жуковский. Его благодеяния перечислить просто невозможно: с того момента, как он получил доступ ко двору в качестве официального лица, вся его жизнь была полна ежедневными хлопотами по таким прошениям. Нет необходимости называть имена мемуаристов, засвидетельствовавших этот активный гуманизм поэта: о нем пишут все.
Конечно же, не только официальное положение Жуковского при дворе было причиной все возрастающего количества просьб о помощи: он больше других имел возможностей сделать что-то реальное. Но наличие возможности не есть еще гарантия ее использования. Главная причина репутации Жуковского как всеобщего заступника - свойство его натуры, доброта, которая была и основной гарантией внимания к просящему, и действия во исполнение просьбы.
письменных авторских свидетельств переходить в разряд устного анонимного анекдота, поскольку ссылка на свидетеля в данном случае уже не требовалась. Такая судьба постигла рассказ А. О. Смирновой-Россет о благотворительности Жуковского; этот рассказ в 1870--1890-х годах кочевал в качестве анонимного предания по страницам периодических изданий.
В подобных анекдотах фиксировались как наиболее типичные также и свидетельства современников о скромности Жуковского, прямо пропорциональной его великодушию. На страницах воспоминаний о Жуковском, подписанных именами А. П. Зонтаг, И. П. Липранди, А. О. Смирновой-Россет, П. А. Вяземского, И. И. Базарова и многих других, возникает образ человека, бесконечно далекого от сует сиюминутной выгоды, карьеры, литературной шумихи и всего прочего, чему, по мнению авторов этих воспоминаний, было так легко поддаться, живя при дворе. Лейтмотивом личности поэта в восприятии его современниками стала чистая душа, детское простодушие в любых обстоятельствах.
Но ставшие анонимными преданиями воспоминания, может быть, еще более выразительны: "В 1840-м году Жуковский приезжал в Москву и жил в ней некоторое время. Друзья и почитатели его таланта задумали угостить его обедом по подписке; <...> когда ему прочли этот список, он попросил, чтобы одно лицо непременно исключили: это был один пожилой профессор. <...> При этом он рассказал, как три года назад, когда наследник-цесаревич, обозревая Москву, посещал в сопровождении Жуковского университетские лекции, этот профессор целый час выводил Жуковского из терпения чтением вслух и в торжественной обстановке чрезвычайно льстивых восхвалений его таланту и т. п. "Этой бани я не могу забыть", - закончил Жуковский" {Еженедельное новое время. 1879. Т. 2, No 19. С. 382.}.
Эти качества личности Жуковского: милосердие, добродушие, действенный гуманизм и скромность - неразрывно связаны с той чертой духовного облика поэта, которая впоследствии особенно часто если не вменялась ему прямо в вину, то, во всяком случае, была причиной снисходительного сожаления о его, так сказать, идеологической незрелости. Эта черта - глубокая религиозность поэта, которая к концу его жизни приобрела экзальтированный характер. Особенно рельефно возрастание религиозности поэта и его увлечение богословской литературой описаны теми мемуаристами, которые разделяли веру поэта (А. С. Стурдза, И. И. Базаров). Умолчание о христианстве Жуковского невозможно, осуждение его - безнравственно. "Поэт-христианин", как называли его младшие современники, создал блистательное стихотворное переложение Апокалипсиса и три незавершенные поэмы на библейские сюжеты: "Повесть о Иосифе Прекрасном", "Египетская тьма" и "Агасфер", признать которые принадлежащими к числу лучших поэтических творений Жуковского может помешать только предубеждение. Христианство Жуковского - это не просто глубоко прочувствованные гуманистические заповеди религии, это заповеди, ставшие практической философией жизни и воплощенные в конкретном действии. Вера поэта - неотъемлемое свойство и поэзии, и личности Жуковского, та объективная данность, без которой немыслим целостный облик поэта. Более того, христианство Жуковского - это органичная основа и общественной деятельности поэта, и его гражданской позиции.
Жуковский в сознании современников был не только великим поэтом, добрым человеком, но и важным официальным лицом, воспитателем наследника, будущего императора Александра II. Насколько серьезно Жуковский относился к этой своей миссии, можно узнать из его писем, дневников, планов занятий с наследником. Об этом свидетельствуют и современники, друзья поэта: П. А. Вяземский, А. И. Тургенев. Педагогическое начало было вообще сильно в Жуковском: он учил своих племянниц, Машу и Сашу Протасовых, руководил обучением братьев Киреевских, занимался русским языком с великой княгиней Александрой Федоровной, стал воспитателем наследника и, наконец, с энтузиазмом молодости отдался образованию собственных детей. Он сам называл эту деятельность "педагогической поэмой" и не отделял ее от поэтического труда. Слава "русского Фенелона", "русского Песталоцци" недаром сопровождала его. Из воспоминаний известно, сколько внимания уделял он разного рода таблицам, специальным разработкам по различным предметам.
