«ЧЕРТЫ ИСТОРИИ ГОСУДАРСТВА РОССИЙСКОГО» В. А. ЖУКОВСКОГО
В КОНТЕКСТЕ НИКОЛАЕВСКОЙ ЭПОХИ
Сочинение «Черты истории государства Российского» было написано Жуковским в 1834 г. для преподавания русской истории наследнику престола Александру Николаевичу, напечатано небольшим тиражом и преподнесено особам императорской фамилии. В 1836 г. А. Краевский ведет переговоры с Жуковским о публикации в «Журнале министерства народного просвещения» за 1837 г. его исторических таблиц по русской истории с подробным комментарием. Краевский добился согласия, получил от поэта «Черты истории государства Российского» и представил этот текст на предварительный просмотр шефу корпуса жандармов Л. В. Дубельту, сопроводив его, как редактор «Журнала», личным письмом. Дубельт, выразив похвалы сочинению Жуковского, отметил, однако, нецелесообразность его публикации. «Черты истории» были опубликованы лишь в 1849 г. в последнем прижизненном собрании сочинений поэта.
Читая текст Жуковского, Дубельт поставил вопросительный знак против следующей фразы1:
Олег старший в роде после Рюрика, наследует престол его вместо малолетнего Игоря и тем подаёт бедственный пример наследования для времён грядущих [Цит. по: Бычков: 599].
М. М. Попов, через которого Краевский передал сочинение на просмотр, прокомментировал этот вопрос следующим образом:
Здесь Леонтий Васильевич находит, что неосторожно сказано вообще о наследии, как будто Олег подал бедственный пример всякому наследию, не исключая и того, какое теперь у нас. Эти строчки или опустить, или выразиться яснее о наследии по праву старейшенства [Цит. по: Бычков: 599].
Мы склонны интерпретировать этот вопрос как знак того, что шеф корпуса жандармов опасался возникновения нежелательных аллюзий на сложности с престолонаследием, создавшиеся после смерти Александра I. Тема восшествия императора на престол была маркированной при Николае: исключались любые упоминания или отдаленные намеки на события конца 1825 г. Напомним мнение А. С. Шишкова, министра народного просвещения в 1826 г., по вопросу об изображении декабрьских событий:
Нужно ли в календарях описывать сие с такою подробностью? Не лучше ли упомянуть о сем слегка и короче? Нет никакой надобности упоминать и оставлять о сем память в календаре. О худых примерах лучше умалчивать, нежели твердить о них и предавать во всенародное известие. Желательно, чтоб подобные происшествия для чести государства в самой Истории забыты были, и твердить о них в календарях под именем достопомятных событий кажется мне весьма непристойно [Цит. по: Рудницкая, Тартаковский: 33].
Однако параллельно существовала и противоположная тенденция: переписать декабрьскую историю таким образом, чтобы события восшествия на престол Николая Павловича прославляли императора и служили наставительным примером для подданных. С этой точки зрения, возникает интересный вопрос: почему сочинение Жуковского, запрещенное в 1836 г., все же было включено в собрание 1849 г.
Рассмотрим ситуацию 1848 г., когда, надо полагать, шла подготовка к публикации первых десяти томов собрания сочинений поэта, изданных через год. Именно в это время барон М. А. Корф, по предложению великого князя Александра Николаевича, воспитанника Жуковского, начинает составлять «полный и отчетливый исторический рассказ» о событиях 14 декабря 1825 г. Великая княгиня Ольга Николаевна способствует публикации этого труда в ограниченном количестве экземпляров, исключительно для членов царской семьи (именно таким образом в 1834 г. были напечатаны и «Черты истории»). Как отмечают Е. Рудницкая и А. Тартаковский:
замысел этого труда <…> родился в недрах двора как акт исторического самосознания царской семьи. Создание книги Корфа диктовалось имманентной логикой упрочения николаевского режима и являлось в известной мере итогом исподволь творимой задолго до того в ее лоне (и в первую очередь самим Николаем I) [Рудницкая, Тартаковский: 15–16].
В своем сочинении Корф дословно приводит рассказ Жуковского о получении при дворе известия о смерти Александра I. Это описание воспроизводит письмо Жуковского к А. Тургеневу от 28 ноября 1825 г.
Вдруг, — пишет один из свидетелей этого события <т. е. Жуковский. — Т. Г.>, — когда, после громкого пения певчих, в церкви сделалось тихо и слышалась только молитва, вполголоса произносимая священником, раздался какой-то легкий стук за дверями <…> вдруг все разом поняли, что императора не стало; церковь глубоко охнула <…> Императрицу, почти лишенную памяти, подняли, посадили в кресла, понесли во внутренние покои; двери за нею затворились… [Цит. по: Корф: 233–234].
