Жуковский - фон-дер-Бриггену А. Ф. 1(13) июня 1846. Франкфурт-на-Майне.

49

А. Ф. ФОН-ДЕР-БРИГГЕНУ

Я виноват, виноват и виноват перед вами, почтеннейший Александр Федорович. На ваше последнее письмо от 29 генваря (это мне выходит подарок в день рождения), полученное, правда, не так-то давно, отвечаю 1/13 июня. Как это изъяснить и как извинить? Извинить нечем. А можно только изъяснить, и для сего приступаю к описанию некоторого моего психологического уродства, которое мною давным-давно с гигантским могуществом владеет. Вот что обыкновенно со мною случается: когда получу письмо, какого бы оно содержания ни было, если бы и самое для меня привлекательное, как, например, ваше, и если не делаю на него немедленного ответа, то этот ответ какою-то неодолимою силою всегда оттолкнется на неопределенное время. И неответствованное письмо сперва лежит перед мною как простое приятное воспоминание; потом оно складывается в душу как упрек за неисполненный долг; потом становится бременем совести; потом начинается жестокая битва между ленивою волею и рассерженною совестию; и эта битва продолжается часто довольно долго, и мешает всем другим занятиям, и до тех пор все ежедневные занятия портит, пока вдруг воля от какого-нибудь отчаянного пинка измученной совести вдруг не вскочит и не уцепится за руку, окостеневшую от бездействия, и не втиснет в нее пера; и лишь только перо очутится между тремя действующими пальцами правой руки — все разом кончено: письмо написано, совесть покойна, воля спит, отдыхая от пинков своей сердитой госпожи, и все опять в порядке. Могу сравнить это состояние души только с блаженством разрешения от бремени после продолжительных мук. К сей беззаконной причине моего долгого молчания (причины, нисколько его не извиняющей) прибавить должно и некоторые законные причины: я был болен, и у меня были

несколько времени в беспорядке глаза (из коих правый получил уже бессрочный отпуск). Довольно всего этого для предисловия; а вы не прибавляйте своих пеней к моим и просто простите мне вину мою с полною доверенностию к моей искренней к вам приязни. Обращаюсь к нашему главному делу. Первый том вашего перевода я получил; но второго, который, как вы пишете, отправлен с вашим последним письмом, мне еще не доставили (об этом я напишу к Л. В. Дубельту). Благодарю вас, во-первых, за посвящение, в котором, если позволите, сделаю при напечатании некоторую поправку, то есть оставлю одно свое имя в дательном падеже без всяких прибавок, что будет коротко и ясно. Во-вторых, благодарю от себя и от всех читателей, любящих питательное для ума чтение и умеющих ценить эстетическое достоинство труда литературного, благодарю за самый перевод. Я всего не мог прочитать, и на это мне теперь нет времени; но то, что прочитал, уверило меня, что вы обогатили нашу словесность произведением прекрасным, в котором ощутителен (что редко бывает ощутительно при чтении русских книг) труд совестливый и просвещенный. — Почему не могу заняться теперь особенно чтением вашего перевода, это происходит оттого, что мой главный труд (моя «Одиссея») был мною принужденно оставлен во все продолжение прошлого года до самой теперешней минуты (от болезни, которая хотя и не приковывала меня к постели, но делала неспособным к работе, и от моих глаз, которые несколько времени отказывались служить мне и требовали от меня пощады). Мне остается теперь прожить менее года в моем заграничном уединении, и это заставляет меня обратить всего себя на мою работу, которую желал бы привести в Россию оконченную. Эта отсрочка прочтения и пересмотра не повредит вашей книге: во всяком случае, приступить к ее печатанию нельзя в мое отсутствие; мне надобно будет самому приняться за это дело; оно, следовательно, должно быть отложено до моего возвращения в Петербург. Главное сделано, труд кончен, и с успехом. И в свое время он, конечно, обратит на себя внимание... Но чье внимание? Русской литературы? Но что такое теперешняя русская литература? То же, что все почти иностранные литературы, с тою только разницею, что состояние немецкой и

