«ЗА ЧТО НАМ ДРУГ ОТ ДРУГА ОТДАЛЯТЬСЯ?»
К истории литературных отношений
А. Ф. Мерзлякова и В. А. Жуковского:
«версия» Мерзлякова*
Перебирая мелочи из запаса своей памяти, М. А. Дмитриев вспоминал день 22 февраля 1818 г., который он провел в Обществе любителей российской словесности:
Дмитриев подробно описывает детали случившегося в тот день скандала: А. Ф. Мерзляков, вопреки правилам Общества, выступил с текстом, не прошедшим «предварительного рассмотрения» специального комитета1.
Воспользовавшись маской наивного сибирского жителя, Мерзляков резко порицал «две новизны, а именно: гекзаметры и баллады», рассуждал о вреде подражания и задавал риторический вопрос: «все ли должно перенимать?». Целая совокупность причин сделала это выступление скандальным и неожиданным. За рамки приличия выходил тон «письма», никак не допустимый на заседаниях Общества, состоящего при Императорском Московском Университете (далее — ИМУ) и положившего своей обязанностью создание «здравой, безобидной и беспристрастной критики, которая без оскорбления обращала бы внимание наше на ошибки»2.
Кроме того, подобный способ ведения публичной полемики с трудом соотносился с репутацией «прямодушного, снисходительного» Мерзлякова3, чьи редкие печатные отзывы о текущей литературе носили преимущественно комплиментарный характер4:
Именно факт чтения «Письма…» в присутствии Жуковского придавал событию особенный флер скандальности и вызывал удивление слушателей. «Вот до чего доводит зависть! Господин профессор, забыв, что Жуковский сам присутствует в собрании, вздумал давать ему уроки», — писал «страшно сердитый» В. Л. Пушкин князю П. А. Вяземскому спустя месяц после события [Пушкин: 218].
Однако вряд ли можно объяснять неожиданную «выходку» Мерзлякова завистью, вышедшей за рамки дозволенного, а его самого объявить забывшимся «новым Зоилом»5«неприятный сюрприз») были связаны со спецификой мерзляковского текста и, как следствие, с полным «несовпадением кодов адресанта и адресатов» [Лотман 1992: 161]. Знанием необходимого «кода» обладал только один человек, бывший 22 февраля 1818 г. на заседании ОЛРС.
Как справедливо замечает А. Немзер, обсуждаемое «выступление Мерзлякова — голос из прошлого, прошлого, которое было дорого Жуковскому»6. Но чей это голос?
Нельзя сказать, что история литературных отношений Мерзлякова и Жуковского относится к числу хорошо исследованных тем7. Путь ее изучения предполагает вполне стандартный набор аспектов — биографического, интертекстуального и историко-типологического8. Однако есть и еще один поворот темы, который имеет смысл выделить в отдельный «сюжет». Условно можно назвать его «мифологическим»: он предполагает поиск ответа на вопрос, как Жуковский и Мерзляков сами воспринимали свои отношения, и шире — как каждый из оставшихся в живых членов Дружеского литературного общества (далее — ДЛО) в дальнейшем, уже после того, как оно распалось, создавал собственный миф этого объединения. В частности, представляется, что, попытавшись описать историю отношений Жуковского и Мерзлякова с позиции «внутренней мифологии» последнего, можно прояснить некоторые особенности его выступления в феврале 1818 г. И, напротив, это выступление дает своеобразный ключ к тому, какую роль поэт уделял связям, родившимся в ДЛО, и как он воспринимал и строил свои отношения с Жуковским.
Своеобразие этих взаимоотношений заключалось в том, что практически с первого дня знакомства между Жуковским и Мерзляковым стоит фигура третьего человека — Андрея Тургенева. Именно его письмо, адресованное обоим друзьям, позволяет приблизительно датировать возникновение «тройственного дружеского союза»: «Что, друзья мои! если бы мы в молодости, разойдясь на все четыре сторонушки, наконец, сошлись бы все вместе», — пишет Андрей Тургенев летом 1799 г.9 К 1799 г. относится и замысел альманаха с характерным названием «Сочинения М. Ж. Т.». Наконец, в ноябре 1799 г. Тургенев заносит в свой дневник следующий отрывок из стихотворения Якоби: «Те, которых одушевляет любовь муз, / Которых греческие грации заключают в сестринские объятия, / Которые выбрали Дамой своих мыслей дружескую мудрость, / Которые делают счастливее, сочетают браком шутку и чувство / И воспевают прекрасные души, себя самих и лучшие времена». К этой цитате Тургенев добавляет: «Пусть будут это Мерзляков, Жуковский и я»10.
В 1801 г., когда создается ДЛО, вооружившееся «духом благим дружества» и призванное «убеждать словесностью» «в честь и славу добродетели и истины», Мерзляков, Тургенев и Жуковский уже ближайшие друзья.
Внутренняя жизнь Общества достаточно хорошо изучена11. Если попытаться выделить важнейшие моменты, ее характеризующие, это будут культ дружбы и стремление заложить программу развития новой русской литературы. Примечательно, что выполнение этой задачи должно было происходить в обстановке напряженных споров, «критик и опровержений», которые, по принятым Обществом «Законам», происходили бы «непременно и без всяких отговорок»12. Отговорок, собственно, и не было. Кроме непременных дискуссий, важным элементом в жизни общества стал принцип взаимной учебы и наставничества. «Будем иметь доверенность друг к другу», — провозглашалось на одном из заседаний13. При этом установлено, что роль наставников выполняли прежде всего Андрей Тургенев и, в меньшей степени, Мерзляков. На это совершенно определенно указывает Александр Тургенев, много позднее, в 1831 г., записавший: «Корифеями сего общества были Мерзляков, Ан<дрей> Т<ургенев>. Дружба последнего с Ж<уковским> не была бесплодна для юного гения»14. Последняя мысль затем была подтверждена и подробно отслежена на примере взаимного влияния Тургенева и Жуковского15. Однако следует отметить, что и влияние Мерзлякова «не было бесплодно» для Жуковского16. Характерно, что А. П. Елагина в своей краткой записке о Жуковском писала в связи с ДЛО, сведения о котором могла получить именно от «юного гения»: «Мерзляков был главным руководителем и председателем <…>; тут положено основание всему литературному поприщу Жуковского»17. Сохранившаяся переписка и переклички в художественных текстах двух друзей косвенно могут подтвердить как и это, не вполне справедливое, замечание, так и тонкое наблюдение В. М. Истрина: «Жуковский и Мерзляков в период учения Александра Тургенева в Геттингене для последнего представлялись неразлучными» [Истрин: 207]. Должно быть, так воспринимал их отношения и Андрей Тургенев, не оставлявший планов создания совместного альманаха, инициировавший «тройной» перевод «Страданий юного Вертера» Гете и часто писавший письма, адресованные обоим своим друзьям. Как отмечал А. Н. Веселовский, «эти письма становились исповедью перед друзьями» [Веселовский: 64]. Подтверждение этому — характерное письмо Мерзлякова Жуковскому: «Письмо твое есть предисловие, слишком сокращенное к целой моей жизни, к целой твоей жизни, к целой нашей жизни, т. е. нас троих <…>. И так скажу в трех словах: я твой верный, вечный друг» [Письма Мерзлякова: 0134–35].
Несколько месяцев спустя случилось событие, которое без преувеличения можно назвать одним из важнейших в биографии и Мерзлякова, и Жуковского: 3 июля 1803 г. умирает Андрей Тургенев. Именно после его смерти делается особенно очевидным резкое своеобразие крепчайшей связи «таинственной компании»18 трех друзей:
пишет Мерзляков Жуковскому осенью 1803 г. ([Письма Мерзлякова: 0141]; курсив мой. — Ф. Д.–1805 гг. наполнена воспоминаниями о «благословенном времени», стремлением хотя бы «во имя памяти о незабвенном нашем друге» продолжать напряженное духовное общение — вплоть до общей поездки в Европу, и, конечно, создания нового объединения19.
Но достаточно скоро после смерти Тургенева становится ясно, что именно он объединял своих слишком непохожих друзей и что их прежние отношения с его уходом не восстановимы. «Разница между складами душевной жизни» [Истрин: 219] и противоположные взгляды на пути развития литературы уже не позволяют им общаться на языке ДЛО. Крайне важно, однако, что, разойдясь и прекратив близкие отношения, они оба сохраняют ощущение некоторой внутренней, почти мистической связи. Это противоречие отчетливо выражено в письме Жуковского Ал. Тургеневу от 8 января 1806 г.: «Отчего такая слабая связь, такое равнодушие между нами <с Мерзляковым>? Нас должно оживлять одно, поддерживать одно!»20. Нетрудно заметить, что здесь Жуковский перефразирует слова Мерзлякова из цитировавшегося выше письма 1803 г.: «Он для нас не умер, — он жив в нашем соединении» (курсив мой. — Ф. Д.).
Впрочем, разногласия между Жуковским и Мерзляковым начались еще в самом Обществе. Как показал Ю. М. Лотман, для Мерзлякова характерно было «стремление рассматривать литературу как средство пропаганды гражданских <…> идей», и цель Общества виделась ему «не только как литературная, но и как общественно-воспитательная». А для Жуковского важными стали «связанная с карамзинской школой проповедь интимно-лирической тематики» и «интерес к субъективно-идеалистической философии»21. Отмечу, что основные расхождения друзей касались именно предназначения поэтического слова, и «пробным камнем явилось отношение к Карамзину»22.
Центральной в истории ДЛО стала программная речь Андрея Тургенева «О русской литературе», произнесенная в конце марта 1801 г. Основные положения этой речи, впервые опубликованной А. А. Фоминым [Тургенев: 26–30] и подробно анализируемой Лотманом [Лотман 1958: 55–57], были зафиксированы Андреем Тургеневым в его дневнике еще в декабре 1800 г. совместно с Мерзляковым ([Резанов: 329], [Лотман 1958а: 15]).
Эта речь — достаточно резкий и провокативный ответ на полемику, развернувшуюся в Обществе. Содержащаяся в речи критика Карамзина, лидера «новой русской литературы» и человека почти родного в семье И. П. Тургенева, — вызов, который мог быть оправдан только одной причиной: Карамзин ведет литературу не по тому пути.
Почти двадцать лет спустя, 22 февраля 1818 г. в торжественном собрании ОЛРС Мерзляков вспомнил эту речь. Как отмечал А. С. Кайсаров, готовя выступления в новом «своем собрании», Мерзляков бывало ленился и цитировал старые речи ДЛО23. Однако в случае с «Письмом из Сибири» речь идет уже не о лени, но о диалоге с Жуковским.
«Письмо из Сибири», которым мы сейчас располагаем, было напечатано уже в конце 1818 г. в «Трудах ОЛРС» (Ч. XI). Текст его, по словам Дмитриева, не идентичен тексту, зачитанному 22 февраля и заставившему некоторых слушателей «сидеть как на иглах». Но и этот, явно сокращенный вариант позволяет реконструировать некоторые опорные моменты мерзляковского выступления и обнаружить его переклички с тургеневской речью «О русской литературе».
Жуковский мог вздрогнуть уже в самом начале чтения — услышав от Мерзлякова упоминание об «обществе спорщиков»:
Компания молодых друзей, собирающихся вместе, увлеченно занимающихся литературой, беспрестанно о ней дискутирующих и не обращающих внимание ни на сановитых особ, занятых игрой в карты, ни на откупщика, рассуждающего о деньгах, ни на влюбленную пару24, — в устах Мерзлякова эта ситуация должна была показаться Жуковскому более, чем просто знакомой. Кроме того, вполне традиционная примета (автор письма — обитатель «отдаленного края») получала здесь специальное биографическое звучание: Мерзляков родился в городе Далматове Пермской губернии — т. е. в Сибири25, и эта реалия заставляла «прочитывать» и все прочие сведения, приводящиеся в «Письме», как в том или ином виде существовавшее в действительности. Однако важно даже не это.
В марте 1801 г. в своем обществе «неугомонных спорщиков» Андрей Тургенев говорил:
Мерзляков возвращается к тому же кругу проблем и имен, что и Тургенев, но наступление «новой эры в литературе» [Гиллельсон: 99], сделало его более снисходительным к авторам классической эпохи. Так, житель берегов Тоболы и Иртыша пишет:
Другая перекличка, заставляющая сближать два текста, касается темы «вредной хорошей литературы», сочинений, пускай достойных, но несвоевременных — тема, прямо связанная с концепцией «планирования» русской литературы, уверенностью в необходимости постепенного развития, предполагающего хоть и тяжкий, но разумный труд.
замечает Мерзляков в 1818 г. [Письмо из Сибири: 68–69]. Этот выбор между «приятным» и «полезным» сформулировал Андрей Тургенев, противопоставив их так же жестко:
Принцип использования литературного наследия ДЛО для позднейших критических высказываний был манифестирован Мерзляковым в статье 1815 г., посвященной Хераскову:
Характерно, что в другой части этой статьи, воспроизводящей прежние «бесценные беседы» и очень близкой «Письму из Сибири», Мерзляков писал, в частности, о вреде баллад: «И ты, почтенный друг мой, Ж…, прекрасными своими балладами порождаешь многочисленное племя Балладников» [Мерзляков 1815а: 92]. Излишне указывать, что «почтенный друг Ж…» это ни кто иной, как Жуковский.
26. Как семнадцать лет назад Андрей Тургенев позволил себе резкий выпад против авторитета Карамзина, подвергнув критике его литературную программу, так Мерзляков критикует Жуковского, занявшего теперь первенствующее место на поэтическом Парнасе27.
В марте 1801 г. Тургенев объявил путь, выбранный Карамзиным, «скорее вредным» для русской литературы, чем полезным. Через два десятилетия Жуковский, по мнению Мерзлякова, стал тем же, кем был Карамзин: человеком, который влечет литературу не по тому пути, не понимая, что «мы еще младенцы в литературе» [Мерзляков 1815а: 93] и что сегодня, вместо того, чтобы «истощать жар души своей в безделках» следует «устремить оный на что-нибудь достойное пережить его» [Тургенев: 30]28. Воскрешая живую для себя атмосферу ДЛО, атмосферу дружеских опровержений29, сохраняя неуместную уже интонацию наставника, Мерзляков распределяет роли так: Жуковский — Карамзин 1801 г., Мерзляков — Андрей Тургенев30 подражателей.
Несколько иначе Мерзляков писал об этом в большом отступлении в той же статье о Хераскове:
Знаменательно, впрочем, что в той же статье эта верность «дружественным обетам» тут же подвергается сомнению, и Жуковский, как забывший «наши правила и цель», порицается за балладу.
Излишне говорить, что Жуковский видел картину совершенно по-другому и — в прошлом близкий друг Тургенева и поверенный его тайн — был далек от того, чтобы воспринимать себя предателем его заветов: личность и литературные пристрастия Тургенева он представляет себе совсем иначе31. Вот почему произошел следующий разговор, переданный Дмитриевым:
И Прокопович-Антонский, и Мерзляков, и Жуковский прекрасно помнили содержание басни Крылова и мораль к ней: «Хотя услуга нам при дружбе дорога, / Но за нее не всяк умеет взяться: / Не дай бог с дураком связаться! Услужливый дурак опаснее врага» [Крылов: 111].
Получив цитатой за цитату, Мерзляков в ответ обижаться не стал, да и не мог. В системе распределенных в его выступлении ролей, он теперь оказался единственным членом ДЛО, оставшимся верным идеям программной речи Тургенева. Так в этом выступлении Мерзлякова, транслирующем критические высказывания Тургенева, проступает и положительная программа, которая предлагалась в речи «О русской литературе»:
И если Жуковский, «новый Карамзин», «отступился» от этого плана, то Мерзляков на протяжении всей своей литературной деятельности ему следовал. Обратившись к русским песням, в которых, по словам Тургенева, «встречается такая пленяющая унылость, такия красоты чувства, которых тщетно стали бы искать мы в новейших подражательных произведениях» [Тургенев: 29], пересаживая на русскую почву античных классиков32«очищая мало по малу» в своих критических разборах русскую словесность, Мерзляков следует тернистому пути, который обозначил в своей речи Тургенев. Воспринимает он и центральный тезис этой речи: «Для русской литературы должен быть теперь второй Ломоносов, а не Карамзин» [Тургенев: 30].
В своих работах Мерзляков выводит фигуру безусловно авторитетного критика, судьи. Ход рассуждений таков: в России главное — словесность, для словесности важнейшее — критик, и именно критик «при всех волнениях и изменениях вкуса», «подобно кормчему, проводит корабль образованности и просвещения среди бурь в пристань чести и славы»33. Таким кормчим, важнейшей фигурой российской словесности и общественного движения Мерзляков видит себя и выбирает позицию русского просветителя, в эпоху, когда этот «имидж» уже устарел. Стремясь быть одновременно и новым М. В. Ломоносовым, и новым М. Н. Муравьевым, он не хочет замечать изменений, происходящих в русской словесности, и следить за меняющимися ориентирами. Рискну предположить, что как для литературной программы Мерзлякова характерна тенденция к «возвращению» — к античному наследию и к русскому фольклору — так и его стратегия поведения строится на основании постоянного «воспоминания».
В рамках настоящей статьи реконструировать литературную программу Мерзлякова во всей полноте не представляется возможным, однако очевидно, что при ее рассмотрении необходимо исследовать особую жизненную мифологию «жизнь и поэзия одно», отчасти воспринятое в ДЛО, несмотря на принципиальные расхождения с Жуковским, совсем иначе, но было принято и Мерзляковым. Для него оно разрешалось в ситуации, которую я бы предложил назвать «двойным возвращением» — возвращением на разных уровнях.
