ИЗ СТАТЬИ
"В ЧЕМ ЖЕ, НАКОНЕЦ, СУЩЕСТВО
РУССКОЙ ПОЭЗИИ
И В ЧЕМ ЕЕ ОСОБЕННОСТЬ"
<...> Но при всем том мы сами никак бы не столкнулись с немцами, если бы не явился среди нас такой поэт, который показал нам весь этот новый, необыкновенный мир сквозь ясное стекло своей собственной природы, нам более доступной, чем немецкая. Этот поэт - Жуковский, наша замечательнейшая оригинальность! Чудной, высшей волей вложено было ему в душу от дней младенчества непостижимое ему самому стремление к незримому и таинственному. В душе его, точно как в герое его баллады Вадиме1, раздавался небесный звонок, зовущий вдаль. Из-за этого зова бросался он на все неизъяснимое и таинственное повсюду, где оно ни встречалось ему, и стал облекать его в звуки, близкие нашей душе. Все в этом роде у него взято у чужих, и больше у немцев, - почти всё переводы. Но на переводах так отпечаталось это внутреннее стремление, так зажгло и одушевило их своею живостью, что сами немцы, выучившиеся по-русски, признаются, что перед ним оригиналы кажутся копиями, а переводы его кажутся истинными оригиналами. Не знаешь, как назвать его - переводчиком или оригинальным поэтом. Переводчик теряет собственную личность, но Жуковский показал ее больше всех наших поэтов. Пробежав оглавление стихотворений его, видишь: одно взято из Шиллера, другое из Уланда, третье у Вальтер Скотта, четвертое у Байрона, и все - вернейший сколок, слово в слово, личность каждого поэта удержана, негде было и высунуться самому переводчику; но когда прочтешь несколько стихотворений вдруг и спросишь себя: чьи стихотворения читал? - не предстанет перед глаза твои ни Шиллер, ни Уланд, ни Вальтер Скотт, но поэт от них всех отдельный, достойный поместиться не у ног их, но сесть с ними рядом, как равный с равным. Каким образом сквозь личности всех поэтов пронеслась его собственная личность - это загадка, но она так и видится всем. Нет русского, который бы не составил себе из самих же произведений Жуковского верного портрета самой души его. Надобно сказать также, что ни в ком из переведенных им поэтов не слышно так сильно стремленье уноситься в заоблачное, чуждое всего видимого, ни в ком также из них не видится это твердое признание незримых сил, хранящих повсюду человека, так что, читая его, чувствуешь на всяком шагу, как бы сам, выражаясь стихами Державина:
Под надзирание ты предан
Невидимых, бессмертных сил
И легионам заповедан
Всех ангелов, чтоб цел ты был2.
Переводя, производил он переводами такое действие, как самобытный и самоцветный поэт. Внеся это новое, дотоле незнакомое нашей поэзии стремление в область незримого и тайного, он отрешил ее самую от материализма не только в мыслях и образе их выраженья, но и в самом стихе, который стал легок и бестелесен, как видение. Переводя, он оставил переводами початки всему оригинальному, внес новые формы и размеры, которые стали потом употреблять все другие наши поэты. Лень ума помешала ему сделаться преимущественно поэтом-изобретателем, - лень выдумывать, а не недостаток творчества. Признаки творчества показал он в себе уже с самого начала своего поприща: "Светлана" и "Людмила" разнесли в первый раз греющие звуки нашей славянской природы, более близкие нашей душе, чем какие раздавались у других поэтов. Доказательством тому то, что они произвели впечатленье сильное на всех в то время, когда поэтическое чутье у нас было еще слабо развито. Элегический род нашей поэзии создан им. Есть еще первоначальнейшая причина, от которой произошла и самая лень ума: это - свойство оценивать, которое, поселившись властительно в его уме, заставляло его останавливаться с любовью над всяким готовым произведением. Отсюда его тонкое критическое чутье, которое так изумляло Пушкина. Пушкин сильно на него сердился за то, что он не пишет критик3. По его мненью, никто, кроме Жуковского, не мог так разъять и определить всякое художественное произведение. Это свойство разбирать и оценивать отражается в его живописных описаниях природы, которые все его собственные, самобытные произведения. Взявши картину, его пленившую, он не оставляет ее по тех пор, покуда не исчерпает всю, разъяв как бы анатомическим ножом ее неуловимейшую подробность. Кто уже мог написать стихотворенье "Отчет о солнце"4, где подстережены все видоизменения солнечных лучей и волшебство картин, ими производимых в разные часы дня, равно как с такой же живописной подробностью изобразить в "Отчете о луне"5 волшебство лунных лучей, с целым рядом ночных картин, ими производимых, - тот, разумеется, должен был заключить в себе в большой степени свойство оценивать. Его "Славянка" с видами Павловска6 - точная живопись. Благоговейная задумчивость, которая проносится сквозь все ее картины, исполняет их того греющего, теплого света, который наводит успокоенье необыкновенное на читателя. Становишься тише во всех своих порывах, и какой-то тайной замыкаются твои собственные уста.