французской литературы есть падение с высоты, а у нас просто падение. Ибо наша литература не через святилище науки перешла на базар торгашей; а прискакала туда прямо проселочною дорогою и носит по толкучему рынку свое тряпье, которое с смешною самоуверенностию выдает за ценный товар, не имея втайне иного намерения, как только сбыть его подороже с рук. — Но это не беда. Повторяю: главное дело сделано, труд благородный кончен, и с успехом; он сам себе награда, а оценщики его, правда в немногом числе, найдутся. Труд — благотворитель души человеческой, очарователь и животворитель настоящего, исцелитель прошедшего; не знаю, были ли ему воздвигнуты алтари у древних, но он достоин алтарей во всякое время, хотя, правда, у нас, христиан, надлежит ему быть только придачею к главному. — Я, однако, уклонился от своего предмета. О переводе вашем и о судьбе его вам теперь пока нисколько заботиться не должно. Он будет покоиться сном праведника под моею смиренною защитою; когда же наступит его час, он явится на свет и займет принадлежащее ему там светлое место. А вы теперь принимайтесь за новую работу. Вы желаете знать от меня, кого бы я предпочел из двух: Саллюстия или Гиббона? Без всякой остановки говорю: Саллюстия. Можно ли думать о переводе 14 томов in 8° Гиббона? Если хотите рассказать нам падение Римской империи, то возьмитесь скорее за маленький волюм Монтескье; он едва ли не тяжеловеснее Гиббона, в котором не все золото, много и свинцу, много и мышьяку; его бешеная ненависть к христианству мне противна. Если хотите задать себе труд, для которого надобны все силы умственные и величайшее искусство владеть языком своим, то возьмитесь за 24 книги «Всемирной истории» Иоганна Миллера и передайте нам их так, чтобы русский язык, оставшись верным энергическому, краткому и живописному, хотя весьма часто манерному языку Иоганна Миллера, сохранил всю свою непринужденность; чтобы перевод его можно читать, как подлинник. Если бы перевесть Миллера так, чтобы он мог служить и книгою учебною, то есть если б к тексту приложить хронологические и синхронические таблицы, а в некоторых местах распространить приложениями то, что у Миллера весьма коротко и не подробно, — вышла бы книга

истории» я бы рекомендовал вам и письма Иоганна Миллера, особливо переписку его с Бонстеттеном; нет чтения привлекательнее и воспламенительнее к работе. Я бы эти письма дал в руки всякому юноше, в котором горит жар к науке и стремление к благородной деятельности и который питает в душе любовь к добру и к чистой славе. Но вы, зашедши в область древних классиков, может быть предпочтете остаться с ними. В таком случае, в параллель к Миллеровым письмам, я указал бы вам на письма Цицероновы; их, конечно, переводить было бы трудно, особенно потому, что множество таких мелочных подробностей, изображающих обычаи и нравы Цицеронова времени и относящихся к ежедневным событиям его века, которые требуют объяснения; но для этого есть прекрасное пособие в Виландовом переводе Цицероновых писем: Виланд снабдил свой перевод богатыми нотами. В моей петербургской библиотеке, впрочем худо составленной, находятся и томы сочинения Миллера и Цицерон Виландов; но эти книги могут быть присланы вам только по моем возвращении в Россию. В ожидании того принимайтесь, благословясь, за Саллюстия: его будет на год и более. Труд приятный и благодарный. — Простите, любезный Александр Федорович, не вздумайте, однако, платить мне тою же монетою, то есть вашим молчанием за мое. Отвечайте поскорее на это письмо и перешлите его мне через Л. В. Дубельта: за его готовность сделать вам всякое возможное добро я отвечаю. Искренно преданный вам

Примечания