Идея необходимого обращения к литературным истокам (такими «истоками» могли быть не только античные авторы, но и произведения авторов XVIII в. — Ломоносова или Хераскова) перекликается с постоянным воспоминанием о «прекрасной эпохе» ДЛО. Начиная с первого после смерти Тургенева письма Жуковскому, Мерзляков вновь и вновь вспоминает благословенный период дружбы с Андреем Тургеневым и другими членами Общества34. Идеализация этого периода жизни в позднейших отзывах перекликается с работой над переводом идиллий Феокрита, Вергилия и мадам Дезульер, а облик «Поддевического дома» А. Ф. Воейкова, в котором собирались молодые друзья, приобретает очертания пространства «золотого века»35, в которое невозможно вернуться, но воспоминанием о котором живет поэт36. Для Мерзлякова, обещавшего стать «живой могилой живому, вечно живому»37 «истинной литературе» и к «истинной дружбе» по сути дела знаменовали одно.
Примечательно, что с выступлением Мерзлякова 1818 г. перекликается его печальное письмо графу Д. И. Хвостову от 27 апр. 1825 г.:
«Век Мерзлякова», когда он решал или готовился решать «важные задачи», следует отнести к условному периоду 1806–1812 гг. В этом промежутке он был надеждой русской литературы39, «беседовал с царем»4041 и был близок с Муравьевым и Б. В. Голицыным. В эти годы он являлся едва ли не главным «официальным» поэтом Москвы42, без сомнения главным поэтом ИМУ (а ИМУ, как указал Александр I — важнейшая институция в стране43), едва не стал воспитателем великих князей44 и стал инициатором создания и важнейшим действующим лицом ОЛРС. Все это происходило в допожарной Москве, и совпадение целого ряда разнообразных причин — и личного, и общественного характера — перевернуло ситуацию с ног на голову: к окончанию войны 1812 г. «карьерный рост» Мерзлякова остановился45— Жуковский. К 1818 г. о былых амбициях и даже о былом авторитете Мерзлякова не могло идти речи: его слава начинает меркнуть и в самом университете, также во многом утратившем свой высокий общественный статус. Однако это не было столь очевидно самому Мерзлякову, и свои отношения с Жуковским, основанные на общении в ДЛО, он не считал нужным пересматривать.
Его выступление 1818 г. строилось по законам того же «двойного возращения», вдвойне невозможного в новую эпоху 1810-х гг., и не воспринималось им как «последняя попытка» и проверка собственных сил. Выступая в ОЛРС, Мерзляков выражал свое отношение к литературной борьбе второй половины 1810-х гг. и реагировал на два конкретных события. Первое из этих событий — публичное чтение в ОЛРС «Овсяного киселя» Жуковского и отрывка из «Илиады» Гнедича46.
Вторым импульсом для выступления послужил выход статьи В. Кюхельбекера “Coup d’oeil sur l’etat actuel de la litterature russe”47, в которой автор «восставал против классицистической нормативности и противопоставлял ей немногие успехи русских поэтов» [Немзер: 188]. Статья Кюхельбекера вышла в разгар длительной и широкой полемики о балладе и явилась апологией «направления Жуковского» [Мордовченко: 148], в которой последнее, действительно, нуждалось.
«1818 год должен быть вообще отмечен как кризис “карамзинизма”, как год колебаний <…>. В 1818 г. Вяземский и Тургенев даже побаиваются за направление Жуковского», — замечает Ю. Н. Тынянов [Тынянов: 39]. Этот кризис был обусловлен всем течением предшествующей литературной ситуации: с 1815 г. против поэта ведется жестокая борьба. В сентябре 1815 г. выходит комедия «Урок кокеткам, или Липецкие воды» А. А. Шаховского, «явившаяся одним из поводов для основания “Арзамаса”, объединившего друзей и единомышленников Жуковского» [Мордовченко: 148]. К 1816 г. относится статья Гнедича, в которой разбор «Ольги» П. А. Катенина стал «давно желанным поводом для публичного суда над балладой как жанром» [Немзер: 185]. В 1816 же году разворачивается полемика Гнедича и А. С. Грибоедова по поводу баллад, а в 1817 создается комедия Грибоедова и Катенина «Студент», «начиненная пародиями на Жуковского» [Тынянов: 36] и направленная «против поэтики карамзинизма»4849. «Скандальное» выступление Мерзлякова вполне укладывалось в общее течение этой полемики:
Впрочем, высказывания литературных друзей и литературных врагов иногда могли сходиться; например, в признании «несообразностей» как основных характеристик «залетных гостей»: баллады и ее героев — «теней» [Гнедич: 9]. Так, несмотря на то, что ни один из «антибалладных» откликов не мог быть полностью принят Мерзляковым (например, Грибоедов в своей статье протестует против ключевых для профессора ИМУ требований «нравственности» [Грибоедов: 153]50), многие из них отчасти отражали и его литературные взгляды. Подобно Гнедичу, Мерзляков порицает Жуковского за появление подражателей, не имеющих «превосходных дарований сего образца» [Гнедич: 2]; подобно Грибоедову, ратует за «натуру» и за русский народный дух [Грибоедов: 154]; подобно Вяземскому, считает, что «Жуковский слишком уж мистицизмует» и что под «этим туманом не таится свет мысли»51.
«“переводность” Жуковского раздражает и друзей и врагов» [Тынянов: 38]. Но литературные друзья и, в частности, арзамасцы готовы были принять балладу «ради Жуковского, ибо истинный талант все украсит» [Немзер: 186]. Однако понятие «дружба» по-разному осмыслялось в ДЛО и в Арзамасе, и для Мерзлякова, ратующего за постепенное созидание истинного «вкуса и нравственности», подобного «оправдания» не существовало: дружба личная не должна быть помехой в установлении литературной «правды».