Поэт и его тексты, таким образом, участвуют в создании официальной версии событий. Мы не знаем, каким образом частное письмо поэта попало в руки Корфа, который был знаком и с Жуковским, и с А. Тургеневым, для нас важен факт включения его в книгу.
Важным сюжетом у Корфа становится присяга Константину Павловичу. Автор пишет:
Великий князь <Николай. — Т. Г.>, со своей стороны, изъяснил <…> что присягой хотел утвердить уважение свое к первому и коренному закону о непоколебимости в порядке престолонаследия, уничтожить самую тень сомнения в чистоте своих намерений и охранить Россию даже от мгновенной неизвестности о законном ее государе <…> Отсюда начался тот величественный эпизод в нашей истории, которому подобного не представляют летописи ни одного народа. История — повторим за одним великим писателем — есть не иное что, как летопись человеческого властолюбия. <…> У нас — она отступила от вечных своих законов и представила пример борьбы неслыханной, борьбы не о возобладании властью, а об отречении от нее! <…> Внеся на страницы нашей истории одно из благороднейших и величественнейших ее событий, Николай Павлович заставил умолкнуть в своем сердце, пред святым долгом к отечеству, голос самосбережения и себялюбия: с душою, исполненной благоговейного доверия к Промыслу, он покорился его предначертаниям. Николай Павлович был императором… [Корф: 235; 252].
Заметим, что сочинение Корфа инкорпорировало все тематические и стилистические интенции текстов, написанных придворными особами по поводу известных событий. Жуковский в упомянутом нами письме к А. Тургеневу от 28 ноября 1825 г. писал:
явился Великий Князь <Николай. — Т. Г.>, и все, кто был с ним вместе в церкви, присягнули новому императору Константину. Великий Князь вял голосом и не мог произносить явственно слов присяги; но имя Императора произнес решительным и твердым голосом. Эта минута была единственно утешительная в ужасный день нашей потери. Чувство добродетельного, высокого дела есть бальзам на рану сердца. Эта минута — поступок героический — спасла настоящее и пролила утешительный свет на будущее [Жуковский 1895: 202].
Присяга ставшему в тот момент де-юре императору Константину великого князя Николая, имевшего, по завещанию Александра, право на престол, описывается как великий исторический поступок; появляется сквозной мотив жертвенности и героизма, намечаются основные контуры образа будущего монарха — добродетель и мужество. Жуковский в письме к А. Тургеневу от 4 декабря 1825 г. развивает тему:
Мы видели то, чего история наша не представляет ни в каком веке: твердое, решительное пожертвование троном общему порядку <…> Поступок Вел(икого) Кн(язя) Н(иколая) П(авловича) истинно героический. Он заслужил одобрение отечества и не потеряет никогда прекрасного места в истории для потомства [Жуковский 1895: 203].
К предшествующему рассуждению добавляется мотив уникальности данного поступка. Возникает новая тема: изображение поведения великого князя Николая Павловича как гарантии соблюдения законности.
Обратимся к свидетельству непосредственного участника этой ситуации, А. Н. Оленина:
Великий князь, остановясь между нами <членами государственного совета. — Т. Г.> и держа правую руку и указательный палец простертыми над своей головою, призывая, так сказать, сими движениями Всевышнего в свидетели искренности его помышлений <…> произнес следующие слова: «Господа, я вас прошу, я вас убеждаю для спокойствия государства, немедленно, по примеру моему и войска, принять присягу на верное подданство государю императору Константину Павловичу. Я никакого другого предложения не приму и ничего другого и слушать не стану». Тут он был прерван рыданиями членов государственного совета, и некоторые голоса произнесли между другими восклицаниями: «какой великодушный подвиг!» «Никакого тут нет подвига, — воскликнул великий князь, — в моем поступке нет другого побуждения, как только исполнить священный долг мой перед старшим братом» <…> Тут все сделали движение, чтоб облобызать великого князя Николая Павловича. Он многих предупредил, целуясь и бравши за руку [Цит. по: Шильдер I: 184–185].
Театральность описываемой ситуации, переданная через жесты, рыдания, слова ее участников, лишний раз позволяет усомниться в истинности намерений и чувств Николая Павловича. В описании уже намечен своеобразный сценарий поведения царя и подданных: чем сильнее монарх акцентирует смирение и простоту в своих поступках2, тем настойчивее подданный усматривает в них великодушие и благородство. Заметим, однако, что были и высказывания, нарушавшие правила этого «общего языка» (см. ниже мнение С. Трубецкого). Пока продолжим повествование Оленина о Николае:
он начал прилежно читать журнал и, когда дошел до места, где сказано было, что «государственный совет желал явиться пред лицо его высочества, дабы удостоиться из собственных его уст услышать великодушную его решимость», он скорыми шагами пошел к столу <…> и, взяв карандаш, начал это место перечеркивать, говоря: «тут нет никакого великодушия с моей стороны, я исполнил долг, и больше ничего» <…> У меня слезы навернулись, и дух захватило; я молча поцеловал его в грудь и ушел из комнаты… [Цит. по: Шильдер I: 189].
Сравним рассуждения Жуковского и Оленина с дневниковыми записями Александры Федоровны:
он знал, что делал <…> И как благородно он держал себя, как все на него дивились! <…> Все устремились к нему, указывая на то, что он имеет право, что он должен его принять; <…> он решил поступить так, как ему приказывала его совесть и его долг: он отклонил от себя эту честь и это бремя, которое, конечно, все же через несколько дней падет на него (27 ноября 1825 г., вечер) [Александра Федоровна II, 2000: 15; 18].
Здесь намечается новая черта в описании: невозможность Николаю поступить иначе в силу не политических соображений, а высокоморальных принципов. Как мы видим, во дворце складывается общая точка зрения на известные события. Историческая реальность была, однако, не столь величественна.
Николай Павлович уже при жизни Александра I знал как о намерении, выраженном в завещании императора, передать ему власть, так и об отречении от престола Константина Павловича, но это завещание не было обнародовано. Согласно же действовавшему закону о престолонаследии 1797 г., трон принадлежал Константину, младший брат не мог занять трон по завещанию умершего государя. В 1825 г. Николай Павлович, со своими претензиями, не обладал реальными возможностями прямо взять власть в свои руки. Прочитав завещание Александра I в Государственном Совете, Мордвинов встал и сказал: «Теперь пойдемте присягать императору Константину Павловичу» [Цит. по: Трубецкой: 386]. Положение осложнилось и окончательно запуталось после получения письма Константина об отказе от престола. Характерна фраза Милорадовича: «Я надеялся на него, а он губит Россию» [Цит. по: Трубецкой: 387]. Однако опять-таки, по действовавшему закону, изменить существующий порядок престолонаследия мог только император, т. е. Константин. Поэтому, опубликовав от своего имени манифест о восшествии на престол, младший брат тем самым нарушал принятые юридические нормы. Именно поэтому в Зимнем дворце были так озабочены созданием «праведного» героического сценария восшествия Николая на престол. Цели и возможные опасные последствия данной театрализации участники ее понимали отчетливо. Вот дневниковые записи Александры Федоровны от 4 декабря 1825 г.: «Михаил имел долгое свидание с матушкой. Он смотрит на все совсем иначе, чем мы» [Александра Федоровна II, 2000: 15]; 6 декабря 1825 г.: «Мы вчетвером собрались у императрицы-матери. Михаил высказывал такие ложные мысли о благородном поведении Николая, которое он называет революционным!»3 [Александра Федоровна II, 2000: 20].
Если для современников реальные события 14 декабря 1825 г. разрушили создаваемый сценарий, то ретроспективно возникла необходимость сохранить его для потомков. Отсюда и настойчивое возвращение к этому сюжету в книге Корфа. Когда она была опубликована в 1856 г. для широкого читателя, С. П. Трубецкой отметил:
Иностранные писатели прославляли великодушную борьбу двух братьев, не имевшую примера в истории, уступавших один другому престол обширнейшего в просвещенном мире государства. Русские по примеру иностранцев рассказывают то же. <…> Но русские почему повторяют то же за иностранцами? Откуда они взяли слова, влагаемые ими в уста вел. кн. Николая и которыми он будто бы отказывался принять престол, предложенный ему членами Государственного совета? <…> Думаю, что льстецы и царедворцы сочинили из подобострастия эту кривую страничку, которую вклеили в историю [Трубецкой: 383].
Трубецкой протестует именно против того канона описания ситуации передачи престола, который начал складываться с конца 1825 г. и который к 1848 г. оформился в устойчивое клише: жертвенность — законность — уникальность.
