• Приглашаем посетить наш сайт
    Лермонтов (lermontov-lit.ru)
  • Семенко И. М.: В. А. Жуковский. (Часть 5)

    Часть: 1 2 3 4 5 6 7 8 9
    Примечания

    5

    Жуковский — первый русский поэт, для которого внутренний мир человека явился главным содержанием поэзии. Рассудочность, риторика, дидактизм классицизма, — все то, от чего не свободен был даже Державин, — после Жуковского становятся решительно невозможными у сколько-нибудь значительного русского поэта. “Заслуга Жуковского, собственно перед искусством состояла в том, что он дал возможность содержания для русской поэзии”, — писал Белинский.23

    Поэзия Жуковского сформировалась в 1800—1810-х годах. В сущности, он был поэтом допушкинского периода, хотя продолжал писать и позднее. Своеобразный рубеж его творчества — выход в 1824 году итогового собрания стихотворений. После 1824 года его лирическое творчество идет на убыль, уступая место монументальным переводам. Итоговый характер “Стихотворений” 1824 года подчеркнул Пушкин: “Славный был покойник, дай бог ему царство небесное”.24 Период 1802—1824 годов характеризуется в творчестве Жуковского углубленными исканиями и развитием, и в то же время цельностью, единством основного направления.

    Жуковский — родоначальник романтизма в русской литературе. Его творчество — ранний этап романтизма в России; этап, который может быть назван преромантическим. Ваше уже говорилось о том, что субъективизм и стремление преодолеть рационализм — общее для преромантизма и романтизма. Но у Жуковского с его религиозно-просветительскими идеалами нет как и у преромантиков, ни крайнего индивидуализма, ни полного разрыва с рационализмом. Именно поэтому Жуковский в немецкой литературе в наибольшей мере сочувствовал Шиллеру, сохранившему в своем творчестве просветительский рационализм и пафос нравственного совершенствования. Иенских же романтиков с их “утонченной” романтически-мистической философией он в полной мере не воспринял. С другой стороны, он совершенно не понял Байрона, в котором ему были чужды не только революционная активность, но и романтический индивидуализм.

    Важной особенностью преромантизма и романтизма было обращение к народным преданиям и легендам, к фантастике, столь характерной для фольклора. В европейских литературах второй половины XVIII — начала XIX века огромное распространение приобретает баллада — жанр, восходящий к народно-поэтической традиции. Романтическая баллада отличалась пристрастием к “чудесам”, “ужасному”, — тому, что не подвластно логике и разуму, — преобладанием эмоционального начала над рациональным, сосредоточенностью на раскрытии чувств.

    Еще в конце XVIII века, в эпоху, когда преромантические веяния только начинали ощущаться в русской литературе, появилось несколько весьма беспомощных переводных баллад.

    Полна луна просияла над дремлющим морем,
    Нечто, как духи, шумит меж гробов!
    Какой-то там призрак уныло и с горем
    К спящему морю проходит меж зыбких цветов.

    Эти стихи — из баллады “Леонард и Блондина”, напечатанной в “Московском журнале” в 1799 году.

    Жуковский обращается к жанру баллады начиная с 1808 года, и этот жанр становится в его творчестве одним из основных. Образцом для Жуковского были баллады Бюргера, Уланда, Вальтера Скотта, Шиллера, Гете; в русской литературе — “Раиса” Карамзина. Именно в балладах в наибольшей степени выразились романтические устремления Жуковского. Прозаический вариант балладного стиля находим в переведенных Жуковским для “Вестника Европы” фантастических повестях неизвестных авторов (“Горный дух Ур”, “Привидение”; оба перевода напечатаны в 1810 оду). Любопытны такие, например, строки одного из этих переводов: “Куда ты идешь?” — спросил у Траули голос, подобный звучному грохотанию грома. Траули поднял глаза — обитатель утеса, грозный, угрюмый, огромный, как горная башня, перед ним возвышался”.25 И с ритмической и с лексической стороны эти строки близки к стихотворной балладной форме.

