Денис Васильевич Давыдов
Биография Д. В. Давыдова
«Анакреон под доломаном», гусар в нарядном ментике «с белым локоном на лбу», воспевающий воинскую славу и веселые пирушки, отважный партизан, один из организаторов партизанского движения, с черной бородой и орденом св. Николая на груди, «как вихорь» налетающий на вражеские отряды, сатирик, клеймящий «надменных дураков», талантливый поэт «каких не много», великодушный человек, любимый друзьями, – таков был Денис Давыдов, герой 1812 года, человек необычной судьбы и оригинального поэтического дарования. Таким он запомнился современникам, таким остался он в памяти последующих поколений.
Денис Васильевич Давыдов родился в Москве 16 июля 1784 г. в семье екатерининского бригадира. «Суворовский» дух, царящий в доме отца, Василия Денисовича Давыдова, встреча 9-летнего Давыдова с великим русским полководцем и благословение Суворова, восхищенного его бойким ответом, так ярко запечатлелись в памяти Давыдова, что он не мыслил себе иного пути, чем военная служба. Здесь сказывались и семейные традиции – военной службе посвятили себя и родные братья Давыдова (Евдоким и Лев) и двоюродные – Александр Львович, Василий Львович (будущий декабрист), Евграф Владимирович (чей портрет кисти Кипренского долгое время считался портретом самого Дениса Давыдова). Да и само поколение Давыдовых – Каховских – Ермоловых – Раевских, к которому принадлежал поэт-партизан, дало довольно известных военных деятелей. И еще один примечательный факт, своего рода пророческий. Детство Давыдова прошло в Бородине, имении его родителей. Позже, в «Дневнике партизанских действий 1812 года» он напишет: «…мы подошли к Бородину. Эти поля, это село мне были более, нежели другим, знакомы. Там я провел и беспечные лета детства моего и ощутил первые порывы сердца к любви и к славе. Но в каком виде нашел я приют моей юности!»
События Отечественной войны принесли Давыдову громкую известность. По его собственным словам, он «зарубил свое имя» на великом 1812 годе. Но бесстрашный партизан и храбрый офицер, он чувствовал себя обойденным по службе. «Мою судьбу попрали сильные», – вырвется невольно у этого неунывающего прежде лихого гусара в элегии «Бородинское поле» (1829), единственной в его поэтическом творчестве исторической элегии, полной грустных размышлений.
«Попрали сильные» – это не метафора, не гипербола, не поэтический образ. Сравнивая свою судьбу с теми, кто со славой погиб на бородинском поле, Давыдов завидует им. У них – бессмертие в веках, у него – борьба. Не случайно эпиграфом к своим воспоминаниям Давыдов берет слова Вольтера «Моя жизнь – сражение». Эти слова могли быть сказаны и самим Денисом Давыдовым; они – своеобразный эпиграф к событиям его нелегкой и недолгой жизни.
Репутация «вольнодумца», укрепившаяся за ним благодаря юношеским стихам, сказывалась на его военной карьере: его лишили генеральского чина; несмотря на благоволение императора Александра к Ермолову, Давыдову не удалось получить места на Кавказе, а во время персидской войны он был вынужден «влачить боевую службу за главною квартирою вместе с маркитантами». Поэтому не вызывает удивления довольно странная просьба Давыдова: при жизни он обращается к своим друзьям – Вяземскому, Пушкину, Баратынскому, Языкову – написать общими силами его некролог; «что-нибудь такое, что бы осталось надолго», «я этого стою: не как воин и поэт исключительно, но как одно из самых поэтических лиц русской армии».
Это сказано излишне скромно. Давыдов был одним из самых поэтических лиц не только в русской армии, но и в русской литературе первой половины XIXвека. Достаточно одного признания Пушкина, что он обязан Денису Давыдову самобытностью своего стиха. Смерть Пушкина глубоко потрясла Давыдова. Но он и сам ненадолго пережил Пушкина. Он умер 55 лет от роду, не дожив 3 месяца до славной бородинской годовщины и не успев осуществить свои новые замыслы.