Правда, новый император мог бы тотчас обнародовать письма его <Константина. — Т. Г.>; но он действовал не для вида, а точно от чистоты сердца: он хотел дождаться, какое влияние произведет на душу его брата присяга, принесенная ему Россиею. Эта присяга ничего не поколебала; <…> Случай единственный в нашей истории: борьба двух братьев не за трон, а о пожертвовании чести и долгу троном! Междоусобие без кровопролития за добродетель4. Вот что мы видели [Письмо: 43].
Жуковский подчеркивает в Николае Павловиче именно те характеристики, которые затем станут константами при описании императора. Он пишет Тургеневу:
Государь отстоял свой трон; в минуту решительную увидели, что он имеет и ум, и твердость, и неустрашимость. Отечество вдруг познакомилось с ним, и надежда на него родилась посреди опасности, устраненной его духом. Такое начало обещает многое. Теперь он может утвердиться в любви народной. На него полагаются, его уважают. Он может твердою рукою схватиться за то сокровище, которое Промысел открыл ему в утверждение трона, для блага России. Будем надеяться лучшего [Письмо: 54].
Сравним это рассуждение с мнением Карамзина, высказанным в письме к И. И. Дмитриеву от 19 декабря 1825 г.:
неустрашимость и твердость <…> да будет славен Николай 1-й <…> Он умен, тверд, исполнен добрых намерений: призываем на него благословение Божие [Карамзин 1866: 466–467].
29 декабря 1825 г. Жуковский повторяет в письме к А. П. Киреевской свою, а, в определенном смысле, и придворную оценку произошедших событий и личности нового монарха:
Но это — день Промысла: он показал России, что на троне ее Государь с сильным духом. Теперь будущее исполнено надежды. Он действует прекрасно и неутомим в деятельности. Будем надеяться лучшего. <…> Помолитесь за меня: на руках моих теперь важное и трудное дело, и ему одному посвящены все минуты и мысли [Жуковский 1904: 42].
В отличие от письма к А. Тургеневу от 15 декабря, в котором передана, скорее, точка зрения свидетеля событий5, в данном письме Жуковский выражает взгляд человека, вовлеченного в строительство идеологии нового и будущего царствований, что не могло не отразиться при описании всей ситуации.
Интересно отметить, что А. С. Пушкин в «Стансах» стремился придать Николаю Павловичу те же черты, которые подчеркивались Жуковским и Карамзиным в декабре 1825 г.:
Во всем будь пращуру подобен:
Как он неутомим и <…> [Пушкин II: 344].
Пушкинское стихотворение высвечивает одно важное обстоятельство: описание известной ситуации становится не только толчком к созданию петровского мифа в николаевское царствование, но, одновременно, будет также служить источником для изображения других важных идеологических событий.
В этой связи отметим сквозной мотив «грозы — очищения — славы» в письме к А. П. Юшковой от 21 февраля 1826 г. и в статье Жуковского по случаю открытия Александровской колонны (1834 г.). Поэт пишет в письме:
И так не представляйте себе ничего не вчерне. Туча прошла и разразилась в стороне; гром не упал на Россию. Наше бедствие имеет весь характер летней грозы после зноя: поля были изнурены засухой. Мы ждали дождя… теперь посмотрим, воспользуются ли благотворением грозы, чтобы удобрить заброшенную ниву [Жуковский 1904: 98].
О событии 30 августа 1834 г. Жуковский рассказывает такими словами:
Все соединилось, чтобы дать сему торжеству значительность глубокую. День накануне был утомительно душен <…> наконец запылала гроза <…> Было что-то похожее на незыблемость Промысла <ср.: «Провидение спасло Россию» — первая фраза письма к А. Тургеневу от 15 декабря. — Т. Г.> в этой колонне <…> стояла на своем месте посреди окружающего мрака и бури, твердая, как тайная воля спасающего Бога, дабы на другой день, под блеском очищенного неба, торжественно явиться символом совершившегося Божия обета [Воспоминание: 60–61].
Все вехи николаевского царствования рассматривались затем в связи с событиями декабря 1825 г., которые, в зависимости от той или иной их интерпретации, могли либо возвеличивать, либо уничижать образ императора. Это определило и повышенное внимание к любым намекам на происшествия конца 1825 г., и тщательное конструирование «правильной» версии.