    Почти все 39 баллад Жуковского, созданные им за 25 лет, в 1808—1833 годах (за исключением “Эоловой арфы”, “Ахилла”, “Узника”, а также по существу оригинальных, хотя и написанных по чужим мотивам “Двенадцати спящих дев”) — переводы либо переделки. Жуковский, как известно, сам называл себя “поэтическим дядькой чертей и ведьм немецких и английских”.26 И, однако, в балладах так же, как и в лирике, мы видим не просто переводчика, а “соперника”, по известному выражению Жуковского (“переводчик в прозе есть раб, переводчик в стихах соперник”). В первые годы работы над балладами Жуковский отдавал предпочтение немецкому поэту Бюргеру. Сравнивая Бюргера и Шиллера, Жуковский говорил: “Шиллер более философ, а Бюргер простой повествователь, который, занимаясь предметом своим, не заботится ни о чем постороннем”.27 “Ленору” Бюргера Жуковский и взял за образец в начале своего пути “балладника” (так называли его современники).

    “Людмила” Жуковского (1808) — свободное переложение “Леноры”. Стремясь как можно более приблизить перевод к читателю и, с другой стороны, преследуя цель создания русской баллады, решая задачи, стоявшие перед русской литературой, Жуковский, по старинному выражению, “склоняет” оригинал “на наши нравы”. Он превращает действующих лиц средневековой немецкой легенды в русских “девиц” и юношей, переносит действие в старую Русь, вводит национально-патриотический мотив (ливонские войны).

    Наибольшую славу принесла Жуковскому баллада “Светлана” (1812), также написанная на сюжетной основе “Леноры” Бюргера. Народные мотивы “Светланы” еще весьма условны, но она была первой большой удачей русской литературы на этом пути и подготовила возможность дальнейших исканий в области литературного воплощения русской фольклорной темы. Ни “Громвал” Г. П. Каменева, ни “Илья Муромец” Карамзина, ни тем более пасторально-идиллические песни И. И. Дмитриева и Ю. А. Нелединского-Мелецкого не производили в обществе столь сильного впечатления. Жуковский преодолел и риторичность и сентиментальную слащавость, которыми до него были отмечены произведения в “народном” стиле. Сама условность народного колорита его баллады как бы оправдывается некоторыми чертами шутливости, сказочности; ведь “страшный” сюжет баллады получает в конце концов шутливое разрешение. Большое место занимает в “Светлане” народная фантастика, которую Жуковский, как обычно, подает в смягченной, литературной форме. И стиль “Светланы” и трактовка народности окажет несомненное влияние на первую поэму Пушкина “Руслан и Людмила”; в “Евгении Онегине” развит намеченный в “Светлане” мотив гаданья под народные “подблюдные” песни.

    набросал как бы либретто будущей поэмы; оно справедливо рассматривается в качестве одного из исходных пунктов “Руслана и Людмилы”.28 В поэме Пушкина нашел продолжение намеченный Жуковским принцип сочетания народно-фантастического элемента, шутливости и изящества. Необыкновенно близки к “Руслану и Людмиле” такие, например, стихи:

    Я вижу древни чудеса:
    Вот наше солнышко-краса,
    Владимир-князь с богатырями,

    Вот златоверхий Киев-град...
    ...Там бьется с бабою-ягой,
    Там из ручья с живой водой...
    Кувшином черпает златым;

    То слышится русалки хохот;
    То вдруг из-за седого пня
    Выходит леший козлоногий;
    И вдруг стоят пред ним чертоги,

    Отзвук этих стихов находим не только в самом тексте поэмы Пушкина, но и в написанном позднее “прологе” (“Там ступа с Бабою-Ягой” и т. д.). Прочитав “Руслана и Людмилу”, Жуковский подарил Пушкину свой портрет с надписью: “Победителю-ученику от побежденного учителя”.