отдалении, пропадала страсть и вкус к призракам и привиденьям немецких баллад. Самая задумчивость уступила место светлости душевной. Плодом этого была "Ундина", творенье, принадлежащее вполне Жуковскому. Немецкий пересказчик7 того же самого преданья в прозе не мог служить его образцом. Полный создатель светлости этого поэтического созданья есть Жуковский. С этих пор он добыл какой-то прозрачный язык, который ту же вещь показывает еще видней, чем как она есть у самого хозяина, у которого он взял ее. Даже прежняя воздушная неопределенность стиха его исчезла: стих его стал крепче и тверже; все приуготовлялось в нем на то, дабы обратить его к передаче совершеннейшего поэтического произведения, которое, будучи произведено таким образом, как производится им, при таком напоенье всего себя духом древности и при таком просветленном, высшем взгляде на жизнь, покажет непременно первоначальный, патриархальный быт древнего мира в свете родном и близком всему человечеству, - подвиг, далеко высший всякого собственного создания, который доставит Жуковскому значение всемирное. Перед другими нашими поэтами Жуковский то же, что ювелир перед прочими мастерами, то есть мастер, занимающийся последнею отделкой дела. Не его дело добыть в горах алмаз - его дело оправить этот алмаз таким образом, чтобы он заиграл всем своим блеском и выказал бы вполне свое достоинство всем. Появленье такого поэта могло произойти только среди русского народа, в котором так силен гений восприимчивости, данный ему, может быть, на то, чтобы оправить в лучшую оправу все, что не оценено, не возделано и пренебрежено другими народами. <...>
ОБ "ОДИССЕЕ", ПЕРЕВОДИМОЙ ЖУКОВСКИМ
(Письмо к Н. М. Я.....ву)1
Появление "Одиссеи" произведет эпоху. "Одиссея" есть решительно совершеннейшее произведение всех веков2. Объем ее велик; "Илиада" пред нею эпизод. "Одиссея" захватывает весь древний мир, публичную и домашнюю жизнь, все поприща тогдашних людей, с их ремеслами, знаньями, верованьями... словом, трудно даже сказать, чего бы не обняла "Одиссея" или что бы в ней было пропущено. В продолжение нескольких веков служила она неиссякаемым колодцем для древних, а потом и для всех поэтов. Из нее черпались предметы для бесчисленного множества трагедий, комедий; все это разнеслось по всему свету, сделалось достоянием всех, а сама "Одиссея" позабыта. Участь "Одиссеи" странна: в Европе ее не оценили; виной этого отчасти недостаток перевода, который бы передавал художественно великолепнейшее произведение древности, отчасти недостаток языка, в такой степени богатого и полного, на котором отразились бы все бесчисленные, неуловимые красоты как самого Гомера, так и вообще эллинской речи; отчасти же недостаток, наконец, и самого народа, в такой степени одаренного чистотой девственного вкуса, какая потребна для того, чтобы почувствовать Гомера.
Теперь перевод первейшего поэтического творения производится на языке, полнейшем и богатейшем всех европейских языков.
Вся литературная жизнь Жуковского была как бы приготовлением к этому делу. Нужно было его стиху выработаться на сочинениях и переводах с поэтов всех наций и языков, чтобы сделаться потом способным передать вечный стих Гомера, - уху его наслушаться всех лир, дабы сделаться до того чутким, чтобы и оттенок эллинского звука не пропал; нужно было мало того что влюбиться ему самому в Гомера, но получить еще страстное желание заставить всех соотечественников своих влюбиться в Гомера, на эстетическую пользу души каждого из них; нужно было совершиться внутри самого переводчика многим таким событиям, которые привели в большую стройность и спокойствие его собственную душу, необходимые для передачи произведения, замышленного в такой стройности и спокойствии; нужно было, наконец, сделаться глубже христианином, дабы приобрести тот презирающий, углубленный взгляд на жизнь, которого никто не может иметь, кроме христианина, уже постигнувшего значение жизни. Вот скольким условиям нужно было выполниться, чтобы перевод "Одиссеи" вышел не рабская передача, но послышалось бы в нем слово живо, и вся Россия приняла бы Гомера, как родного!
Зато вышло что-то чудное. Это не перевод, но скорей воссоздание, восстановленье, воскресенье Гомера3. Перевод как бы еще более вводит в древнюю жизнь, чем сам оригинал. Переводчик незримо стал как бы истолкователем Гомера, стал как бы каким-то зрительным, выясняющим стеклом перед читателем, сквозь которое еще определительней и ясней выказываются все бесчисленные его сокровища.