В контексте кризисной для «карамзинизма» эпохи, подобный «ответ Мерзлякова» воспринимался вовсе не как «дружеское опровержение», но как недостойная выходка или даже как травля Жуковского и его «направления». Вот почему В. Л. Пушкин писал:
Когда Жуковский сравнивал услугу Мерзлякова с ситуацией в басне Крылова «Пустынник и Медведь», он, конечно, вспоминал и строчки «Удар так ловок был, что череп врознь раздался, / И Мишин друг лежать надолго там остался!» [Крылов: 112]. Но вряд ли Мерзляков стремился к подобному эффекту и сознательно шел на скандал. Выступая в ОЛРС, он чувствовал себя на своей территории и хотел доказать, что еще является литературным законодателем. В тексте автора, стремящегося сохранить позицию «над схваткой» и выражающего позицию «арбитра вкуса», каждой из частей разнородной аудитории предназначалось свое «послание». Пойдя на обман, понимая, что предварительный комитет не пропустит его «письма», он показывал этому комитету, что сам волен решать, что ему произносить с кафедры52. Одновременно Мерзляков подчеркивал, что негоже читать и тем более печатать в ОЛРС сочинения, подобные «Овсяному киселю» Жуковского53«лучшей публики Москвы», это был разговор «по гамбургскому счету» с позиции университетского профессора-просветителя. Наконец, для Жуковского — продолжение диалога, с использованием железного аргумента — напоминания об Андрее Тургеневе и его заветах.
Ю. М. Лотман в статье «Текст и структура аудитории» описывает следующий прием организации текста:
Это теоретическое построение, кажется, очень точно объясняет механизм и прагматику как этого выступления Мерзлякова, так и его статьи о Хераскове, а, возможно, и реакцию Жуковского. Вероятно, не прямая критика баллад, ставшая отнюдь не редкой и вполне ожидаемая от Мерзлякова, но именно напоминание о ДЛО могло особенно задеть «почтенного друга Ж…».
Однако составляя (в буквальном смысле) «Письмо из Сибири», обиженным себя воспринимал Мерзляков: должно быть, в его глазах Жуковский («наша Светлана») и остальные члены ДЛО, примкнувшие к Арзамасу (а это — все, за исключением «корифея» Мерзлякова) совершили коллективное предательство. Характерно, что за описанным Мерзляковым сибирским обществом «неугомонных спорщиков» проступают черты и «арзамасского общества безвестных людей», для которого Жуковский — «наша Светлана», а сын купца Мерзляков — фигура совершенно чужая. Но, в отличие от арзамасцев, компания безвестных сибиряков и ДЛО лишена «сословных предрассудков»: Мерзляков специально указывает, что жители Иртыша и Тоболы в своих суждениях о словесности не обращают внимания на мнение сановных особ [Письмо из Сибири: 54], а одно из главных достоинств ДЛО видит в «честном дружестве» с людьми, которых отделяют от него «знатность и обстоятельства»54.
55, причины, приведшие к выступлению Мерзлякова, то ключевым словом будет слово «соперничество». Почти тридцатилетнее общение двух поэтов (в которое уложились близкая дружба в начале 1800-х гг., постепенное взаимное охлаждение со второй половины 1800-х, встречи в московских литературных сообществах в 1810-е, помощь Мерзлякову со стороны Жуковского в 1820-е гг.) было овеяно духом состязания, наиболее явственно заявившим о себе именно в 1818 г. на заседании ОЛРС. Сегодня нет нужды говорить о том, кто «победил», достаточно афористично это выразил Ф. Ф. Вигель:
Характерно, однако, что не только Вигель, но целый ряд мемуаристов, повествуя о начале XIX столетия, ставит их имена рядом: в 1800–1810-е гг. результат литературного соперничества между равно заметными фигурами на поэтической карте, почти одновременно пришедшими в литературу, был неочевиден.
литературного развития, одна из которых «победила», а другой было суждено переместиться на периферию — факт, тем более разительный и примечательный, что «линии» эти вышли из одного источника. Переместившись на периферию, проигравшая «мерзляковская линия», его литературная программа и сама его фигура просветителя («нам нужен новый Ломоносов») становятся культуросозидающим «бы», реально существующим сослагательным наклонением, о котором писал Лотман в книге «Культура и взрыв»56.
Но это соперничество осложнялось стремлением обоих литераторов продолжать путь Андрея Тургенева, ведущий к будущему «соединению». Вероятно, вопреки мнению В. Л. Пушкина, не только «доброта души» Жуковского, но и общая память о Дружеском Литературном Обществе не позволила выступлению 22 февраля 1818 г. стать причиной разрыва их отношений.
писал Жуковский о Мерзлякове в 1825 г. Александру Тургеневу, —
ПРИМЕЧАНИЯ
1 «Предварительный комитет» (или «приготовительное собрание»), должен был по Уставу ОЛРС собираться за неделю до публичных заседаний в зале библиотеки Общества и рассматривать предложенные для прочтения на таких заседаниях сочинения в присутствии самих авторов (см.: Труды ОЛРС. 1812. Ч. 4; [Клейменова: 9–10]).
2 См. речи А. А. Прокоповича-Антонского, публиковавшиеся в Трудах ОЛРС (Ч. 1. Кн. 1. С. 1–16; Ч. 3. Кн. 5. С. 104–112). Вероятно, именно этот принцип — держаться «средины между крайностей» [Дмитриев: 171] — постоянно подчеркиваемый в выступлениях членов ОЛРС и его председателя, во многом определил популярность Общества у «лучшей публики Москвы». Ср.: [Аксаков: 79], [Лонгинов: 603], [Погодин: 47], [Дмитриев: 169–170].
3 [Дмитриев: 167]. Ср.: [Жихарев: I, 34].