"Из савана оделся он в ливрею..." лишь в резкой форме выразила это беспокойство. Но из мемуаров становится очевидным, что "Жуковский официальный" не только "не постыдит Жуковского-поэта", как точно скажет Вяземский. Он поистине станет полпредом русской культуры, русской литературы при дворе.
В письме к А. И. Тургеневу от 20 ноября 1827 г. он сказал: "Ни моя жизнь, ни мои знания, ни мой талант не стремили меня ни к чему политическому. Но когда же общее дело было мне чуждо?" {Письма В. А. Жуковского к Александру Ивановичу Тургеневу М., 1895. С. 229.} Из воспоминаний современников складывается облик Жуковского - честного человека, чье мнение в вопросах политики и нравственности было так весомо (и не только для его политических единомышленников, но и для тех, кто считал себя его политическим противником), что на него как на высокий авторитет ссылается не кто иной, как политический вождь декабристов С. П. Трубецкой, оценивая устав тайного общества: "Василий Андреевич Жуковский, которому он был впоследствии предложен для чтения, возвращая его, сказал, что устав заключает в себе мысль такую благодетельную и такую высокую, для выполнения которой требуется много добродетели, и что он счастливым бы себя почел, если бы мог убедить себя, что в состоянии выполнить его требования..." {Записки князя С. П. Трубецкого. СПб., 1906. С. 82.}.
В 1823 г. Жуковский освобождает своих крепостных, в 1826--1827-м принимает самое активное участие в судьбе идеолога декабризма Н. И. Тургенева, составляет "Записку о Н. И. Тургеневе" для царя. Во время путешествия с наследником по России в 1837 г. он пишет императору письмо о необходимости амнистии декабристов и, убеждая наследника в необходимости милосердия, с его помощью стремится облегчить участь ссыльных. Жуковский помогает Герцену (чего Николай I не мог простить поэту), Кольцову, Баратынскому, Милькееву, Диеву, позднее способствует освобождению из крепостной неволи великого украинского поэта Т. Г. Шевченко и родственников А. В. Никитенко. Находясь за границей, он делает все возможное для духовной реабилитации декабристов В. К. Кюхельбекера и А. Ф. Бригена, помогая им напечатать свои произведения.
"У тебя тройным булатом грудь вооружена, когда нужно идти грудью на приступ для доброго дела" {Рус. архив. 1900. No 3. С. 3852.}.
Вероятно, для полного представления о гражданской позиции Жуковского есть смысл "выслушать и другую сторону". И, несмотря на принципиально иное отношение к этой позиции представителей другой стороны, объективное содержание свидетельства о ней Николая I не расходится со свидетельствами декабристов: "Тебя называют главою партии, защитником всех тех, кто только худ с правительством" {Рус. старина. 1902. No 4. С. 80.}.
Современники, конечно, не знали о тех "головомойках", которые устраивал Жуковскому Николай I после очередного ходатайства, но в своих воспоминаниях они почувствовали и передали этот бесконечный "подвиг честного человека". Так, Н. И. Тургенев, человек, не разделявший политических убеждений Жуковского, уже в конце 1840-х годов писал ему: "Я всегда почитал вас как нравственно чистейшего человека. <...> Высокая чистота вашего характера должна была найти равновесие в непреклонности, твёрдости вашего убеждения, для меня выгодного и с истиною согласного, одна соответствовала другой" {Ланский Л. Из эпистолярного наследия декабристов: Письма Н. И. Тургенева к В. А. Жуковскому // Вопр. лит. 1975. No 11. С. 221.}. И, по существу, об этом же говорят в своих записках, письмах многие современники Жуковского.
самое сильное свидетельство в пользу общественной прогрессивности поэта. Он разделял идеи просвещенной монархии, был истовым христианином, воспитателем наследника, но это не мешало, а помогало ему бороться за достоинство каждой личности. Когда А. И. Тургенев прочитал письмо Жуковского к Бенкендорфу о причинах гибели Пушкина, он заметил в своем дневнике: "Критическое расследование действия жандармства. И он закатал Бенкендорфу..." То же самое можно сказать о письмах Николаю I и Бенкендорфу по поводу запрещения журнала "Европеец", "Записке о Н. И. Тургеневе" и письме об амнистии декабристов.
В воспоминаниях современников нет далеко идущих выводов, но материал для размышлений об общественной позиции Жуковского они, безусловно, дают. Сама идея действенного гуманизма, которую не просто проповедовал Жуковский, а которой он истово служил, определила его место в истории русской общественной мысли.
воспоминаниях они запечатлели то, что уже впоследствии восстановить невозможно, - непосредственную реакцию на события, взгляд очевидца. Они знали Жуковского, говорили с ним, видели его в поступках, ощущали его влияние. И как смогли - описали это.
И если Пушкин пророчески предсказал, что "его стихов пленительная сладость пройдет веков завистливую даль", то хочется надеяться, что и воспоминания современников о Жуковском донесли до нас сквозь время живой облик великого русского поэта, очень доброго человека, "рыцаря на поле словесности и нравственности".