Начало литературного пути Давыдова. Сатира
Что сделало Д. Давыдова ярким поэтом, оказавшим сильное влияние на самого Пушкина? Характерно, что ни у кого из родственников Давыдова не было даже попыток к стихотворству. А. П. Ермолов, оставивший интересные воспоминания и письма, полные остроумных и, порою, язвительных замечаний, по его словам, «никогда не мог подобрать ни одной рифмы и ни с одним стихом не сумел сладить». А. М. Каховский, «столь замечательный по своему необыкновенному уму» (Д. Давыдов), заставил юного кузена обратиться прежде всего к военным книгам.
Образование Д. Давыдова мало чем отличалось от воспитания молодежи того времени – французский язык, псалтырь, танцы… Поэтому нет ничего удивительного, что у юного Давыдова тоже не было никакой тяги к писанию стихов. Первый его поэтический опыт (конец XVIII в.) явился результатом честолюбия: увидев знакомые имена под некоторыми произведениями в альманахе Карамзина «Аониды», он решает испытать свои силы, и из под его пера появляется стихотворение, не только страдающее полным отсутствием знакомства со стихотворной техникой, но и лишенное малейшей искры таланта. И если бы сам Давыдов не признал свое авторство, стихотворение это, появись оно на страницах журналов того времени, считалось бы до сих пор анонимным:
Пастушка Лиза, потеряв
Вчера свою овечку,
Грустила и эху говорила
Свою печаль, что эхо повторило:
«О, милая овечка! Когда я думала, что ты меня
Завсегда будешь любить,
Увы, по моему сердцу судя,
Я не думала, что другу можно изменить!»
«пристрастил» его в военным книгам, политическая жизнь того времени не могли не сказаться на появлении сатирических произведений Д. Давыдова «Река и зеркало» (1803), «Голова и ноги» (1803), «Сон» (1803), «Орлица, турухтан и тетерев» (1804). В последний притче отразились как политические воззрения самого Давыдова, так и взгляды той социальной среды, того круга, к которому он принадлежал. Семья Дениса Давыдова, как и ее ближайшие родственники (Ермолов, Раевские), отличились на поле брани и на гражданской службе во время царствования Екатерины II («орлицы»). «Милости» Павла I не замедлили сказаться на семье Давыдовых сразу же после его воцарения. Бригадир В. Д. Давыдов за беспорядки в полку был исключен из военной службы; двоюродные братья Давыдова (Ермолов и Каховский) за «противозаконную» деятельность смоленского кружка были подвергнуты репрессиям. Поэтому Д. Давыдов ощущал себя и свою семью, оказавшуюся в тяжелом материальном положении, жертвами тирании Павла («турухтана», «кровопийцы»). Преклонение перед «суворовским» духом соединяется в восприятии Давыдова с ненавистью к «пруссачеству», к штагистике, насаждавшимися в войсках Павлом и Александром. «Глухая тварь», «разиня бестолковый», «глухарь безумный», «скупяга из скупяг» – так клеймит Давыдов молодого Александра:
Глухарь безумный их –
Скупяга из скупых,
Не царствует – корпит над скопленной добычью…
…
Любимцы ж царство разоряют,
Невинность гнут в дугу, срамцов обогащают…
Поэт приходит к поразительному (даже радикальному по тому времени) выводу:
Ведь выбор без ума урок вам дал таков:
Басня «Голова и ноги» относится к тем «вольнолюбивым» стихотворениям, «дышащим свободою», которые способствовали развитию либеральных понятий (так вспоминали декабристы). Сюжет басни прост: диалог «Головы» (царя, характерно это подчеркивание: «Когда природой нам дано повелевать) и «Ног» (т. е. подданных), которые обращаются к «Голове» с недвусмысленным предостережением:
А прихоти твои нельзя нам исполнять;
Да между нами, ведь признаться,
Коли ты имеешь право управлять,
И можем иногда, споткнувшись, – как же быть,
Твое Величество об камень расшибить.
Смысл этой басни всякий знает…
Но должно – тс! – молчать: дурак – кто все болтает.