    Отдельные моменты не осуществленного Жуковским замысла сказочно-богатырской поэмы вошли в балладу “Двенадцать спящих дев”. Но тональность ее иная — не шутливая, а мистически-приподнятая. Хотя действие происходит в древней Руси, национальная старина как тема в балладе отсутствует, в отличие от “Людмилы”, “Светланы”, приведенных стихов из послания к Воейкову. “Двенадцать спящих дев” проникнуты религиозно-моралистической идеей “искупления” греха; кроме того, в этой балладе характерная для Жуковского тема мечтательной, идеальной любви приобретает мистическую окраску, что и вызвало известную пародию Пушкина в четвертой песне “Руслана и Людмилы”. Однако баллада Жуковского отличается большой поэтической прелестью: в ней выразились не только слабые, но и сильные стороны его поэзии. Все, что касается выражения душевной жизни, тонко подмеченных и безошибочно зафиксированных в слове душевных состояний, находится здесь на уровне лучших его созданий. Вот, например, стихи, рисующие возникновение юного чувства:

    Для вас взойдет краснее день,
    И будет луг душистей,

    И птичка голосистей.

    Пушкин впоследствии (в заметке 1830 года о “Руслане и Людмиле”) упрекал себя за пародию на “Двенадцать спящих дев”, расценивая ее, как проявление “недостатка эстетического чувства”.

    Большинство баллад Жуковского написано на темы западноевропейского средневековья. Появление средневековой романтики и фантастики в балладах было справедливо оценено Белинским как факт положительный в развитии допушкинской литературы; Белинский даже называл Жуковского “переводчиком на русский язык романтизма средних веков”.29 Помимо расширения историко-культурных представлений, усвоения целой эпохи европейской истории (хотя и трактуемой неисторично, идеалистически), “средневековые”, “рыцарские” баллады вводили в сознание читателя фольклорную фантастику западноевропейских народов. Сам Жуковский зачастую говорил о своих исполненных “ужасов” балладах в шутливом тоне: “Вчера родилась у меня еще баллада-приемыш, то есть перевод с английского. Уж то-то черти, то-то гробы!” (имеется в виду “Баллада о старушке, которая ехала на черном коне вдвоем и кто сидел впереди”).

    О вышеупомянутой балладе цензор писал: “Баллада “Старушка” подлежит запрещению, как пьеса, в которой дьявол торжествует над церковью, над богом”.

    Долгие мытарства претерпел и “Иванов вечер”. По этому поводу Пушкин иронически писал: “В славной балладе Жуковского назначается свидание накануне Иванова дня; цензор нашел, что в такой великий праздник грешить неприлично, и никак не желал пропустить баллады Вальтер Скотта”.30

    Истинный смысл баллад заключался не в мистицизме. Они знакомили читателя с романтически понимаемым миром “рыцарства” — турнирами и зубчатыми стенами замков, культом идеальной любви, самоотречения, верности. В этом смысле Белинский писал: “Мы... не имели своих средних веков: Жуковский дал нам их...”31 Среди баллад Жуковского лучшие в этом роде: “Иванов вечер” (“Замок Смальгольм”), “Эолова арфа”, “Баллада, в которой описывается, как одна старушка ехала на черном коне вдвоем и кто сидел впереди”, “Кубок”, “Рыбак”, “Рыцарь Тогенбург” и др.

    Своеобразный культ средневековья, характерный для преромантизма, Жуковским был глубоко постигнут и исчерпан до конца, так что после него к этой теме можно было обращаться либо в плане эпигонства, либо в плане пародии (Козьма Прутков).

    Наиболее совершенными являются “Элевзинский праздник”, “Торжество победителей”, “Ахилл”. При этом Жуковский часто придает античным героям нежные и тонкие переживания, в духе общей направленности своей поэзии.

    Баллады Жуковского имели огромный успех и вызвали множество подражаний.

    Часть: 1 2 3 4 5 6 7 8 9
    Примечания
    Раздел сайта: