ПРОТОКОЛ ДВАДЦАТОГО АРЗАМАССКОГО
ЗАСЕДАНИЯ
|
Месяц Травный, нахмурясь, престол свой отдал Изоку;
Пылкий Изок появился, но пасмурен, хладен, насуплен; Был он отцом посаженым у мрачного Грудня. Грудень, известно, Очень давно за Зимой волочился; теперь уж они обвенчались. С свадьбы Изок принес два дождя, пять луж, три тумана (Рад ли, не рад ли, а надобно было принять их в подарок). Он разложил пред собою подарки и фыркал. Меж тем собирался Тихо на береге Карповки (славной реки, где не водятся карпы, Где, по преданию, Карп-Богатырь кавардак по субботам Ел, отдыхая от славы), на береге Карповки славной В семь часов ввечеру Арзамас двадесятый, под сводом Новосозданного храма, на коем начертано имя Вещего Штейна, породой германца, душой арзамасца. Сел Арзамас за стол с величавостью скромной и мудрой наседки, Сел Арзамас — и явилось в тот миг небывалое чудо: Нечто пузообразное, пупом венчанное вздулось, Громко взбурчало, и вдруг гармонией Арфы стало бурчанье. Члены смутились. Реин Старушку, С страшной перхотой Старушка бросилась в руки Варвику, Журка клюнул Пустынника,тот за хвост Асмодея. Начал бодать Асмодей Громобоя, а этот облапил,
Сморщась, как дряхлый сморчок, Светлану. Одна лишь Кассандра
Тихо и ясно, как пень благородный, с своим протоколом, Ушки сжавши и рыльце подняв к милосердому небу, В креслах сидела. «Уймись, Арзамас! — возгласила Кассандра. — Тише ль бурчало оно в часы пресыщенья, когда им Водка, селедка, конфеты, котлеты, клюква и брюква Быстро, как вечностью годы и жизнь, поглощались? Знай же, что ныне пузо бурчит и хлебещет недаром; Мне — Дельфийский треножник оно. Прорицаю, внимайте!» Взлезла Кассандра на пузо, села Кассандра на пузе; Стала с пуза Кассандра, как древле с вершины Синая Вождь Моисей ко евреям, громко вещать к арзамасцам: «Братья-друзья арзамасцы! В пузе Эоловой Арфы Много добра. Не одни в нем кишки и желудок. Близко пуза, я чувствую, бьется, колышется сердце! Это сердце, как Весты лампада, горит не сгорая. Бродит, я чувствую, в темном Дедале поблизости пуза Честный отшельник — душа; она в своем заточенье Все отразила прельщенья бесов и душиста добро́той (Так говорит об ней Николай Карамзин, наш историк). Слушайте ж, вот что душа из пуза инкогнито шепчет: Полно тебе, Арзамас, слоняться бездельником! Полно Нам, как портным, сидеть на катке и шить на халдеев, Время проснуться! Я вам пример. Я бурчу, забурчите ж, Братцы, и вы, и с такой же гармонией сладкою. Время, Время летит. Нас доселе обирала беспечная шутка; Несколько ясных минут украла она у бесплодной Жизни. Но что же? Она уж устала иль скоро устанет. Смех без веселости — только кривлянье! Старые шутки — Старые девки! Время прошло, когда по следам их Рой обожателей мчался! теперь позабыты; в морщинах, Зубы считают, в разладе с собою, мертвы не живши. Бойся ж и ты, Арзамас, чтоб не сделаться старою девкой. Слава — твой обожатель; скорее браком законным С ней сочетайся! иль будешь бездетен, иль, что еще хуже, Будешь иметь детей незаконных, не признанных ею, Светом отверженных, жалких, тебе самому в посрамленье.
О арзамасцы! все мы судьбу испытали; у всех нас
В сердце хранится добра и прекрасного тайна; но каждый, Жизнью своей охлажденный, к сей тайне уж веру теряет; В каждом душа, как светильник, горящий в пустыне, Свет одинокий окрестный мглы не осветит. Напрасно Нам он горит, он лишь мрачность для наших очей озаряет. Так же тускло и тщетно братский пылает светильник? Нам от того не светлее! Ближе, друзья, чтоб друг друга Видеть в лицо и, сливши пламень души (неприступной Хладу убийственной, жизни), достоинства первое благо (Если уж счастья нельзя) сохранить посреди измененья! Вместе — великое слово! Вместе, твердит, унывая, Сердце, жадное жизни, томятся бесплодным стремленьем. Вместе! Оно воскресит нам наши младые надежды. Что мы розно? Один, увлекаем шумным потоком Скучной толпы, в мелочных затерялся заботах. Напрасно Ищет себя, он чужд и себе и другим; каменеет, К мертвому рабству привыкнув, и, цепи свои презирая, Их разорвать не стремится. Другой, потеряв невозвратно В миг единый все, что было душою полжизни, Вдруг меж развалин один очутился и нового зданья Строить не смеет; и если бы смел, то где ж ободритель, Молча стоит он и с трепетом смотрит, как Гений унывший Свой погашает светильник. Иной самому себе незнакомец, Полный жизни мертвец, себя и свой дар загвоздивший В гроб, им самим сотворенный, бьется в своем заточенье: Силен свой гроб разломить, но силе не верит — и гибнет. Тот, великим желаньем волнуемый, силой богатый, Рад бы разлить по вселенной — в сиянье ль, в пожаре ль — свой пламень; К смелому делу сзывает дружину, но... голос в пустыне. Отзыва нет! О братья, пред нами во дни упованья Жизнь необъятная, полная блеска, вдали расстилалась. Близким стало далекое! Что же? Пред темной завесой, Вдруг упавшей меж нами и жизнию, каждый стоит безнадежен; Часто трепещет завеса, есть что-то живое за нею, Но рука и поднять уж ее не стремится. Нет веры!
Будем ли ж, братья, стоять перед нею с ничтожным покорством?
Вместе, друзья, и она разорвется, и путь нам свободен. Вместе — наш Гений-хранитель! при нем благодатная Бодрость; Нам оно безопасный приют от судьбы вероломной; С ним и Слава, не рабский криков толпы повторитель, Но свободный судья современных, потомства наставник; С ним и Награда, не шумная почесть, гремушка младенцев, Но священное чувство достоинства, внятный не многим Голос души и с голосом избранных, лучших согласный. С ним жизнедательный Труд с бескорыстною целью — для пользы; С ним и великий Гений — Отечество. Так, арзамасцы! Там, где во имя Отечества по две руки во едину Слиты, там и оно соприсутственно. Братья, дайте же руки! Все минувшее, все, что в честь ему некогда жило, С славного царского трона и с тихой обители сельской, С поля, где жатва на пепле падших бойцов расцветает, С гроба певцов, с великанских курганов, свидетелей чести, Все мы готовили славу, и вы приготовьте потомкам! — Вместе, друзья! чтоб потомству наш голос был слышен!» Так говорила Кассандра, холя десницею пузо. Вдруг наморщилось пузо, Кассандра умолкла, и члены, Ей поклонясь, подошли приложиться с почтеньем К пузу в том месте, где пуп цветет лесной сыроежкой. Тут осанистый Реин разгладил чело, от власов обнаженно, Важно жезлом волшебным махнул — и явилося нечто Пышным вратам подобное, к светлому зданью ведущим. Звездная надпись сияла на них: Журнал арзамасский. Мощной рукою врата растворил он; за ними кипели В светлом хаосе призра́ки веков; как гиганты, смотрели Лики славных из сей оживленный тучи; над нею С яркой звездой на главе гением тихим неслося В свежем гражданском венке божество — Просвещенье дав руку Грозной и мирной богине Свободе.
Пламень почуя в душе, к вратам побежали... Всё скрылось.
Реин сказал: «Потерпите, голубчики! я еще не достроил; Будет вам дом, а теперь и ворот одних вам довольно». Члены, зная, что Реин — искусный строитель, утихли, Сели опять по местам, и явился, клюкой подпираясь, Сам Асмодей. Погонял он бичом мериносов Беседы. Важен пред стадом тащился старый баран, волочивший Тяжкий курдюк на скрипящих колесах, — Шишков седорунный; Рядом с ним Шутовско́й, овца брюхатая, охал. Важно вез назади осел Голенищев-Кутузов Тяжкий с притчами воз, а на козлах мартышка В бурке, граф Дмитрий Хвостов, тряслась; и, качаясь на дышле, Скромно висел в чемодане домашний тушканчик Вздыхалов. Стадо загнавши, воткнул Асмодей на вилы Шишкова, Отдал честь Арзамасу и начал китайские тени Членам показывать. В первом явленье предстала С кипой журналов Политика, рот зажимая Цензуре, Старой кокетке, которую тощий гофмейстер Яценко Вежливо под руку вел, нестерпимый Дух издавая. Радужным цветом сияло, и следом за ней ее дети: С лирой, в венке из лавров и роз, Поэзия-дева Шла впереди; вкруг нее как крылатые звезды летали Светлые пчелы, мед свой с цветов чужих и домашних В дар ей собравшие. Об руку с нею поступью важной Шла благородная Проза в длинной одежде. Смиренно Хвост ей несла Грамматика, старая нянька (которой, Сев в углу на словарь, Академия делала рожи). Свита ее была многочисленна; в ней отличался Важный маляр Демид-арзамасец. Он кистью, как древле Тростью Цирцея, махал, и пред ним, как из дыма, творились Лица, из видов заемных в свои обращенные виды. Все покорялось его всемогуществу, даже Беседа Вежливой чушкою лезла, пыхтя, из-под докторской ризы. Третья дочь Словесности: Критика с плетью, с метелкой Шла, опираясь на Вкус и смелую Шутку; за нею Князь Тюфякин нес на закорках Театр, и нещадно
Кошками секли его пиериды, твердя: не дурачься.