4
5 См.: [Пушкин: 219]. О том, какие литературные контексты могла нести такая, вполне традиционная, мотивировка, мгновенно указывающая, в частности, на фигуру близкого Мерзлякову М. Т. Каченовского, см.: Вацуро В. Э. И. И. Дмитриев в литературных полемиках начала XIX века // Вацуро В. Э. Пушкинская пора. СПб., 2000. С. 9–56.
6 См.: [Немзер: 190]. Ср.: [Клейменова: 29–34].
7 короткие ретроспективные очерки — см., напр.: [Лотман 1958а: 49–50].
8 Перспективность подобного разграничения при исследовании литературных отношений «приятельствующих» поэтов с блеском продемонстрирована в статье Р. Лейбова [Лейбов].
9 Цит. по: [Веселовский: 66].
10 Цит. по: [Зорин: 10], курсив мой. — Ф. Д.
11 См., напр.: А. С. Кайсаров и его литературные друзья // Известия ОРЯС. СПб., 1897. Т. 2. Кн. 1; [Истрин]; Истрин В. М. «Дружеское Литературное Общество» 1801 г. // Журнал Министерства народного просвещения. 1910. № 8; 1913. № 3; Его же // Там же. 1916. № 7; [Фомин]; Фомин А. А. А. И. Тургенев и А. С. Кайсаров // Русский библиофил. 1912. № 1; [Веселовский]; [Резанов]; [Лотман 1958]; Топоров В. Н. Дневник А. И. Тургенева, бесценный памятник русской культуры // Литературный процесс и развитие русской культуры XVIII–XX вв. Таллинн, 1985; [Зорин].
12 «Дружеского литературного общества» // Сборник Общества любителей российской словесности на 1891 г. М., 1891. С. 4.
13 Цит. по: [Веселовский: 63].
14 Тургенев А. И. Хроника русского. Дневники (1825–1826 гг.) / Изд. подгот. М. И. Гиллельсон. М.; Л., 1964. С. 118. Ср.: [Зорин: 9–10].
15 См., напр.: [Вацуро: 20–74]; [Фрайман: 12–47].
16 «Могущество, слава и благоденствие России» (1799) или в прозаическом отрывке «Истинный герой» (1800). Ср. также: [Вацуро: 37, 83–84, 89, 113], [Лотман 1958а: 50].
17 Цит. по: В. А. Жуковский в воспоминаниях современников. М., 1999. С. 469.
18 [Истрин: 208]
19 См., напр.: [Письма Мерзлякова: 0146–0148]; [Жуковский. Письма: 3–8; 12–22]; [Веселовский: 93].
20 [Жуковский. Письма: 21]. Примечательно, что на этой мысли Жуковский продолжает настаивать, несмотря на то, что сам был готов признать и собственную холодность — и отчужденность Мерзлякова. Так, процитированная фраза — из письма Ал. Тургеневу от 8 января 1806 г., написанного под влиянием недовольства «отдалением» Мерзлякова. В этом письме Жуковский, пытаясь объяснить себе, «что ж значит это отдаление», замечает, что между ними «не было искренности», что «если мы и говорили друг с другом, то о посторонних материях», что «он мало на меня имел влияния», что «причиною этому и то, что он не хотел иметь влияния». Однако даже не говоря о заседаниях ДЛО с их полемикой по ключевым вопросам, по материалам сохранившейся переписки мы знаем, что друзья обсуждали крайне важные друг для друга темы (см., напр., публикацию В. М. Истрина [Истрин]). Отчетливые следы взаимного влияния можно встретить и в стихах (см. выше). Наконец, в самом этом письме Жуковский пишет слова, послужившие названием настоящей работы: «Напомни ему <Мерзлякову> обо мне. Зачем нам друг от друга отдаляться?». Он продолжает: «Или не вздор я написал, и не похоже ли это на прицепки? <…> Нам надобно жить связно и жить друг для друга <…>, быть образователями друг друга» [Жуковский. Письма: 21].
21 –76]; [Лотман 1958а].
22 [Лотман 1958: 54].
23 Цит. по: [Лотман 1958: 36]. См. также комментарий исследователя к этому замечанию [Там же].
24 См.: [Письмо из Сибири: 53]. Подобное поведение в скором времени обернется феноменом «декабриста в повседневной жизни».
25 Этот факт Мерзляков любил вспоминать и постоянно подчеркивал. Отчасти потому, что это напоминало о том, как он «пришел» в литературу — «по приглашению» Екатерины II [Мордовченко: 260], отчасти потому, что позволяло проводить параллель с судьбой Ломоносова: «Генерал-губернатор <Пермской губернии А. А. Волков. — Ф. Д.>, ревностно споспешествующий видам попечительного Правительства, клонящимся к распространению просвещения в столь отдаленном краю, какова Сибирь, отправил сию оду <«Ода на заключение мира со шведами». — Ф. Д.> к главному начальнику народных училищ, графу Петру Васильевичу Завадовскому, которой поднес ее императрице Екатерине II. Благодетельная Государыня приказала напечатать сие сочинение <…>, с повелением, чтобы по окончании курса наук в училище был он <Мерзляков. — Ф. Д.> отправлен на казенный кошт в Петербург или Москву для продолжения наук» [Автобиография].
26 Основные положения речи Тургенева остались в памяти слушателей (см., напр.: [Янушкевич: 55–56]), и среди этих положений главным была необходимость «медленного просвещения» русской словесности и приоритетное обращение к «первоисточникам» (фольклору и античности), в ущерб «литературному сегодня» западноевропейской литературы, «пересаживать» которую на русскую почву следовало крайне выборочно.
27 См., напр., ст. С. С. Уварова в “Le Conservateur Impartial” (1817 (!). № 83. P. 414): «Несомненно, что среди нынешнего поколения поэтов первое место принадлежит Жуковскому; даже враги его, а было б досадно, если б он их не имел, — кажется, не оспаривают этого утверждения. Певец 1812 года — любимец нации» (цит. по пер. М. И. Гиллельсона в кн.: [Гиллельсон: 98]). Здесь же см. содержательный комментарий к этой статье и к репутации Жуковского.