Жуковский, наставник наследника престола, включается в придворное творчество по созданию официальной охранительной версии восшествия Николая на престол. В письме к императору, которое прилагалось к плану обучения наследника, поэт писал:
<подразумеваются события конца 1825 г. — Т. Г.>, смелая искренность с вами не стоит никакого усилия. Вы познакомили с собою Россию: вы доказали нам, что можете благу общему жертвовать собою6 <…> с этой минуты видим деятельность, имеем право надеяться времен прекрасных, порядка, законов, просвещения <…> При таких надеждах и мне <…> усладительнее приступить к священному своему делу. Содействуйте, Государь, его успеху, помогая наставникам в ненарушимом исполнении их плана. Царствуя для блага России, вы будете царствовать для блага вашего сына… [План: 253].
Интересна в этом отношении записка поэта об амнистии декабристов, составленная приблизительно в 1828 г. и переданная царю, по предположению Н. Самовер, при аудиенции 1 апреля 1830 г.:
Государь! произнесите амнистию! Обрадуйте ваше сердце, Россию и Европу! Я переношусь мысленно к первой минуте вашего царствования, к этой удивительной минуте, которой нет примера ни в какой истории, в которую вы, сначала отказавшись от короны из уважения к святости права, потом приняв ее из покорности к Промыслу, явились нам столь достойным вашего назначения.
Сначала, как отмечает Н. Дубровин, было написано: «к этой удивительной минуте, которой нет примера ни в древней, ни в новой истории, в которую вы явились столь покорным Провидению, столь достойным своего назначения». Поэт, как мы видим, использует уже готовые формулы описания с теми же повторяющимися мотивами: долг — смирение — уникальность поступка. Далее Жуковский писал:
Иногда <…> думаю с восхищением о том действии, какое произвела бы сия амнистия <…> То была бы другая истинно великая минута вашего царствования, столь уже богатого славою. В первую минуту вы явились нам мужественным царем — мы были изумлены вашим твердым характером. В сию другую вы явитесь ангелом7 милости — все сердца полетят с благодарностью и любовью… [Цит. по: Дубровин: 73–74].
Представленный Жуковским образ монарха — сильного, но милостивого — отсылает к программному сравнению Николая с Петром Великим в «Стансах» Пушкина: «Во всем будь пращуру подобен / Как он неутомим и тверд / И памятью, как он, незлобен» [Пушкин II: 344]. Жуковский избирает очень тонкую тактику. Просьба об амнистии вплетена в официальный «сценарий власти» посредством сочетания элементов, важных для Николая, — описания «удивительных неповторимых минут»8 и актуализации петровского мифа (известно, что тема «Петр Великий и Николай», сопряженная с событиями восшествия на престол, в это время выдвигается на первый план).
Обратим внимание и на поэтическую характеристику Николая, данную ему Жуковским в послании к Александре Федоровне 1828 г. На фоне выразительно изображенной фигуры императрицы («Ты памятник себе святой соорудила»), образ Николая, появляющийся в заключительной строфе, лишен каких-либо ярких черт. Единственным достойным прославления делом оказывается его героическое восшествие на престол («Он рукой взял предков багряницу» [Жуковский II: 254–255]).
Подчеркнем здесь эпитет — «бодрый», — использующийся по отношению к Николаю в 1828 г. как Жуковским, так и Пушкиным («Он бодро, честно правит нами» [Пушкин III: 47]). Отметим, однако, что эта характеристика у Жуковского изначально была адресована Александру I («Зря бодрого Тебя впреди Твоих дружин» — Жуковский I: 371). Послание «Императору Александру» было хорошо памятно современникам, и Жуковский делает эпитет «бодрый» той узловой точкой, в которой соединяются образы Александра — Николая — Петра Великого. Эта характеристика становится одной из главных черт могущественного государя и государства.
Еще Карамзин в записке «О древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях» указал: «В XI веке Государство Российское могло, как бодрый, пылкий юноша, обещать себе долголетие и славную деятельность» [Карамзин 1997: 492]. Этот эпитет употребляет и Жуковский в «Чертах истории», описывая древнюю историю России.
Ярослав Всеволодович Переяславский, зять Мстислава, призванный на его место, Князь умный и бодрый, но жестокий, начинает княжение свое строгостию… [Черты: 307].
Счастлив властитель, счастлив народ, коих подобные времена застают неразслабленными, которые в стремительном их потоке не теряют ни собственного достоинства, ни деятельности бодрой, ни сладкой надежды на лучшее [Черты: 309].
Рассматриваемое определение, таким образом, обладает высокой смысловой насыщенностью, иллюстрирует мировоззренческую и типологическую связь сочинения Жуковского с запиской Карамзина, с которой поэт вряд ли к 1834 г. был знаком.