Смесь последняя вышла. Пред нею музы тащили Чашу большую с ботвиньей; там все переболтано было: Письма о бедных к богатым, старое заново с новым. Быстро тени мелькали пред взорами членов одна за другою. Вдруг все исчезло. Члены захлопали. Вилы пред ними Важно склонял Асмодей и, стряхнув с них Шишкова, В угол толкнул сего мериноса; он комом свернулся, К стенке прижался и молча глазами вертел. Совещанье Начали члены. Приятно было послушать, как вместе Все голоса слилися в одну бестолковщину. Бегло Быстрым своим язычком работа́ла Кассандра, и Реин Громко шумел; Асмодей воевал на Светлану; Светлана Бегала взад и вперед с протоколом; впившись в Старушку, Криком кричал Громобой, упрямясь родить анекдотец. Арфа курныкала песни. Пустынник возился с Варвиком. Чем же сумятица кончилась? Делом: журнал состоялся. |
Примечания
Протокол двадцатого арзамасского заседания. Напечатано впервые в «Русском архиве», 1868, № 4 и 5. Заседание «Арзамаса», о котором идет речь, является не двадцатым (двадесятым, как пишет Жуковский), а двадцать первым, происходившим в июне 1817 г. Оно являлось продолжением двадцатого заседания, состоявшегося 22 апреля 1817 г.
Травный, Изок, Грудень — май, июнь, декабрь; старославянские названия месяцев. Арзамасцы использовали их в плане пародии на «славянщину» литераторов «Беседы любителей русского слова».
Карповка — река, протекавшая на окраине тогдашнего Петербурга; здесь находилась дача С. С. Уварова.
Вещего Штейна... — Имеется в виду барон Г. Штейн (1756— 1831), немецкий государственный деятель, изгнанный по требованию Наполеона из Пруссии за патриотическую, антибонапартистскую деятельность. В честь его была названа беседка в саду уваровской дачи, где нередко происходили заседания «Арзамаса».
Все члены «Арзамаса» имели прозвища, заимствованные из баллад Жуковского, называемых в протоколах общества «мученическими», так как они подверглись осмеянию в комедии Шаховского «Липецкие воды». В «Протоколе» упоминаются: Эолова Арфа (из баллады того же названия) — А. И. Тургенев (1784—1845); Рейн («Адельстан») — М. Ф. Орлов (1788—1842); Старушка («Баллада, в которой описывается, как одна старушка ехала на черном коне...») — С. С. Уваров (1786—1855); Варвик («Варвик») — Н. И. Тургенев (1789—1871); Журка (то есть журавль из баллады «Ивиковы журавли») — Ф. Ф. Вигель (1786—1865); Пустынник («Пустынник») — Д. А. Кавелин (1778—1851); Асмодей («Двенадцать спящих дев», баллада первая — «Громобой») — П. А. Вяземский (1792—1878); Громобой (из той же баллады) — С. П. Жихарев (1787—1860); Светлана Кассандра («Кассандра»). — Д. Н. Блудов (1785—1864).
В «Протоколе» упоминаются также литературные враги «Арзамаса», члены «Беседы любителей русского слова» (халдеи), к моменту этого заседания уже прекратившей свою деятельность: председатель ее и президент Академии российской А. С. Шишков (1754—1841), Шутовской — драматург А. А. Шаховской (1777—1846), П. И. Голенищев-Кутузов (1767—1829), с реакционных позиций критиковавший Карамзина, гр. Д. И. Хвостов (1757—1835); под именем Вздыхалова разумеется или кн. П. И. Шаликов (1768— 1852), эпигон карамзинизма, примкнувший к «Беседе», или Е. И. Станевич (1775—1835), деятельный член «Беседы», друг и верный последователь Шишкова; Г. М. Яценко (ум. 1852) — цензор и журналист, издатель журнала «Дух журналов».
Сев в углу на словарь... — Имеется в виду «Словарь Академии российской» (1783—1794), в котором центральное место занимали слова «высокого слога», преимущественно старославянские.
Демид-арзамасец — Н. М. Карамзин, важный маляр, то есть крупный художник, управляющий делами Словесности (Демид — имя управляющего имениями П. А. Вяземского).
Князь Тюфякин П. И. (1769—1845) — директор императорских театров, крайний реакционер в вопросах театра и литературы.
Пушкина мысли —
...вести о курах с лицом человечьим... —
Письма о бедных к богатым... — Под этим ироническим обозначением Жуковский, возможно, разумеет свои собственные статьи, помещенные в «Вестнике Европы», когда журнал выходил под его редакцией: «О новой книге. Училище бедных, сочинение госпожи Ле Пренс де Бомон...» (1808, № 21) и «Печальное происшествие» (1809, № 6).
Журнал состоялся. — Речь идет о решении издавать журнал. Это решение не было осуществлено.