28 Барсуков Н. Жизнь и труды М. П. Погодина. СПб., 1890. Кн. 3. С. 168–169).
29 Незадолго до чтения в ОЛРС «Письма из Сибири» Мерзляков напечатал «Воспоминания о Ф. Ф. Иванове» (Труды ОЛРС. 1817. Ч. 7. С. 101–104). В них он рассказывает о всех тех благословенных литературных сообществах начала века, участником которых был, и рисует идеал дружеских и литературных отношений.
30 Подобная распространенная среди членов ДЛО практика выбирать для себя определенные роли и авторитеты проявилась, например, в следующем восклицании Андрея Тургенева, негодующего по поводу недостойного поступка А. А. Прокоповича-Антонского: «И этот человек был моей моделью!» (Цит. по: [Лотман 1958: 24]).
31 «отдавший дань и сентиментальным жанрам» [Мордовченко: 261], [Вацуро: 20–47], впоследствии, в резком отличие от Жуковского, считает себя наследником не «поэта-элегика Андрея Тургенева», но «Андрея Тургенева, автора речи “О русской литературе”».
32 Библиографию переводов Мерзлякова, в основном вошедших в его итоговую книгу «Подражания и переводы из греческих и латинских стихотворцев» (М., 1825–26. Т. 1–2.), см. по кн.: Античная поэзия в русских переводах XVIII–XX вв.: Библиогр. указатель / Сост. Е. В. Свиясов. СПб., 1998. См. также: «Рассуждение о российской словесности в нынешнем ее состоянии», прочитанное на открытии ОЛРС в 1811 г. и также повторяющее основные положения речи А. Тургенева (Труды ОЛРС. 1812. Ч. 1. С. 53–110): «Почему нам также беспосредственно не пользоваться наставлениями <…> греков и римлян?» (С. 106).
33 Сочинения в прозе и стихах. 1822. Ч. 2. С. 11–12. См.: Зорин А. Л. Мерзляков Алексей Федорович // Русские писатели: 1800–1917: Биогр. словарь. М., 1999. Т. 4. С. 29.
34 «дела» ДЛО: «Тогда-то прославится еще раз прошедшее наше собрание, и произрастут новые, хоть и поздние, плоды трудов его» (Письмо А. Ф. Мерзлякова к Ал. И. Тургеневу // Русский архив. 1866. № 4. Стлб. 648).
35 См., напр., стихотворения Андрея Тургенева и А. Ф. Воейкова [Поэты: 238, 268].
36 Определенный отпечаток наложило и то, что около 1812 г. Мерзляков начинает спиваться, и сравнительно скоро ему, по справедливому замечанию А. С. Пушкина, суждено было сделаться «добрым пьяницей».
37 Цитата из письма Мерзлякова Жуковскому от 24 августа 1803 г. [Мерзляков. Письма: 0140–0141].
38 Морозов П. О. // Русская старина. 1892. Авг. С. 409.
39 Вернее было бы сказать «московской литературы» — см.: [Жихарев: 208–209], [Вигель: III, 136].
40 Здесь не место касаться этой большой проблемы, комментирующей странный «титул», данный Мерзлякову Воейковым — «придворный карапузик» [Арзамас: 8]. См., напр., программные посвящение и предисловие к книге переводов Мерзлякова (Эклоги П. Вергилия Марона, переведенные А. Мерзляковым. М., 1807), характерным образом перекликающиеся с диссертацией А. Кайсарова «О необходимости освобождения рабов в России» [Лотман 1958а: 30–31].
41 «Сии чтения продолжались целую зиму, среду и субботу каждую неделю, и были как знаменитейшими удостаиваемы посетителями и посетительницами, так и известными нашими литераторами» [Автобиография].
42 См., напр.: Архив братьев Тургеневых. СПб., 1911. Вып. 1: Дневники и письма Н. И. Тургенева за 1808–1811 годы. С. 78.
43 Шевырев С. П. История императорского Московского университета, написанная к столетнему его юбилею. 1755–1855. М., 1855. С. 314–327.
44 См. об этом запись В. Г. Анастасевича: [Лотман 1958а: 40].
45 Ср. свидетельство М. А. Дмитриева: «Лучшее время жизни Мерзлякова было до 1812 года. Это время было для него самое приятнейшее, самое цветущее, и для человека, и для поэта: время исполненное мечтаний несбывшихся, но тем не менее оживлявших его пылкую душу» [Дмитриев: 162].
46
47 Le Conservateur Impartial. 1817. № 77; перевод этой ст., выполненный М. Т. Каченовским, см.: Вестник Европы. 1817. Ч. 95. № 17–18. С. 154–157. См.: [Мордовченко: 154–155], [Ильин-Томич: 474], а также обстоятельный комментарий В. Д. Рака в книге: Кюхельбекер В. К. Путешествие. Дневник. Статьи. Л., 1979. С. 434–435. Кроме того, Мерзляков мог откликаться и на другие материалы этой газеты, напр., на цитировавшуюся выше статью Уварова, также напечатанную анонимно.
48 Панов С. И., Песков А. М. // Русские писатели: 1800–1917: Биогр. словарь. М., 1992. Т. 2. С. 504.
49 Из богатой литературы по этой теме укажу: [Тынянов], [Мордовченко], [Егунов], [Немзер], [Виницкий].
50 См. об этом: [Тынянов: 37], [Мордовченко: 151–152].
51 Цитата из письма Вяземского А. И. Тургеневу от 5 сентября 1819 г. (Остафьевский архив кн. Вяземских, СПб., 1899. Т. 1. С. 305).
52 Отношения Мерзлякова с руководящими членами ОЛРС вообще подчас были достаточно конфликтны (см.: [Письма Мерзлякова: 0150–0151]).
53 «Трудах ОЛРС» (Ч. 10. С. 64–70). О реакции других читателей на появление «Овсяного киселя» и о надеждах, тщетно возлагаемых на него Жуковским см.: [Виницкий].