«Орлица, турухтан и тетерев», «Сон», Голова и ноги» – это сатира политическая, восходящая к традициям XVIII века, разящая не только представителей тогдашней правящей верхушки и осмеивающая их пороки, но и направленная против царствующей особы.
Даже в первые годы царствования Александра I подобное стихотворение не могло не остаться без последствий. Приговор был достаточно суров по тем «либеральным» временам: высылка в белорусский полк.
«Гусарщина»
Событие это (высылка в белорусский полк в качестве наказания за написание политических басен), печально отразившееся на всей последующей военной карьере Дениса Давыдова, тем не менее сыграло огромную роль в развитии его поэтического таланта. В полку Давыдов знакомится с А. П. Бурцовым, человеком не особенно образованным (который и послания Давыдова читать не мог). Встреча эта сама по себе незначительна. Но в Бурцове Давыдов сумел увидеть черты «настоящего гусара», своеобразную «модель» свободолюбивого, беспечного и храброго гусарства. С поэтизации этой «модели» было связано рождение самобытного давыдовского стиха. Отныне Давыдов находит собственную поэтическую тему и тот жанр, который позволяет ему наиболее полно и ярко ее отразить – дружеское послание.
Достигший небывалого расцвета в поэзии конца XVIII – начала XIX века, этот жанр способствовал прежде всего обострению интереса к отдельной личности, к ее духовному миру. Жанр послания позволял себе сюжетность, обычно не свойственную лирике, и являлся, таким образом, своеобразным предшественником стихотворной повести и даже романа в стихах. Палитра послания обогащалась бытовыми деталями, а сам адресат приобретал постепенно конкретные реальные черты. Дружеское послание – открытие нового мира в литературе. Оно создало совершенно новый тип героя – свободного человека, не заботящегося о чинах и богатстве, живущего вдали от шумных городов.
«черты незабываемого слога». Показать жизнь русского воина, найти поэзию в его обыденных занятиях, раскрыть его духовный мир, богатство его натуры и в повседневной жизни, и в дыму сражений, показать человека на войне, найти образец для подражания молодым воинам – все это удалось Давыдову в его «гусарских» посланиях. Давыдов «поэт в душе», – верно заметил один из первых критиков его поэтических произведений В. Г. Белинский, – для него жизнь была поэзиею, а поэзия жизнью, он поэтизировал все, к чему ни прикасался».
«Ужасные пуншевые стаканы», «ташки и доломаны» – вся нарочито бедная обстановка гусарского обихода под пером Давыдова наполняется жизнью.
Герой Дениса Давыдова не просто забубенный молодец, лихой наездник и беспробудный гуляка. Гусарский пир, где царствует «удалое веселье» и «братское своеволье», в поэзии Давыдова противостоит тем светским празднествам, «где откровенность в кандалах, где тело и душа под прессом». Не случайно в своей «Гусарской исповеди» (1832) Денис Давыдов скажет:
Мне душно на пирах без воли и распашки.
Давай мне хор цыган! Давай мне спор и смех,
Бегу век сборища, где жизнь в одних ногах,
Где благосклонности передаются весом…
…
И я спешу в мою гусарскую семью…
В живом и братском своеволье!
И это стремление к воле и независимости, свободе и своеволью героя Давыдова, для которого «чин за вахтпарады» и «Георгий за совет» настоящие козни Фортуны, сделало его в глазах многих поколений идеалом подлинного свободолюбивого, отчаянного, мужественного и лихого гусара.
В создании залетных посланий и «бахических» песен Денис Давыдов не знал себе равных. Он был настолько самобытен, что подражать ему было невозможно. Правда, нужно отметить, что военно-любовная лирика Давыдова вызвала несколько попыток. Так, пробовал себя в этой области К. Н. Батюшков, написав свое: «Гусар на саблю опираясь», но Пушкин, так любивший его поэзию, отрицательно отнесся к этому стихотворению: «Цирлих-манирлих. С Д. Давыдовым не должно и спорить».