Приняв во внимание все сказанное выше, выделим в «Чертах истории государства Российского» описание Владимира Мономаха. Жуковский повествует:
Мономах, сильный любовию народа и славою побед, мог бы сесть на престол отца своего; но жертвует властию святости права.
И далее:
пример смирения и правдолюбия, отказавшись от власти верховной в пользу старшего рода Святославичей; но убежденный и бунтом народа и произвольным согласием Князей, он возлагает на себя венец великокняжеский [Черты: 290; 292].
Автор отчетливо педалирует мотив княжеского пожертвования престолом ради соблюдения закона. Такая трактовка поведения Мономаха не характерна ни для Карамзина в «Истории Государства Российского», ни для Полевого в «Истории русского народа», ни для «Русской истории» Устрялова9. Скорее, она отсылает к официальной версии восшествия на престол Николая и устанавливает внутреннюю связь между ним и Мономахом.
Напомним, что Жуковский в «Чертах истории» выделяет из пантеона русских монархов не Рюрика или Владимира Великого (как это делала, например, Екатерина II), а Владимира Мономаха — как идеального правителя, как пример и мерило для каждого последующего государя.
Жуковский разрабатывает образ Мономаха как символ праведной и сильной власти и в своей патриотической поэзии. Во-первых, в стихотворении «Русская слава» (1831): «Но Русь в беде крепка была / Душой великой Мономаха…» [Жуковский II: 284]. Во-вторых, в стихотворении «1-ое июля 1842»:
На Русь половчанин напал,
Перед врагом неверным стал
Он вместе с бодрым Мономахом,
И надолго, объяты страхом,
Враг заперся в своих степях.
Но наш великий Мономах,
Тех дней последнее светило,
Угас, и время наступило
Неизглаголанное зол
<…> О бодрых праотцах преданья
Отметим, что из всех энергичных героев только применительно к Мономаху автор использует эпитет «бодрый», что является, с нашей точки зрения, знаком особой важности этой фигуры в тексте.
Итак, эпизод принятия власти Мономахом выдержан Жуковским по всем правилам к тому времени уже сложившегося канона описания ситуации «необычного» престолонаследия. К тому же, в «Чертах истории» проведена очень благоприятная и полезная для царствующего монарха историческая параллель: Мономах — Петр I — Александр I — Николай I. Все эти правителя трактуются в тексте как великие и идеальные монархи.
Теперь вернемся к вопросу, поставленному в начале статьи, относительно причин публикации «Черт истории» в 1849 г., несмотря на содержащиеся в тексте и отмеченные Дубельтом «декабрьские» аллюзии. Наш материал позволяет высказать следующую гипотезу. Видимо, публикации 1849 г. способствовало наличие в тексте параллели с Мономахом, что распространяло исторический ряд идеальных правителей, в который включался Николай Павлович, и на древнюю Русь, а также вполне «каноническая» трактовка щекотливой ситуации передачи власти. В этой связи выход в свет сочинения Жуковского «Черты истории государства Российского» после публикации книги Корфа о 14 декабря 1825 г. выглядит показательно.
Несмотря на то, что «Черты истории» занимают маргинальное место в творчестве Жуковского, это та точка, которая объединяет общественно-политические тексты поэта разных лет. Таким образом, «Черты истории государства Российского» аккумулируют в себе важнейшие размышления Жуковского, являются определенным этапом на пути выработки собственной историософской концепции.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Отзыв Л. В. Дубельта мы подробно рассматривали в своей статье: «Черты истории государства Российского» В. А. Жуковского: источниковедческая проблема как идеологическая // Русская филология 13. Тарту, 2002.
2 Воспоминания митрополита Филарета отразили именно эти черты складывающегося образа Николая Павловича:
Внезапно узнаем, что Николай с наследственною от Александра кротостью и смирением возводит (на Престол) старейшего брата [Филарет: 45].
3 Ср. проницательные комментарии Н. К. Шильдера:
Великий князь <Михаил Павлович. — Т. Г.> остался недоволен изложением событий 27 ноября, подметив в труде барона Корфа противоречие, а именно несогласие между журналом государственного совета и словами Николая Павловича относительно известности последнему актов об изменении порядка в наследии престола. <…> Возвращаясь затем к изложению барона Корфа, заметим, что оно заключает в себе еще одну неточность: Корф утверждает, что журнал совета не был поднесен на просмотр великому князю. Между тем, оказывается, что А. Н. Оленин два раза подносил журнал Николаю Павловичу; наконец, мало того, в подписанном уже членами совета журнале Оленин, по настоятельным требованиям великого князя, заменил слова: «великодушную его решимость», другим более подходящим выражением <…> Вследствие этого «тот величественный эпизод в нашей истории, которому подобного не представляют летописи ни одного народа», утрачивает несколько в своем блеске. Впрочем, <…> сам великий князь Николай Павлович не признавал в своих действиях великодушной решимости [Шильдер I: 195–197].