По-моему, все нынешние обстоятельства как бы нарочно обстановились так, чтобы сделать появление "Одиссеи" почти необходимым в настоящее время: в литературе, как и во всем, - охлаждение. Как очаровываться, так и разочаровываться устали и перестали. Даже эти судорожные, больные произведения века, с примесью всяких непереварившихся идей, нанесенных политическими и прочими броженьями, стали значительно упадать; только одни задние чтецы, привыкшие держаться за хвосты журнальных вождей, еще кое-что перечитывают, не замечая в простодушии, что козлы, их предводившие4, давно уже остановились в раздумье, не зная сами, куда повести заблудшие стада свои. Словом, именно то время, когда слишком важно появленье произведенья стройного во всех частях своих, которое изображало бы жизнь с отчетливостью изумительной и от которого повевало бы спокойствием и простотой почти младенческой.
"Одиссея" произведет у нас влияние как вообще на всех, так и отдельно на каждого.
Рассмотрим то влияние, которое она может у нас произвести вообще на всех. "Одиссея" есть именно то произведение, в котором заключились все нужные условия, дабы сделать ее чтением всеобщим и народным. Она соединяет всю увлекательность сказки и всю простую правду человеческого похождения, имеющего равную заманчивость для всякого человека, кто бы он ни был. Дворянин, мещанин, купец, грамотей и неграмотей, рядовой солдат, лакей, ребенок обоего пола, начиная с того возраста, когда ребенок начинает любить сказку, ее прочитают и выслушают без скуки. Обстоятельство слишком важное, особенно если примем в соображение то, что "Одиссея" есть вместе с тем нравственнейшее произведение и что единственно затем и предпринята древним поэтом, чтобы в живых образах начертать законы действий тогдашнему человеку.
Греческое многобожие не соблазнит нашего народа. Народ наш умен: он растолкует, не ломая головы, даже то, что приводит в тупик умников. Он здесь увидит только доказательство того, как трудно человеку самому, без пророков и без откровения свыше, дойти до того, чтобы узнать Бога в истинном виде, и в каких нелепых видах станет он представлять себе лик Его, раздробивши единство и единосилие на множество образов и сил. Он даже не посмеется над тогдашними язычниками, признав их ни в чем не виноватыми: пророки им не говорили, Христос тогда не родился, апостолов не было. Нет, народ наш скорей почешет у себя в затылке, почувствовав то, что он, зная Бога в его истинном свете, имея в руках уже письменный закон Его, имея даже истолкователей закона в отцах духовных, молится ленивее и выполняет долг свой хуже древнего язычника. Народ смекнет, почему та же верховная сила помогала и язычнику за его добрую жизнь и усердную молитву, несмотря на то что он, по невежеству, взывал к ней в образе Посейдонов, Кронионов, Гефестов, Гелиосов, Киприд и всей вереницы, которую наплело играющее воображение греков. Словом, многобожие оставит он в сторону, а извлечет из "Одиссеи" то, что ему следует из нее извлечь, - то, что ощутительно в ней видимо всем, что легло в дух ее содержания и для чего написана сама "Одиссея", то есть что человеку везде, на всяком поприще, предстоит много бед, что нужно с ними бороться - для того и жизнь дана человеку, - что ни в каком случае не следует унывать, как не унывал и Одиссей, который во всякую трудную и тяжелую минуту обращался к своему милому сердцу, не подозревая сам, что таковым внутренним обращением к самому себе он уже творил ту внутреннюю молитву Богу, которую в минуты бедствий совершает всякий человек, даже не имеющий никакого понятия о Боге. Вот то общее, тот живой дух ее содержания, которым произведет на всех впечатление "Одиссея" прежде, чем одни восхитятся ее поэтическими достоинствами, верностью картин и живостью описаний; прежде, чем другие поразятся раскрытием сокровищ древности в таких подробностях, в каких не сохранило ее ни ваянье, ни живопись, ни вообще все древние памятники; прежде, чем третьи останутся изумлены необыкновенным познанием всех изгибов души человеческой, которые все были ведомы всевидевшему слепцу; прежде, чем четвертые будут поражены глубоким ведением государственным, знанием трудной науки править людьми и властвовать ими, чем обладал также божественный старец, законодатель и своего и грядущих поколений; словом - прежде, чем кто-либо завлечется чем-нибудь отдельно в "Одиссее" сообразно своему ремеслу, занятиям, наклонностям и своей личной особенности. И все потому, что слишком осязательно слышен этот дух ее содержания, эта внутренняя сущность его, что ни в одном творении не проступает она так сильно наружу, проникая все и преобладая над всем, особенно когда рассмотрим еще, как ярки все эпизоды, из которых каждый в силах заменить главное.
Отчего ж так сильно это слышится всем? Оттого, что залегло это глубоко в самую душу древнего поэта. Видишь на всяком шагу, как хотел он облечь во всю обворожительную красоту поэзии то, что хотел бы утвердить навеки в людях, как стремился укрепить в народных обычаях то, что в них похвально, напомнить человеку лучшее и святейшее, что есть в нем и что он способен позабывать всякую минуту, оставить в каждом лице своем пример каждому на его отдельном поприще, а всем вообще оставить пример в своем неутомимом Одиссее на общечеловеческом поприще.