Денис Давыдов писал по вдохновению и где придется – в госпиталях, во время дежурств и даже в эскадронных конюшнях. И пусть критики отмечали в его произведениях «нерадивость в отделке» (А. Бестужев-Марлинский), но меткость, яркость, точность, отточенность выражений, полная искренность чувства – эти черты отличают поэзию Давыдова, и его «гусарщину», и его элегии.
«Не умрет твой стих могучий,
Достопамятно-живой,
Удивительный, кипучий
И разгульно-удалой»
– так обращается к Давыдову Н. М. Языков.
Оригинальность поэзии Давыдова – это прежде всего его слог, «быстрый, картинный, внезапный» (А. А. Бестужев-Марлинский):
... гулять не время!
К коням, брат, и ногу в стремя,
Саблю вон – и в сечу!»
«Бурцову», 1804
Столь же быстр и неожиданен у Дениса Давыдова переход от одного ритма к другому:
Конь кипит под седоком,
Сабля свищет, враг валится…
Бой умолк, и вечерком
«Песня старого гусара», 1817
Читателю XIX века, воспитанному на поэзии сентименталистов, конечно, было трудно сразу понять и принять нового лирического героя – лихого гусара, да и сам язык – язык «презренной», обыденной жизни; просторечия, которые так легко вошли в поэтический язык Давыдова («кобенясь умирает» – и это о трагическом герое; «горло драли» и т. д.)
Язык Дениса Давыдова резко отличался от поэтического языка двух крупнейших поэтов того времени В. А. Жуковского и К. Н. Батюшкова, вступивших на литературное поприще вместе с Д. Давыдовым. Поэзия Давыдова шла вразрез с устанавливаемыми поэзией Жуковского и Батюшкова принципами гармонии, и внешний эффект произведений поэта-гусара, как это уже было отмечено критиками, часто заключался именно в дисгармонии стоявших рядом слов и выражений: «И Дибич красотой людей перепугал», «И крестятся ведьмы, и тошно чертям»; «Подавай лохань златую».
Пользуясь этим приемом, Денис Давыдов создает одно из лучших своих стихотворений «Поэтическая женщина» (1816):
– Порыв, смятенье,
И холодность, и восторг,
И отпор, и увлеченье
Смех и слезы, черт и бог,
…
И эти словесные и интонационные контрасты исследователи с полным правом считают открытием Дениса Давыдова.
Будь, гусар, век пьян и сыт!..
В мирных днях не унывай
И в боях качай-валяй!
Не проспи ее полет…
«Гусарский пир», 1804
Эти приемы Давыдов переносит и в другие, позднейшие свои произведения.
Уже в ранних посланиях, обращенных к Бурцову, Давыдову удалось создать яркий, конкретный и вместе с тем обобщенный образ «лихого гусара», – «еры и забияки», отважного рубаки на «ухарском коне», презирающего низкопоклонство и лесть, трусость и слабодушие. Рядом с ним «поэт-герой», поэт-воин под стать «лихому гусару», и он был настолько ярок и автобиографичен, что для многих поколений читателей был неотделим от самого Д. Давыдова. Во многочисленных посланиях, адресованных ему, мы видим тот же образ «певца-героя» с устойчивыми портретными чертами («черноусый молодец», «усач», «бородинский бородач», «боец чернокудрявый с белым локоном на лбу», «с кудрявой, смуглой бородой» и др.).
«лихого гусара» и «поэта-героя» объединяют не только личное мужество, честность и искренность, они – пламенные патриоты:
За тебя на чорта рад,
Наша матушка Россия!
И пусть в мирное время они, как и настоящие гусары:
…Все мертвецки
Засыпают молодецки.
Но едва проглянет день,
Каждый по полю порхает:
Кивер зверски набекрень,
«Песня старого гусара», 1817
Но если настанет година испытаний:
Но коль враг ожесточенный
Нам дерзнет противустать,
–
Вновь за родину восстать;
Друг твой в поле появится,
Еще саблею блеснет,
Или в лаврах возвратится,
«Элегия IV», 1816
Патриотическая тема борьбы с врагом, борьбы за освобождение родины резко акцентируется в «гусарских» стихах Дениса Давыдова; и они выходят из узких рамок сугубо интимной лирики, тем самым расширяя смысл и значение «гусарщины».
«Элегический цикл». «Элегия VIII». Анализ
Написанные в 1814–1817 гг. девять элегий Дениса Давыдова составляют тематически обозначенный цикл, своеобразный поэтический «дневник» лирического чувства от момента возникновения до угасания. Хотя элегии и открывают сборник стихотворений Дениса Давыдова, изданный в 1832 г., это скорее дань сложившейся традиции (элегиями открывают свои поэтические сборники Батюшков и Пушкин). Сам Денис Давыдов был о своих элегиях невысокого мнения. В 1832 г., он, уже известный поэт, признавался: «Вся гусарщина моя хороша… но элегии слишком пахнут старинной выделкой, задавлены эпитетами, и краски их суть краски фаянсовые…»
– наиболее подражательных стихотворениях во всем творчестве поэта-партизана – чувствуется и самобытное начало. Герой Давыдова представлен в элегии «робким пленником» прекрасной дамы, он стремится забыть «мечты завоеваний», но он все тот же отважный гусар, для которого:
Первый долг мой, долг священный –
Вновь за родину восстать!
«Элегия» IV, 1817
Мой жребий пасть в боях
…
…
Так! Я паду в стране чужой,
Далеко родины, изгнанником невинным:
Никто не окропит холодный труп слезой…
«Элегия VII», 1817
Перед нами типичная элегия 1810-х годов. «Предвидение» и ожидание близкой смерти, сетования на жизнь, – характерные черты традиционной элегии того времени.
От предыдущих элегий резко отличается «Элегия» VIII (1817):
О, пощади! Зачем волшебство ласк и слов,
Зачем скользит небережно покров
С плеч белых и с груди высокой?
О, пощади! Я гибну без того,
Я замираю, я немею.
Я, звуку слов твоих внимая, цепенею;
Но ты вошла… и дрожь любви,
И смерть, и жизнь, и бешенство желанья
Бегут по вспыхнувшей крови
С тобой летят, летят часы,
… одни мечты и грезы,
И мука сладкая, и восхищенья слезы…
И взор впился в твои красы,
Поэтический синтаксис этой элегии отнюдь не «элегичен», если вспомнить классические каноны жанра элегии, он принадлежит скорее ораторскому стилю. И эта ораторская интонация постепенно нарастает. Лирическая тема «возлюбленной» строится на анафорических повторах («О пощади!», «Зачем»). Портрет героини лишен конкретности, он возникает в восхищенном созерцании поэта, возникает отраженно, в нем нет никаких описаний, ни одной конкретно узнаваемой черты, в нем – те чувства, что переживает сам поэт.
В этой «элегии» поражает эмоциональный накал чувств, бьющая через край энергия. Если любовь – то настоящий «огонь», если страсть – то подлинное «пламя». И этот «огонь» принадлежит лирическому герою этой элегии, который ничем не напоминает унылого, мечтательного, нерешительного героя обычной «унылой элегии», с тоской и обреченностью ожидающего близкой смерти. Лирический герой Дениса Давыдова – страстен (и это в элегии!). В присутствии «возлюбленной» он резко меняется: «я гибну», я замираю, я немею», «цепенею» – так тонко поэт передает все оттенки переживаемых героем чувств. Любовь для него:
И смерть, и жизнь, и бешенство желанья
Бегут по вспыхнувшей крови
На лирического героя Давыдова (который переживает даже «дрожь любви») ни в коей мере не распространяются «те этические и эстетические запреты, которыми ограничена сфера чувств и поведения «унылого» элегического героя», – тонко заметил В. Э. Вацуро.
Романтический цикл 1830-х гг. «Романс». Анализ
Если элегии Дениса Давыдова – это своеобразная поэтическая дань своему времени (особенно сильно ощущается в них воздействие Эвариста Парни), то его романтический цикл 1830 гг. – это по-прежнему чисто давыдовские, но вместе с тем и новые стихотворения, исполненные подлинного чувства и проникнутые той удивительной светлой и легкой грустью, которая отличает и пушкинские элегии 1830-х гг.
Перед нами – тот же певец-гусар, но прошедший через жестокие жизненные испытания, «гонимый судьбой», «страдающий без состраданья», в душе которого любовь «изгнала жажду славы». Любимый поэтический прием Дениса Давыдова – прием смыслового контраста – в основе его лучших стихотворений:
Зачем в глазах твоих любовь,
А в сердце гнев и нетерпенье?
«Романс», 1834
Я вас люблю, – не оттого, что вы
Уста роскошствуют и взор Востоком пышет,
Что вы – поэзия от ног до головы!
…
Я вас люблю затем, что это – вы!
«Я вас люблю так…», 1834
В 1834 г. Денис Давыдов пишет одно из лучших своих стихотворений «Романс». Язык Давыдова, живой и энергичный, удивительно тонко интонационно и стилистически согласуется с текстом стихотворения:
Не пробуждай, не пробуждай
Моих безумств и исступлений
И мимолетных сновидений
Не повторяй мне имя той,
Которой память – мука жизни,
Как на чужбине песнь отчизны
Изгнаннику земли родной.
Меня забывшие напасти,
Дай отдохнуть тревогам страсти
И ран живых не раздражай.
Иль нет! Сорви покров долой!
Чем ложное холоднокровье,
Чем мой обманчивый покой.
Основная тема стихотворения – страсть – сильная, неудержимая, не знающая преград, бьющая через край. Она озарила прошлое – годы «безумств и исступлений». Ее нет в нынешнем, где царят «ложное холоднокровье» и видимый покой, но покой «обманчивый». Динамика душевных переживаний поддерживается на протяжении всего стихотворения повторами: «не пробуждай», «не возвращай», «не воскрешай», и это скрытое «ты» подчиняет «я» («моих», – «мне», «меня», – «мой» ), играющее второстепенную роль.
– все это в двух строчках:
И ран живых не раздражай.
За этим признанием (скрытым молением), казалось, ничего не может больше идти. Но поэт резко меняет тон, и его страстное желание в последних строках достигает предельного напряжения:
Иль нет! Сорви покров долой!
Мне легче горя своеволье,
Чем мой обманчивый покой.
Перед нами, казалось бы, прежний «поэт-воин», но он изменился, и за его кажущейся внешней грубостью скрыта нежная душа человека, который много перенес, много выстрадал в тяжелой жизни.
Поэтическое мастерство Давыдова
Поэтическое творчество Давыдова – чуть более 70 стихотворений, написанных преимущественно в жанре послания, элегии, романса. Поэтический словарь Давыдова, как подсчитали исследователи, три тысячи триста слов. Разговорно-обыденные обороты речи, галлицизмы и славянизмы, военная лексика, подражание языку русских народных песен под талантливым пером поэта-гусара приобретают ту неповторимость и «неподражаемость», которые отмечали в поэтическом языке Дениса Давыдова его современники.
«малых» жанровых форм, столь любимых поэтами карамзинской школы, Давыдов решительно борется против строгих жанровых канонов:
Сегодня вечером увижусь я с тобою,
Сегодня вечером решится жребий мой.
Сегодня получу желаемое мною –
Иль абшид на покой!
– черт возьми! – как зюзя натянуся…
«Решительный вечер», 1818
Элегическому началу стихотворения противостоит окончание – столь любимый поэтом прием резкого снижения тона и вкрапление «военной» лексики («абшид»).
С помощью этого приема построено и стихотворение «Я вас люблю…» (1834), где последние строки зачеркивают (и притом решительно) грустное и элегическое начало стихотворения:
На право вас любить не прибегу к пашпорту
Давно с почтением я умоляю их:
Не заниматься мной и убираться к чорту!
Все характерные черты оригинальной манеры Дениса Давыдова были неразрывно связаны с его точкой зрения на поэзию как на состояние «душевного восторга» и «воспламененного воображения». «Нет поэзии в безмятежной и блаженной жизни. Надо, чтобы что-нибудь ворочало душу и жгло воображение», – подчеркивал Давыдов. Особая темпераментность, «кипучесть», экспрессия свойственны «разгульно-удалому» стиху поэта-партизана (независимо от темы стихотворения):
Вошла – как Психея, томна и стыдлива,
…
И шепот восторга бежит по устам,
И крестятся ведьмы, и тошно чертям!
«NN», 1833
…Но чу! Гулять не время!
Саблю вон – и в сечу! Вот
Пир иной нам бог дает,
Пир задорней, удалее,
И шумней, и веселее…
И – ура! Счастливый день!
«Бурцову», 1804
Поэзия Дениса Давыдова – оригинальный поэтический мир, и в ее однообразии (преимущественном описании гусарской жизни) и заключалась ее сила: Давыдов сумел найти героя, нового для поэзии XIX века – лихого гусара, и показать различные стороны его жизни, создать неповторимый и глубоко индивидуальный образ. Он опоэтизировал гусарский быт и его красочные аксессуары (пуншевые стаканы, доломаны, сабли, трубки и даже «любезные усы»). Но батального материала (военные походы и сражения) в стихотворениях Давыдова очень мало. И в этом, как отмечали исследователи, и заключался секрет творческой самобытности поэта-партизана, особой неповторимости его творческой манеры. Стихи Давыдова – это стихи о войне военного человека, мир его душевных потрясений и переживаний, написанных на присущем ему одному языке. В стихах Давыдова современники видели символ русской души – «широкой, свежей, могучей, раскидистой». Учитывая накопленный до него опыт, но не копируя своих предшественников, Давыдов уверенно двигался вперед, создавая шедевры реалистической поэзии и оказывая огромное влияние на начинающих поэтов и уже зрелых мастеров поэтического слова.
Как уже было отмечено исследователями, стих Давыдова предвосхитит и поэтический «хмель» Н. Языкова, и метафорическую экстатичность «байронистов» лермонтовского поколения, и эротику Бенедиктова.
Пушкина по Лицею А. М. Горчаков (будущий государственный канцлер) посылает своим родственникам гусарские послания Дениса Давыдова; в архиве Горчакова сохранилась и первая элегия Давыдова (1814), переписанная рукой юного Пушкина (интересно, что напечатана эта элегия была лишь в 1821 г.); в 1815 г. Пушкин записывает в свой лицейский дневник известный анекдот о Давыдове и Багратионе; в 1816 г. в письме к Вяземскому он цитирует строки из послания его к Давыдову. «Я ни до каких Давыдовых, кроме Дениса, не охотник» – эти слова характеризуют отношение Пушкина к Давыдову на протяжении всей его жизни. И хотя в «Городке» (1815) мы не встретим имени Давыдова среди пушкинских литературных кумиров, знакомство начинающего поэта с лирикой известного партизана можно отнести к самым первым лицейским годам. Сохранилось и свидетельство самого Пушкина. Вспоминая свои лицейские годы, он скажет, что именно тогда Денис Давыдов дал ему «почувствовать… возможность быть оригинальным».
Юного Пушкина Давыдов привлек не только самобытным словом. Пушкину был близок психологический нравственный мир поэзии Давыдова – этот разлив свободолюбия, широта русской души, патриотический тыл, и «чувств расстроенных язык разнообразный», и «стих порывистый, несвязный», и, наконец, раскованность поэтического стиля. Если в творчестве Карамзина и Батюшкова осуществлялось влияние на русскую словесность французской словесности, если поэзия Жуковского своими истоками, в значительной степени, была обязана поэзии немецкой, то стихи Давыдова – это в основном поэтическая биография самого Давыдова, особый поэтический мир.
Благотворность влияния на юного поэта самобытного слова Дениса Давыдова была также и в том, что для Давыдова не существовало принципиальной разницы между «высокими» и «низкими» словами, «те и другие свободно объединялись в непринужденной речевой манере его героя», – отмечает В. Орлов. Именно непринужденность повествования, разговорный язык отличают «давыдовские» стихи Пушкина. В непринужденной стилевой манере Давыдова выдержано и послание «В. Л. Пушкину», которое А. С. Пушкин включил в свой первый поэтический сборник 1826 г. Постоянная аллитерация на «р» создает настроение бодрости, движения. Пушкин прибегает к свойственному самому Давыдову приему поэтической антитезы, всегда неожиданной: «что восхитительней, живей» – мы ожидали какое-нибудь прекрасное по своей форме и поэзии сравнение – и вдруг: «войны, сражений и пожаров». Поражает и антитетичность эпитетов, также присущая Давыдову: «мил и страшен миру», «бессмертный трус Гораций», «кровавых и пустых полей». Все это создает внутреннее противоречие, служащее средством поэтизации, восхищения простой жизнью гусара, «вдали забав, и нег, и граций», вдали шумных городов, сановников и вельмож. В последних строках стихотворения рисуется образ самого Давыдова; он изображен таким, каким был известен самому Пушкину: популярный поэт и в то же время военный, зачинатель партизанского движения:
Кто славил Марса и Темиру
Меж верной сабли и седла!
Вообще в лицейских произведениях Пушкина мы найдем немало стихотворений, навеянных лирикой Дениса Давыдова: «Пирующие студенты», «Казак», «Наездники», «Усы» (при публикации в 1831 г. в альманахе «Эвтерпа» эта «философическая ода» была приписана Д. Давыдову), «Воспоминание» (к Пушкину). Последнее стихотворение было написано под влиянием «анакреонтической» оды Давыдова «Мудрость» (к сожалению, во многих изданиях стихотворений Пушкина «Мудрость» относят к числу произведений И. И. Дмитриева).
Уже в 1830 гг., будучи известным русским поэтом, Пушкин признается, что в молодости старался подражать Давыдову в «кручении стиха, приноравливался к его слогу и усвоил его манеру навсегда». Неудивительно, что некоторые произведения Давыдова, как например, басня «Река и зеркало» (1803), известная по многочисленным спискам, в свою очередь приписывалась Пушкину.
Мы не знаем точной даты знакомства Давыдова и Пушкина, но взаимная дружба и уважение связывали их всю жизнь.
«Парнасский отец и командир», – обращается Давыдов к Пушкину (1834). Через два года, посылая Денису Давыдову свою «Историю Пугачева», Пушкин обращается к нему с теми же словами: «Ты мой отец и командир». «Твое «ты» сняло с меня 25 лет с костей и развязало мне руки; я молод и весел», – пишет Давыдов Пушкину. «Я слушаю тебя и сердцем молодею», – строка из послания Пушкина поэту-партизану.
В 1830-х гг. их связывало и участие в «Современнике», где Давыдов печатает свои «Воспоминания» («Занятие Дрездена», «О партизанской войне») и эпиграммы; а на страницах «Литературной газеты» была опубликована одна из интереснейших элегий Давыдова «Бородинское поле». Пушкин прислушивался к замечаниям своего «парнасского отца». Так, например, узнав о критике Давыдовым своего послания «К Жуковскому» (1818), Пушкин отбросил некоторые строки и изменил весь конец стихотворения.
Когда-то великий Суворов, увидев мальчика Давыдова, предсказал: «Я не умру, а он уже три сражения выиграет!» «Суворов в сем случае не был пророком, – признавался Денис Давыдов, – я не командовал ни армиями, ни даже отдельными корпусами; следовательно, не выигрывал и не мог выигрывать сражений». Современникам Давыдова удалось расшифровать эти пророчества. «Три сражения» Давыдова – слава воина, слава поэта и слава отличного писателя, к чьим воспоминаниям о войне 1812 г. обращались и М. Н. Загоскин, и Л. Н. Толстой, создавший в «Войне и мире» интересный образ партизана Василия Денисова (в котором без труда узнаются некоторые черты характера самого Дениса Давыдова).
Вопросы по творчеству Д. Давыдова