Мнение историка высвечивает тенденциозность и искусственность изложения Корфа как на тематическом, так и на стилистическом уровнях.
4 Внесем одно фактическое уточнение. Голиков в сочинении «Деяния Петра Великого», прекрасно известном Жуковскому, описывает аналогичную ситуацию жертвенного поведения царственных братьев:
с скончавшимся Государем; а после того допущены были к целованию рук обоих Царевичей. Иоанну было тогда 16; а Петру 10 лет; <…> Патриарх Иоаким, весь освещенный Собор и все Чины Государственные, били челом обоим Царевичам, кто из них благоволит восприяти самодержавный скипетр и державу над Всероссийском Царством. И Государь Иоанн Алексеевич на сие ответствовал, что «надлежит быть на Престоле Российском Царем и Самодержцем брату Его Царевичу Петру Алексеевичу <…> а он Царством ему брату своему поступается». — ! [Голиков I: 10–11].
Заключительная реплика, точнее, ее совпадение с приведенными выше словами Жуковского придает неожиданный акцент всей ситуации: в языке описания известного события скрывается потенциальная и уже намеченная параллель между Николаем и Петром.
5 Обратим в этой связи внимание на автокомментарий Жуковского, переданный Карамзиным в письме к А. Тургеневу от 18 декабря 1825 г.: «, по его словам, пишет к вам обстоятельно, как историк» [Карамзин 1866: 466].
«Записках» особо подчеркивает в своих действиях мотив самопожертвования:
я жертвовал собою с убеждением быть полезным отечеству и тому, которому присягнул. <…> я себя спрашивал, кто большую приносит из нас жертву? тот ли, который отвергает Наследство Отцовское <…> или тот, который, вовсе не готовившийся на звание <…>, и который неожиданно, в самое тяжелое время и в ужасных обстоятельствах должен жертвовать всем, что ему было дорого, дабы покориться воле другого! Участь страшная <…> жертва моя была в моральном, в справедливом смысле гораздо тягче [Николай: 321].
Не был ли подсказан Николаю этот мотив уже созданными, в частности, Жуковским, описаниями событий? Ведь свои «Записки» император составляет в 1830-е гг., и имеет смысл задать вопрос, насколько они «индивидуальны», не повторяют ли известные клише?
7 Мария Федоровна, согласно мемуарам Оленина, в день присяги Константину сказала членам государственного совета:
«<…> мне известно, и я вас уверяю, что все сделано по доброй воле и по непринужденному согласию моего Константина, но что со всем тем я совершенно соглашаюсь и одобряю поступок этого », взяв великого князя Николая Павловича, который уже подле нее стоял, за руку. Тут все, кто только ближе стоял к ее величеству, бросились к ее рукам, чтоб их облобызать [Цит. по: Шильдер I: 187].
Характеристика Николая как ангела симптоматична: она подчеркивает другую сторону формировавшегося образа монарха: апелляция к образу Александра I. «Наш ангел» — так придворные называли императора.
8 Для Жуковского в целом характерно представление николаевского царствования как галереи «единственных героических минут». См. описание поведения и речи Николая перед народом во время холерного бунта:
<…> представьте эту прекрасную фигуру, этот громкий и звучный голос, этот внушающий и строгий вид, и эту толпу, накануне столь мятежную, столь сильную в своей смуте, а теперь столь спокойную, столь покоренную присутствием самодержавного и магическим обаянием отваги. <…> При этих словах он обнажил голову, обернулся к церкви и перекрестился. Тогда вся толпа, по невольному движению, падает ниц с молитвенными возгласами. Император уезжает, и народ тихо расходится, наставленный и проникнутый сознанием своего поступка. Минута единственная–488].
Ср. также описание восшествия на престол в статье «Пожар Зимнего дворца»:
Из дверей Зимнего дворца император Николай Павлович вышел на площадь, кипящую народом, в первую и самую решительную минуту эта минута как долгие годы познакомила Россию с новым ее императором и Европу с достойным преемником Александра [Пожар: 110].
Приведем пример из статьи «О происшествиях 1848 г.»:
Я, со своей стороны, не знаю ни в истории народов, ни в истории души человеческой ни . <…> Подлинное же величие этого дела заключается не в огромности принесенной жертвы, а в том смирении, с каким она была принесена <…> еще менее примеров пожертвования власти из одной любви к правде и долгу [О происшествиях: 215–216].
Стилистические и смысловые переклички между общественно-политическими статьями разных лет указывают на становление у Жуковского определенного языка в описаниях ключевых событий николаевского царствования.
9 Ср. описание Карамзина:
По смерти Святополка-Михаила граждане киевские <…> отправили послов к Мономаху и звали его властвовать в столице. Добродушный Владимир <…> в сердечной горести отказался от предложенной ему чести. <…> Спокойные граждане, приведенные в ужас таким беспорядком, вторично звали Мономаха. <…> Владимир приехал в столицу: народ изъявил необычайную радость, и мятежники усмирились [Карамзин I: 255].
Но 16 апреля умер Святополк за Вышгородом, а 20 апреля Мономах был уже в Киеве. <…> Киевляне немедленно объявили Мономаха великим князем; он отказался от сей почести, и только бунт и неустройство киевлян заставили его принять предлагаемую власть [Полевой: 330].
Ср. изображение тех же событий у Устрялова:
<…> Но Святославичи, при всеобщем желании народа, при могуществе Мономаха, не смели спорить с ним о праве на Киев, и вместе с другими признали его главою Руси [Устрялов: 149].
ЛИТЕРАТУРА
// Николай Первый и его время. Документы, письма, дневники, мемуары, свидетельства современников и труды историков: В 2 т. М., 2000. Т. 2.
Бычков: Бычков И. А. Попытка напечатать «Черты истории государства Российского» В. А. Жуковского в 1837 году // Русская старина. 1903. № 12.
Воспоминание: Воспоминание о торжестве 30 августа 1834 года // Жуковский В. А. Проза поэта. М., 2001.
Голиков: Голиков И. И. Деяния Петра Великого. М., 1838–1843. Т. 1–15.
Дубровин Н. В. А. Жуковский и его отношение к декабристам // Русская старина. 1902. № 4.
Жуковский I–II: Жуковский В. А. – 2001.
Жуковский 1878: Жуковский В. А. О холерном возмущении на Сенной площади // Собр. соч. В. Жуковского: В 6 т. СПб., 1878. Т. 5.
–12.
Жуковский В. А. Письма В. А. Жуковского, М. А. Мойер и Е. А. Протасовой // Уткинский сборник 1. М., 1904.
Карамзин 1997: Карамзин Н. М. –12.
Карамзин 1866: Н. М. Карамзин по сочинениям, письмам и отзывам современников / Сост. М. Погодин. М., 1866. Ч. 2.
Карамзин: Карамзин Н. М. История Государства Российского: В 3 кн. [12 т.]. СПб., 1998.
и его истолкователи. М., 1994.
Николай: Записки Николая (Тетради 2-я, 3-я, 4-я) // 14 декабря 1825 года и его истолкователи. М., 1994.
О происшествиях: Жуковский В. А. О происшествиях 1848 года // Жуковский В. А. Проза поэта. М., 2001.
Жуковский В. А. Подробный план учения Государя Великого Князя Наследника Цесаревича 1826 г. // Русская старина. 1880. Т. 27.
Письмо: Жуковский В. А.
Полевой: Полевой Н. История русского народа. Историческая энциклопедия: В 3 т. М., 1999.
Пожар: Пожар Зимнего дворца // Жуковский В. А. Проза поэта. М., 2001.
Пушкин: Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. М.; Л., 1949.
Рудницкая Е., Тартаковский А. Вольная русская печать и книга барона Корфа // 14 декабря 1825 года и его истолкователи. М., 1994.
Трубецкой: Трубецкой С. П. «Восшествие на престол императора Николая I-го» // 14 декабря 1825 года и его истолкователи. М., 1994.
Устрялов: Устрялов Н. Русская история. СПб., 1837. Ч. 1.
Филарет: Святитель Филарет Митрополит Московский и Коломенский. Воспоминания, относящиеся к восшествию на престол Государя Императора Николая Павловича // Николай Первый и его время. Документы, письма, дневники, мемуары, свидетельства современников и труды историков: В 2 т. М., 2000. Т. 2.
Черты истории государства Российского // Сочинения В. А. Жуковского: В 6 т. СПб., 1878. Т. 5.
Шильдер: Шильдер Н