Это строгое почитание обычаев, это благоговейное уважение власти и начальников, несмотря на ограниченные пределы самой власти, эта девственная стыдливость юношей, эта благость и благодушное безгневие старцев, это радушное гостеприимство, это уважение и почти благоговение к человеку как представителю образа Божия, это верование, что ни одна благая мысль не зарождается в голове его без верховной воли высшего нас существа и что ничего не может он сделать своими собственными силами, словом - всё, всякая малейшая черта в "Одиссее" говорит о внутреннем желании поэта всех поэтов оставить древнему человеку живую и полную книгу законодательства в то время, когда еще не было ни законодателей, ни учредителей порядков, когда еще никакими гражданскими и письменными постановленьями не были определены отношения людей, когда люди еще многого не ведали и даже не предчувствовали и когда один только божественный старец все видел, слышал, соображал и предчувствовал, слепец, лишенный зрения, общего всем людям, и вооруженный тем внутренним оком, которого не имеют люди!
И как искусно сокрыт весь труд многолетних обдумываний под простотой самого простодушнейшего повествования! Кажется, как бы собрав весь люд в одну семью и усевшись среди них сам, как дед среди внуков, готовый даже с ними ребячиться, ведет он добродушный рассказ свой и только заботится о том, чтобы не утомить никого, не запугать неуместной длиннотой поученья, но развеять и разнести его невидимо по всему творению, чтобы, играя, набрались все того, что дано не на игрушку человеку, и незаметно бы надыхались тем, что знал он и видел лучшего на своем веку и в своем веке. Можно бы почесть все за изливающуюся без приготовления сказку, если бы по внимательном рассмотрении уже потом не открывалась удивительная постройка всего целого и порознь каждой песни. Как глупы немецкие умники5, выдумавшие, будто Гомер - миф, а все творения его - народные песни и рапсодии!
Но рассмотрим то влияние, которое может произвести у нас "Одиссея" отдельно на каждого. Во-первых, она подействует на пишущую нашу братию, на сочинителей наших. Она возвратит многих к свету, проведя их, как искусный лоцман, сквозь сумятицу и мглу, нанесенную неустроенными, неорганизовавшимися писателями. Она снова напомнит нам всем, в какой бесхитростной простоте нужно воссоздавать природу, как уяснять всякую мысль до ясности почти ощутительной, в каком уравновешенном спокойствии должна изливаться речь наша. Она вновь даст почувствовать всем нашим писателям ту старую истину, которую век мы должны помнить и которую всегда позабываем, а именно: до тех пор не приниматься за перо, пока все в голове не установится в такой ясности и порядке, что даже ребенок в силах будет понять и удержать все в памяти. Еще более, чем на самих писателей, "Одиссея" подействует на тех, которые еще готовятся в писатели и, находясь в гимназиях и университетах, видят перед собой еще туманно и неясно свое будущее поприще. Их она может навести с самого начала на прямой путь, избавив от лишнего шатания по кривым закоулкам, по которым натолкались изрядно их предшественники.
Во-вторых, "Одиссея" подействует на вкус и на развитие эстетического чувства. Она освежит критику. Критика устала и запуталась от разборов загадочных произведений новейшей литературы, с горя бросилась в сторону и, уклонившись от вопросов литературных, понесла дичь. По поводу "Одиссеи" может появиться много истинных дельных критик, тем более что вряд ли есть на свете другое произведение, на которое можно было бы взглянуть с таких многих сторон, как на "Одиссею". Я уверен, что толки, разборы, рассуждения, замечания и мысли, ею возбужденные, будут раздаваться у нас в журналах в продолжение многих лет6. Читатели будут от этого не в убытке: критики не будут ничтожны. Для них потребуется много перечесть, оглянуть вновь, перечувствовать и перемыслить: пустой верхогляд не найдется даже, что и сказать об "Одиссее".
В-третьих, "Одиссея" своей русской одеждой, в которую облек ее Жуковский, может подействовать значительно на очищение языка. Еще ни у кого из наших писателей, не только у Жуковского во всем, что ни писал он доселе, но даже у Пушкина и Крылова, которые несравненно точней его на слова и выражения, не достигала до такой полноты русская речь. Тут заключались все ее извороты и обороты во всех видоизмененьях. Бесконечно огромные периоды, которые у всякого другого были бы вялы, темны, и периоды сжатые, краткие, которые у другого были бы черствы, обрублены, ожесточили бы речь, у него так братски улегаются друг возле друга, все переходы и встречи противуположностей совершаются в таком благозвучии, все так и сливается в одно, улетучивая тяжелый громозд всего целого, что, кажется, как бы пропал вовсе всякий слог и склад речи: их нет, как нет и самого переводчика. Наместо его стоит перед глазами, во всем величии, старец Гомер, и слышатся те величавые, вечные речи, которые не принадлежат устам какого-нибудь человека, но которых удел вечно раздаваться в мире. Здесь-то увидят наши писатели, с какой разумной осмотрительностью нужно употреблять слова и выражения, как всякому простому слову можно возвратить его возвышенное достоинство уменьем поместить его в надлежащем месте и как много значит для такого сочинения, которое назначается на всеобщее употребление и есть сочинение гениальное, это наружное благоприличие, эта внешняя отработка всего: тут малейшая соринка заметна и всем бросается в глаза. Жуковский сравнивает весьма справедливо эти соринки с бумажками, которые стали бы валяться в великолепно убранной комнате, где все сияет ясностью зеркала, начиная от потолка до паркета: всякий вошедший прежде всего увидит эти бумажки именно потому же самому, почему бы он их вовсе не приметил в неприбранной, нечистой комнате.
В-четвертых, "Одиссея" подействует в любознательном отношении как на занимающихся науками, так и на не учившихся никакой науке, распространив живое познание древнего мира. Ни в какой истории не начитаешь того, что отыщешь в ней: от нее так и дышит временем минувшим; древний человек как живой так и стоит перед глазами, как будто еще вчера его видел и говорил с ним. Так его и видишь во всех его действиях, во все часы дня: как приготовляется он благоговейно к жертвоприношению, как беседует чинно с гостем за пировою критерой7 перед глазами, еще свежее, чем в отрытой из земли Помпее.
Наконец, я даже думаю, что появление "Одиссеи" произведет впечатление на современный дух нашего общества вообще. Именно в нынешнее время, когда таинственною волей Провидения стал слышаться повсюду болезненный ропот неудовлетворения, голос неудовольствия человеческого на все, что ни есть на свете: на порядок вещей, на время, на самого себя. Когда всем, наконец, начинает становиться подозрительным то совершенство, на которое возвели нас наша новейшая гражданственность и просвещение; когда слышна у всякого какая-то безотчетная жажда быть не тем, чем он есть, может быть, происшедшая от прекрасного источника быть лучше; когда сквозь нелепые крики и опрометчивые проповедования новых, еще темно услышанных идей, слышно какое-то всеобщее стремление стать ближе к какой-то желанной середине, найти настоящий закон действий как в массах, так и отдельно взятых особях; словом, в это именно время "Одиссея" поразит величавою патриархальностию древнего быта, простой несложностью общественных пружин, свежестью жизни, непритупленной, младенческою ясностью человека. В "Одиссее" услышит сильный упрек себе наш девятнадцатый век, и упрекам не будет конца, по мере того как станет он поболее всматриваться в нее и вчитываться.
Что может быть, например, уже сильней того упрека, который раздастся в душе, когда разглядишь, как древний человек, с своими небольшими орудиями, со всем несовершенством своей религии, дозволявшей даже обманывать, мстить и прибегать к коварству для истребления врага, с своею непокорной, жестокой, не склонной к повиновенью природой, с своими ничтожными законами, умел, однако же, одним только простым исполнением обычаев старины и обрядов, которые не без смысла были установлены древними мудрецами и заповеданы передаваться в виде святыни от отца к сыну, - одним только простым исполнением этих обычаев дошел до того, что приобрел какую-то стройность и даже красоту поступков, так что все в нем сделалось величаво с ног до головы, от речи до простого движения и даже до складки платья, и кажется, как бы действительно слышишь в нем богоподобное происхождение человека? А мы, со всеми нашими огромными средствами и орудиями к совершенствованию, с опытами всех веков, с гибкой, переимчивой нашей природой, с религией, которая именно дана нам на то, чтобы сделать из нас святых и небесных людей, - со всеми этими орудиями, умели дойти до какого-то неряшества и неустройства, как внешнего, так и внутреннего, умели сделаться лоскутными, мелкими от головы до самого платья нашего и, ко всему еще в прибавку, опротивели до того друг другу, что не Уважает никто никого, даже не выключая и тех, которые толкуют об уважении ко всем.
Словом, на страждущих и болеющих от своего европейского совершенства "Одиссея" подействует. Много напомнит она им младенчески прекрасного, которое (увы!) утрачено, но которое должно возвратить себе человечество, как свое законное наследство. Многие над многим призадумаются. А между тем многое из времен патриархальных, с которыми есть такое сродство в русской природе, разнесется невидимо по лицу русской земли. Благоухающими устами поэзии навевается на души то, чего не внесешь в них никакими законами и никакой властью!
ИЗ ПИСЕМ
(1831.) Ноября 2. СПб.
<...> Все лето я прожил в Павловске и Царском Селе. Стало быть, не был свидетель времен терроризма, бывших в столице1. Почти каждый вечер собирались мы: Жуковский, Пушкин и я. О, если бы ты знал, сколько прелестей вышло из-под пера сих мужей. У Пушкина повесть, октавами писанная: "Кухарка"2, в которой вся Коломна и петербургская природа живая. - Кроме того, сказки русские народные - не то, что "Руслан и Людмила", но совершенно русские. Одна писана даже без размера, только с рифмами и прелесть невообразимая34, од не экзаметрами, другие просто четырехстопными стихами, и, чудное дело! Жуковского узнать нельзя. Кажется, появился новый обширный поэт и уже чисто русской. Ничего германского и прежнего. А какая бездна новых баллад! Они на днях выйдут5. <...>
B. А. Жуковскому. Гамбург, 28 июня <н. ст. 1836>
Разлуки между нами не может и не должно быть, и где бы я ни был, в каком бы отдаленном уголке ни трудился, я всегда буду возле вас. Каждую субботу я буду в вашем кабинете6, вместе со всеми близкими вам. Вечно вы будете представляться слушающим меня читающего. Какое участие, какое заботливо-родственное участие видел я в глазах ваших!.. Низким и пошлым почитал я выражение благодарности моей к вам. Нет, я не был проникнут благодарностью; клянусь, это что-то выше, что-то больше ее; я не знаю, как назвать это чувство, но катящиеся в эту минуту слезы, но взволнованное до глубины сердце говорит, что оно одно из тех чувств, которые редко достаются в удел жителю земли!
Каких высоких, каких торжественных ощущений, невидимых, не заметных для света, исполнена жизнь моя! Клянусь, я что-то сделаю, чего не делает обыкновенный человек. Львиную силу чувствую в душе своей и заметно слышу переход свой из детства, проведенного в школьных занятиях, в юношеский возраст. <...>
Ему же. 12 ноября <н. ст. 1836. Париж>
<...> Пришлите мне портрет ваш. Ради всего, что есть для вас дорогого на свете, не откажите мне в этом, но чтобы он был теперь снят с вас. Если у вас нет его, не поскупитесь, посидите два часа на одном месте; если вы не исполните моей просьбы, то... но нет, я не хочу и думать об отказе. Вы не захотите меня опечалить. Акварелью в миниатюре, чтобы он мог не сворачиваясь уложиться в письмо, и отдайте его для отправления Плетневу. <...>
Ему же. Октябрь 30 <н. ст.>. Рим. 1837
<...> Я получил данное мне великодушным нашим государем вспоможение7<...> Но до вас может досягнуть моя благодарность. Вы, всё вы! Ваш исполненный любви взор бодрствует надо мною! Как будто нарочно дала мне судьба тернистый путь, и сжимающая нужда увила жизнь мою, чтобы я был свидетель прекраснейших явлений на земле. <...>
A. С. Данилевскому. 31 декабря <н. ст. 1838.> Рим
<...> На днях приехал наследник, а с ним вместе Жуковский8<...>
B. Н. Репниной. Рим. 1839. Генваря 18 <н. ст.>
<...> Я же так теперь счастлив приездом Жуковского, что это одно наполняет меня всего. Свидание наше было очень трогательно. Первое имя, произнесенное нами, было: Пушкин. Поныне чело его облекается грустью при мысли об этой утрате. Мы почти весь день вместе обсматривали Рим с утра до ночи, исключая тех дней, в которые он обязан делать этот курс с наследником. Он весь упоен Римом и только жалеет на короткость времени. Появление его здесь для меня точно сновидение. Наслаждаюсь своим сном и боюсь и подумать о пробуждении. <...>
А. С. Данилевскому. <н. ст. 1839.> Рим
<...> Я начинаю теперь вновь чтение Рима, и, Боже, сколько нового для меня, который уже в четвертый раз читает его. Это чтение теперь имеет двойное наслаждение оттого, что у меня теперь прекрасный товарищ. Мы ездим каждый день с Жуковским, который весь влюбился в него и который, увы, через два дни должен уже оставить его. Пусто мне сделается без него. Это был какой-то небесный посланник ко мне, как тот мотылек, им описанный, влетевший к узнику. <...> До сих пор я больше держал в руке кисть, чем перо. Мы с Жуковским рисовали на лету лучшие виды Рима. Он в одну минуту рисует их по десяткам и чрезвычайно верно и хорошо9. <...>
В. А. Жуковскому. Неаполь. 1848. Генварь 10 <н. ст.>
<...> Вот уже скоро двадцать лет с тех пор, как я, едва вступавший в свет юноша, пришел в первый раз к тебе, уже совершившему полдороги на этом поприще. Это было в Шепелевском дворце. Комнаты этой уже нет. Но я ее вижу как теперь, всю, до малейшей мебели и вещицы. Ты подал мне руку и так исполнился желаньем помочь будущему сподвижнику! Как был благосклонно-любовен твой взор!.. Что нас свело, неравных годами? Искусство. Мы почувствовали родство, сильнейшее обыкновенного родства. Отчего? Оттого, что чувствовали оба святыню искусства. <...> И, может быть, будущий уездный учитель словесности прочтет ученикам своим страницу будущей моей прозы непосредственно вослед за твоей, примолвивши: "Оба писателя правильно писали, хотя и не похожи друг на друга". <...>
Комментарии
В кругу друзей Гоголя Жуковскому принадлежит особое место. Их личные и творческие отношения в течение 20 лет - сложная историко-литературная проблема, но несомненно одно: в самые трудные дни и в годы творческих кризисов Гоголь искал в Жуковском нравственную поддержку.
Первый период их отношений (1831--1836) - время становления Гоголя-художника, его вхождения в большую литературу - невозможно представить без Жуковского и Пушкина. Их встречи в Царском Селе в 1831 г., почти одновременный выход в свет "Вечеров на хуторе близ Диканьки" Гоголя, "Повестей Белкина" Пушкина, "Баллад и повестей" Жуковского укрепили это духовное и творческое родство.
"Мертвых душ". Под одной крышей, в дюссельдорфском доме Жуковского, они создают свои итоговые произведения: Гоголь - "Мертвые души" и "Выбранные места из переписки с друзьями", Жуковский - перевод "Одиссеи", "Мысли и замечания". Известие о смерти Гоголя потрясло Жуковского. "И вот уж его нет! - писал он П. А. Плетневу 5 марта 1852 г. - Я жалею о нем несказанно собственно для себя: я потерял в нем одного из самых симпатических участников моей поэтической жизни и чувствую свое сиротство в этом отношении... Какое пустое место оставил в этом маленьком мире мой добрый Гоголь! Жалею об нем еще для его начатых и незаконченных работ; для нашей литературы он потеря незаменяемая" (Изд. Семенко, т. 4, с. 674). Жуковский пережил друга всего на полтора месяца.
О Жуковском Гоголь, по существу, вспоминает постоянно. В его творческом сознании, творческой биографии Жуковский - фигура безусловная по своему значению и масштабу. В письмах Гоголя живет память о встречах с Жуковским; он восстанавливает дни и часы этих свиданий как "чудных сновидений". В 1840-е годы в статьях "Выбранных мест из переписки с друзьями" он ищет слова для определения места и значения Жуковского в истории русской литературы и - шире - русской общественной жизни. Статья "В чем же, наконец, существо русской поэзии и в чем ее особенность" содержит фрагмент о Жуковском, в котором раскрывается оригинальность его поэзии; в статье "Об "Одиссее", переводимой Жуковским" - определено его место в современном нравственном сознании. И та и другая статья существуют не сами по себе, а в целостном мире "Выбранных мест..." и потому несут на себе следы гоголевской концепции художника-проповедника. В этих статьях нет ярко выраженного мемуарного начала, хотя в них ощутим голос друга, очевидца творческих поисков поэта, но без этих статей невозможно понять, почему взор многих лучших людей России и в 1840-е годы был обращен к Жуковскому. Своим духовным наставником его считали не только славянофилы. Чаадаев страстно зовет Жуковского на родину: "... приезжайте с нами пожить да нас поучить. Не поверите, как мы избаловались с тех пор, как живем без пестунов... На прощанье вторично повторяю свое челобитье о возвращении вашем на родину. Худо детям жить без дядьки..." (Чаадаев П. Я. мемуаристам.
ИЗ СТАТЬИ "В ЧЕМ ЖЕ, НАКОНЕЦ, СУЩЕСТВО РУССКОЙ ПОЭЗИИ
И В ЧЕМ ЕЕ ОСОБЕННОСТЬ"
(Стр. 331)
Гоголь Н. В.
1 ... в герое его баллады Вадиме... -- Речь идет о балладе "Вадим", второй части поэмы Жуковского "Двенадцать спящих дев". Ее герой постоянно слышит глас судьбы, "звонка призывны звуки", которые он рассматривает как свою миссию освободителя, нравственного спасителя.
2 Под надзирание ты предан... -- из стих. Г. Р. Державина "Победителю" (1785).
3 -- Это свидетельство Гоголя подтверждает и Плетнев: "Разительно подъемлющийся ряд произведений его открывает в нем сверх поэтического дарования тот критический ум, которому не без причины удивлялся еще Пушкин" (Плетнев, т. 1, с. 29).
4 "Отчет о солнце" "О солнце. Ее имп. величеству государыне императрице Марии Феодоровне" (СО. 1821. Ч. 67, No 1. С. 21--31).
5 "Отчет о луне" -- стих. "Подробный отчет о луне, представленный ее имп. величеству государыне Марии Феодоровне 1820 июня 18 в Павловске" (отд. изд. - СПб., 1820).
6 Его "Славянка" с видами Павловска... "Славянка" Жуковского (1815) - своеобразный поэтический путеводитель по Павловскому парку (Иезуитова, с. 89). Позднее Жуковский создал 18 гравюр (с помощью Н. Уткина) видов Павловска, которые были отпечатаны в 1823 г. Двенадцать из них были включены П. Шторхом в его "Путеводитель по саду и городу Павловску" (1843). Не исключено, что Гоголь имеет в виду, когда говорит о "точной живописи", и поэтические, и живописные опыты Жуковского.