54 Из письма Мерзлякова к Андрею Тургеневу (цит. по: [Зорин: 10]).
55 Среди них — назначение Жуковского в конце 1817 г. на роль преподавателя великой княгини Александры Федоровны и приезд Александра I и императорского двора в Москву (с осени 1817-го до 21 февраля 1818 г).
56 Один из механизмов влияния этой «линии» точно охарактеризовал М. А. Дмитриев:
«направления Мерзлякова» указывает полуироничное письмо Д. Н. Блудова И. И. Дмитриеву от 25 марта 1820 г., посланное из Лондона:
57 Письмо от 31 января 1825 г. [Письма Жуковского: 199].
ЛИТЕРАТУРА
Автобиография: Краткая записка о Жизни Алексея Федоровича Мерзлякова, написанная им самим // ОР РГБ. Ф. 231, III. Карт. 8. Ед. хр. 22.
/ Сост., подгот. текста и коммент. В. Вацуро, А. Ильина-Томича, Л. Киселевой и др. М., 1994. Кн. 2: Из лит. наследия «Арзамаса».
Аксаков: Аксаков С. Т. Разные сочинения. М., 1858.
Вацуро: Лирика пушкинской поры. «Элегическая школа». СПб., 2002.
Веселовский: Веселовский А. Н. В. А. Жуковский: Поэзия чувства и «сердечного воображения». М., 1999.
Вигель Ф. Ф. Записки Ф. Ф. Вигеля. М., 1891.
Винницкий: Виницкий И. «Овсяного киселя» // Новое литературное обозрение. № 61. 2003 (№ 3). С. 119–151.
Гиллельсон: Гиллельсон М. И. Молодой Пушкин и арзамасское братство. Л., 1974.
Гнедич: О вольном переводе Бюргеровой баллады «Ленора» // Сын отечества. 1816. № 27.
Грибоедов: Грибоедов А. С. О разборе вольного перевода Бюргеровой баллады: Ленора // Сын отечества. 1816. № 30.
Дмитриев М. А. Мелочи из запаса моей памяти. М., 1869.
Егунов: Егунов А. Н. –XIX веков. М., 2001.
Жихарев: Жихарев С. П. Записки современника. Воспоминания старого театрала: В 2 т. Л., 1989.
Зорин: У истоков русского германофильства (Андрей Тургенев и Дружеское литературное общество) // Новые безделки. М., 1995. С. 7–35.
Ильин-Томич: Ильин-Томич А. А. «И мои» письма И. И. Дмитриева к Д. Н. Блудову // Новые безделки. М., 1995. С. 470–482.
Истрин В. М. К биографии Жуковского // Журнал Министерства народного просвещения. 1911. Апр.
Клейменова: Клейменова Р. Н. –1930. М., 2002.
Крылов: Крылов И. А. Соч.: В 2 т. М., 1956. Т. 1.
Лейбов: Тютчев и Жуковский: Поэзия утраты // Тютчевский сборник. 2. Тарту, 1999. С. 31–47.
Лонгинов: Лонгинов М. Общество Любителей Российской Словесности при Императорском Московском университете // Русский вестник. 1858. Т. 15. Кн. 2. № 6. С. 596–612.
Лотман Ю. М. Андрей Сергеевич Кайсаров и литературно-общественная борьба его времени. Тарту, 1958.
Лотман 1958а: Лотман Ю. М. // А. Ф. Мерзляков. Стихотворения. Л., 1958. С. 5–54.
Лотман 1992: Лотман Ю. М. Текст и структура аудитории // Лотман Ю. М. Избр. статьи: В 3 т. Таллинн, 1992. Т. 1. С. 161–166.
Мерзляков 1815: Россияда. Поэма Эпическая Г-на Хераскова (Письмо к другу) // Амфион. 1815. № 1. С. 32–98.
Мерзляков 1815а: Мерзляков А. Ф. Россияда (Письмо к другу. О слоге поэмы) // Амфион. 1815. № 8. С. 86–115.
Мордовченко Н. И. Русская критика первой четверти XIX века. М.; Л., 1959.
Немзер: Немзер А. «Сии чудесные виденья…» // Зорин А. Л., Зубков Н. Н., Немзер А. С. «Свой подвиг свершив…»: О судьбе произведений Г. Р. Державина, К. Н. Батюшкова, В. А. Жуковского. М., 1987.
Письма Жуковского: Письма В. А. Жуковского к А. И. Тургеневу. М., 1895.
Письма Мерзлякова: Письма к В. А. Жуковскому // Русский архив. 1871. № 2.
Письмо из Сибири: [Мерзляков А. Ф.] // Труды Общества Любителей российской словесности. 1818. Ч. XI. С. 52–70.
Погодин: Погодин М. Воспоминания о князе В. Ф. Одоевском // В память о князе В. Ф. Одоевском. М., 1869.
Поэты: Поэты 1790–1810-х годов. Л., 1971.
Михайлова Н. И. Письма В. Л. Пушкина к П. А. Вяземскому // Пушкин: Исслед. и мат. Л., 1983. Т. 11. С. 213–249.
Резанов: Резанов В. // Журнал Министерства народного просвещения. 1914. Июнь.
Тургенев: Фомин А. А. А. И. Тургенев и А. С. Кайсаров // Русский библиофил. 1912. № 1.
Тынянов: Архаисты и Пушкин // Тынянов Ю. Н. Пушкин и его современники. М., 1969. С. 23–121.
Фрайман: Фрайман Т. Творческая стратегия и поэтика Жуковского (1800-е – первая половина 1820-х годов). Тарту, 2002.
Янушкевич А. С. Жуковский и Ломоносов // Библиотека В. А. Жуковского в Томске. Томск, 1978. Ч. 1.
* Пушкинские чтения в Тарту 3: Материалы международной научной конференции, посвященной 220-летию В. А. Жуковского и 200-летию Ф. И. Тютчева / Ред. Л. Киселева. Тарту: Tartu Ülikooli Kirjastus, 2004. С. 112–136.