7 Немецкий пересказчик... -- Речь идет об авторе прозаической повести "Ундина", послужившей источником для стихотворной поэмы Жуковского, немецком романтике Ф. Ламотт-Фуке.
"ОДИССЕЕ", ПЕРЕВОДИМОЙ ЖУКОВСКИМ
(Стр. 333)
Гоголь Н. В. Указ. соч. С. 236--244. Датируется 1846 г.
1 Статья Гоголя написана на основе его письма к H. M. Языкову, который живо интересовался переводом Жуковского. В начале января 1845 г. Гоголь писал ему: "Перевод этот решительно есть венец всех переводов, когда-либо совершавшихся на свете, и венец всех сочинений, когда-либо сочиненных Жуковским" т. 12, с. 444). Видимо, подробно эти мысли Гоголь развил в другом, не дошедшем до нас, письме, о котором писал П. А. Плетневу от 4 июля 1846 г.: "В прошлом году я писал Языкову о том, чем именно нужна и полезна в наше время "Одиссея" и что такое перевод Жуковского. Теперь я выправил это письмо и посылаю его для напечатания вначале в твоем журнале, а потом во всех тех журналах, которые больше расходятся в публике, в виде статьи, заимствованной из "Современника" (Гоголь, т. 13, с. 84). О том, какое значение Гоголь придавал этой статье, свидетельствует тот факт, что в течение 1846 г. она была напечатана им трижды: в Совр. Москв. (1846. No 7, отд. 5. С. 19--27), "Московских ведомостях"" (1846. No 89, 25 июля).
2 С этой оценкой Гоголя перекликается и оценка И. В. Киреевского, который писал 28 января 1845 г. Жуковскому: ""Одиссея" Ваша должна совершить переворот в нашей словесности, своротив ее с искусственной дороги на путь непосредственной жизни..." (Киреевский И. В. "... он [перевод "Одиссеи"] будет действовать не только на литературу, но и на нравственное настроение человека" (там же, с. 374).
3 Гоголевское понимание перевода "Одиссеи" имело принципиальное значение для эстетики Жуковского. В своих программных письмах к С. С. Уварову, И. В. Киреевскому, П. А. Плетневу о переводе "Одиссеи" он развивает идеи Гоголя о "воссоздании, восстановлении" Гомера.
4 ... козлы, их предводившие... -- В письме к Н. Прокоповичу от 20 июня 1847 г. Гоголь утверждал, что это место статьи обращено не к Белинскому, а к "журналисту вообще" (Гоголь,
5 Как глупы немецкие умники... -- Здесь Гоголь полемизирует с Ф. Вольфом и его последователями, которые видели в гомеровских поэмах собрание отдельных песен и сомневались в авторстве Гомера вообще. Жуковский, как и Гоголь, скептически отзывался об этой теории в письме к И. В. Киреевскому (Изд. Ефремова, т. 6, с. 49).
6 -- Здесь Гоголь не ошибся. Полемика о переводе Жуковского - важная и интересная страница русской литературной жизни 1840-х годов (см.: Егунов А. Н. Гомер в русских переводах XVIII--XIX веков. М.; Л., 1964. Гл. 10).
7 ... за пировою критерою...
ИЗ ПИСЕМ
(Стр. 340)
Гоголь, т. 10, с. 214; т. 11, с. 48, 75, 111, 192, 195, 197; т. 14, с. 33, 36.
1
2 "Кухарка" -- поэма А. С. Пушкина "Домик в Коломне" (1830).
3 Имеется в виду "Сказка о попе и работнике его Балде" (1830).
4 У Жуковского тоже русские народные сказки... "Сказку о царе Берендее..." и начал работу над сказкой "Спящая царевна".
5 Книга "Баллад и повестей" Жуковского (СПб., 1831) появилась в продаже только в декабре 1831 г.
6 ... в вашем кабинете... -- Гоголь вспоминает знаменитые "субботы" Жуковского в Шепелевском доме, на которые собирался весь литературный Петербург и где Гоголь познакомился с Жуковским.
7 Я получил... вспоможение. "Молодой русский писатель, уже имевший счастие обратить на себя животворное внимание вашего императорского величества, Гоголь, автор комедии "Ревизор", отправившийся за границу для поправления своего здоровья и терпящий там все бедствия нищеты, осмеливается обратиться прямо к милосердию вашему..." (Изд. Архангельского, т. 12, с. 24).
8 Жуковский приехал в Рим 16 декабря 1838 г. И с этого дня в дневнике появляются записи о постоянных встречах с Гоголем, совместных прогулках по Риму, участии в карнавале, посещении мастерских художников. Так, 6/18 января 1839 г. Жуковский записывает: "Ввечеру Гоголь читал главу из "Мертвых душ". Забавно и больно" (Дневники,
9 В это время Жуковский не только много рисует, о чем свидетельствуют папки итальянских рисунков, сохранившиеся в архиве поэта, но и постоянно размышляет об истории живописи (РБ, с. 72--74).