ЖУКОВСКИЙ И ЗЕЙДЛИЦ — К ИСТОРИИ ВЗАИМООТНОШЕНИЙ*
Один из знаменитых российских медиков, уроженец Эстонии Карл Карлович фон Зейдлиц (1798–1885) знаком литературоведам прежде всего как друг и биограф Жуковского, а также как самый авторитетный источник сведений о тартуской/дерптской жизни поэта. Зейдлиц известен и в истории русской медицины и медицинского образования. Тем не менее, первая попытка рассмотреть деятельность Зейдлица-врача и Зейдлица-биографа была сделана только в 1993 г. в вышедшей в Новочеркасске монографии врача и историка медицины Я. С. Пупкевича-Диаманта. Несмотря на ряд погрешностей в литературоведческой части, которые в основном устранены в недавно вышедшем расширенном издании, эта книга замечательна введением в научный оборот многих неизвестных фактов и аспектов профессиональной деятельности Зейдлица1. Третья сторона его деятельности, начатая после выхода в отставку в 1847 г., как Лифляндского помещика и члена Общеполезного экономического общества, инициатора первого нивелирования Лифляндии (что позволило составлять правильные карты и планы мелиорации) и многих сельскохозяйственных нововведений пока еще ожидает освещения.
Ниже мы сосредоточимся все же на Зейдлице-литераторе. Дерптские и вообще германские связи Жуковского мало изучены, особенно с русской стороны. Труды немецких ученых, преимущественно о Жуковском как переводчике, часто остаются неизвестными российским славистам. То же относится и ко многим архивным документам, которые остаются непрочитанными или неверно понятыми, даже если, как мы увидим далее, лежат на «видном месте», но написаны готическим шрифтом.
За последнее время в журнале «Наше наследие» на интересующую нас тему вышла информативная статья Л. И. Вуич «“Верный друг живым и мертвым” доктор Зейдлиц»2. В этой статье, иллюстрированной репродукциями картин, фотографий и редких рисунков Жуковского и его окружения, дан обзор биографии Зейдлица, а также история взаимоотношений русского поэта и врача-немца, выбранного «душеприказчиком» поэта за свою «совестливую точность» и, конечно, за 30-летнюю верную дружбу. К этой статье, а также к упомянутой книге o Зейдлице мы постараемся, на основе сопоставления архивных документов, представить некоторые дополнения и уточнения.
Отсылая читателя к моим статьям 1987 и 1999 гг.3, напомню, что настоящая дружба Зейдлица и Жуковского началась не с поступления Зейдлица в Тартуский университет в 1815 г., а после смерти в 1823 г. той необыкновенной женщины, которая играла определяющую роль в жизни обоих мужчин, хотя принадлежала третьему — известному хирургу, профессору медицины, учителю Пирогова и виртуозному пианисту И. Мойеру (1786–1858). При этом все трое были друзьями и видели цель жизни в том, чтобы «сделать счастье Маши», сводной племянницы Жуковского Марии Андреевны Протасовой-Мойер (1793–1823). Зейдлиц вошел в дом Мойера за три года до ее смерти, в начале 1820 г. и остался близким для всех человеком и хранителем памяти Маши до своей смерти, последовавшей через 62 года после ее кончины. Новый свет на эти сложные и возвышенные отношения проливает одно не введенное в научный оборот письмо Зейдлица конца 1820 г. к неназванному другу. Его список, находящийся в общеизвестном альбоме А. А. Воейковой в Пушкинском Доме, до сих пор не прокомментирован. Попытаемся это сделать с привлечением некоторых дополнительных материалов и соображений.
Л. Вуич пишет, что после смерти Жуковского делом жизни Зейдлица стало служение его памяти, что верно лишь отчасти, ибо на самом деле это было служение ее, т. е. Машиной памяти. Это объясняет все содержание книг Зейдлица. «Книг» потому, что немецкое издание написанной им биографии Жуковского имеет существенные отклонения от русской версии4. Немецкий текст носит более интимный характер, содержит множество подробностей и наблюдений, отсутствующих в каноническом русском издании 1883 г., которое считается исправленным и дополненным. На самом деле сам Зейдлиц называл русский вариант, в котором редакторы многое выбросили, только извлечением из своей «Жизни русского поэта», написанной по-немецки5. Кое-что (рассуждения о масонстве Жуковского и его друзей, о разгроме университетов и т. п.) выпущено, вероятно, из цензурных соображений, другое — из-за слишком личного характера (цитаты из писем Маши к Зейдлицу, лирические отступления самого автора).
Распространено мнение, будто Зейдлиц был вынужден оставить Дерпт из-за ревности Мойера, который своим недоверием отравил жизнь Маши. Однако понятия чести, стыда и долга в то время не были пустыми словами. Особенно важную роль играл «долг», который стоял на первом месте в жизни и ценностной системе и Жуковского, и Маши, а также, как мы знаем, Пушкина. Жуковский очень любил слово «должность», которое не уставала повторять и Маша. В письмах Жуковского читаем:
Ему вторит замужняя Маша:
Маша относилась к Зейдлицу с истинно материнской заботой и любовью, не допуская мысли о каком-то другом чувстве. Он и называл ее Mutter Marie, хотя был моложе ее только на пять лет. Сам же он действительно привязался к ней не только сыновней любовью и пронес это святое чувство до самой смерти в 1885 г. Когда один исследователь Жуковского задал «мужской» вопрос, были ли отношения поэта с Марьей Андреевной действительно платоническими, с ним и его изданием Зейдлиц прекратил всякие отношения6.
«сына» знала Саша Воейкова, которая переписала письмо Зейдлица в свой альбом и послала его также Авдотье Петровне Елагиной. Не углубляясь в психологические тонкости, кажется вероятным, что Маша об этом чувстве никогда не узнала.
Обнаруженное нами письмо Зейдлица дает ключ для объяснения его последующей близости и с семейством Мойера, и с А. П. Елагиной, а также для понимания содержания и построения биографии Жуковского, которая освещает всю жизнь и творчество Жуковского светом его любви к Маше. Зейдлиц получил при этом возможность, цитируя письма и описывая поведение действующих лиц, открыто выразить и собственные чувства и увековечить образ боготворимой им всю жизнь женщины, осуществив то, о чем мечтал в письме, о котором пойдет речь: «Иностранное дерево, вершина в горах будет носить мое имя вместе с самым дорогим — и моя душа обретет высшее блаженство…». Его четыре сына, как было принято в «приличных» семействах, носили от трех до пяти имен, в том числе всегда Карл Мария, хотя это католическая традиция, а Зейдлиц, как почти все прибалтийцы, был протестантом.
Приводим текст письма в русском переводе:
Я верю, ты любишь твоего «старого бурша»; ты не должен бы удивляться, что я — при моей кажущейся ветрености — не спросив твоего разрешения, длительное время молчал. Но вместо того ты пишешь: тогда присутствующие друзья отодвигают дальних на задний план и т. д. и очень меня обижаешь; если ты мне не веришь, то я приведу достоверного свидетеля: она, совершеннейшая. Когда я ей читал эти твои слова, она тут же воскликнула: «Это неправда, он несправедлив к своему другу!» Но погоди! Ах, дорогой, тебе легко проповедовать, что я должен подавить мысли о моей мрачной будущности — мне трудно к этому прислушаться. Я лучше скажу: «Солнце моей жизни склоняется к раннему закату и еще раз окутывает все предметы в розовый цвет», чем буду жаловаться: «Когда-то оно было в зените!» И все-таки я скоро должен буду это оплакивать. Незабываемым останется для меня этот 1820 год — это был великолепный год. Пустота, гнездившаяся в моем сердце со времен счастливого отрочества, когда я потерял свою Лизоньку, мучила меня, хотя я этого и не сознавал. Если у меня от этой милой девушки ничего не сохранилось, кроме ее отчетливого образа, все же мысль о ней меня всегда подбадривала. Напрасно я искал в других представительницах ее пола сходства с ней, пытаясь заменить ее. Ты знал, где я их искал, когда я их находил, но никогда не был удовлетворен. Меня, слишком опрометчивого в суждениях, подводила моя собственная предвзятость. Но все-таки моя душа была чем-то занята и сердце чем-то заполнено (ты, конечно, понимаешь, что я здесь не говорю о дружбе, и ты бы солгал или нарочно обидел меня, если бы посмел сказать, что я хоть единый раз перестал быть твоим другом). О! Сердечная пустота опаснее клубка пылающих страстей! И я все больше совершенствовал свое суждение о женщине и даже о женском идеале. Так что я теперь иногда сам удивляюсь, как я мог не замечать тех или иных недостатков у той или другой персоны, которых я даже находил привлекательными: я сначала хвалил, а затем проверял. Так я был недоволен самим собой и считал себя непостоянным. Но скажи мне честно свое мнение: неужели не простительно, если вследствие завышенных требований, оправдывая свое решение, предпочитают наилучшую (добавляю — женщину) менее хорошей, хотя эта когда-то на нашем узеньком горизонте казалась верхом совершенства? Так дитя восхищается звездой Сириус, пока не взошла Луна, и разве ее не затмит восходящее Солнце? — Пиши мне об этом! Но я не хочу, чтобы мой Сириус, моя Лизонька, исчезла на небе, ведь она для своей ближайшей планеты тоже является солнцем! А мой жизненный путь освещает она, то совершенство, которое мне не нужно даже называть. Оно взошло на моем небосклоне медленно, неожиданно, как человеку, который был рожден слепым и прооперирован в облачный день, вдруг в прозревшие очи проникает луч Творца.
— Пробудились тысячи мелодий, я дивился, восхищался, преклонялся и благодарил Бога за этот подарок — как будто он был дан мне одному?!! Ах! Она не знает, как много я ей должен! Почитание такого существа принуждает нас к добродетели. Огромная пустота в моем сердце заполнена, и я за себя уже больше не боюсь. Я также не боюсь, чтобы я когда-нибудь перестал преклоняться перед ней, потому что ты, старый друг, вместе со мной знаешь ее небесную доброту и твоя любовь присоединится к моей! Видишь, поэтому я охотно пускаюсь в путь с тобой: мы сможем говорить о ней и обо всем, что нам дорого, потому что мы взаимно друг другу доверяем. Ах! Она, предобрая, не знает, как тяжела мне мысль о расставании, она не знает, что я только поэтому стремлюсь очень, очень далеко от отчизны — ибо я должен — потому что большую разлуку легче переносить, чем маленькую, смерть легче земного расстояния! Она остается в кругу всех, кто ее любит, к кому она привязана, остается при любимом супруге, при дорогом ребенке, при почтенной матери, в то время как я — не безутешен, ибо я ничего не добиваюсь, и мою любовь у меня никто ни похитить, ни запретить не может — тогда прижмусь к груди великой природы, где я ее найду, и буду чтить память о Ней. Как бы я осмелился сотворить себе домашний очаг! Я ношу в себе целый мир!!
Когда я буду по-настоящему далеко, где меня никто не знает, тогда я приму Ее имя и назову себя Карл Мария З. И тогда исполнится то, о чем мы мечтали по дороге в К.: иностранное дерево, вершина в горах будет носить мое имя вместе с самым дорогим — и моя душа обретет высшее блаженство, а я буду стремиться все дальше, все далее — до небесных ворот, куда войдут все духи, и…
Но я чудак и таким останусь. Я пока еще в Дерпте7.
Письмо, несомненно, направлено даровитому юноше К. Э. Вельцину (1798–1821) из Петербурга, учившемуся вместе с Зейдлицем в Дерптском университете и, конечно, знавшему жену своего профессора, которую и в городе звали Mutter Marie. В то время, когда Зейдлиц вошел в дом Мойера, Вельцин путешествовал по Германии. Его сестра Мария (1807–1833) стала первой женой Зейдлица, она умерла в родах. В 1874 г. Зейдлиц издал сборник его писем к себе, называя его своим ближайшим другом и единомышленником8. О доверительной дружбе говорит и данное письмо.
Причины отъезда 22-летнего Зейдлица из Дерпта становятся совершенно ясны: давление исходило от него самого, хотя кажется, что ничего не подозревавшая Мария Андреевна действительно подумала, что Мойер неверно воспринял их «невинную дружбу», как она писала двоюродной сестре и подруге Авдотье Елагиной9. «Мама Мария» продолжала с ним доверительную переписку и хлопотала о поиске подходящей невесты. Но сам Мойер, вопреки слухам, не дистанцировался от своего друга и ученика, о чем свидетельствует его письмо от 17 октября б. г. Письмо хранится в РО РНБ. Кем-то приписано «1825», а внизу, к неподписанной приписке сделано примечание «Марья Андр.<еевна> Мойер». Получается, что письмо следует либо датировать 1822 г., либо предположить, что автор приписки не Маша. Так оно и есть, а год должен быть 1823, так что отправленный неожиданно в Астрахань Зейдлиц во время написания письма Мойера уже находился в пути.
Мойер сообщил, что после четырехмесячного отсутствия по делам находится с 24 сентября опять в Дерпте, куда прибыл инструментальщик, для которого просит Зейдлица узнать некоторые цены в Петербурге, в том числе на английскую двухпудовую наковальню. Датировке помогает и обзор университетских новостей (Л. Струве был приглашен на место проф. Эрдманна в 1823 г. и пр.).
В письме, которое кончается словами:
другой рукой приписано тоже по-немецки:
Кати здорова, красива, добра и весела! Аде, храни Вас Бог!10
Мойер два года подряд получал длительный летний отпуск. В 1822 г. он ездил с Машей на ее родину в Муратово. После ее смерти Мойер взял отпуск для улаживания дел с наследством, но очевидно и для того, чтобы унять боль от потери. Он продлевал отпуск в августе из Москвы и возвратился в Дерпт действительно 24 сентября /1823/, как сказано в письме. Хотя куратор Ливен дал на это согласие, но все-таки велел вычесть из его жалованья за два месяца отсутствия. Потом, по ходатайству ректора, эти деньги ему возвратили11.
Приписка написана Александрой Андреевной Воейковой, которая жила в Дерпте после смерти сестры. Письма могли действительно теряться, но заметим, что Воейкова прибегает к этой оговорке подозрительно часто.
Письма Зейдлица к Жуковскому написаны по-немецки и хранятся в Пушкинском Доме (Онегинское собрание), письма Жуковского (по-русски) и Мойера к нему — в РНБ. Исключение составляет только одна недатированная записка Жуковского в РО Гос. Русского музея, впервые опубликованная в 1976 г. без комментария12 и воспроизведенная в статье Л. Вуич, которая сопоставила ее с письмом Зейдлица Жуковскому, написанным непосредственно перед отправлением первого в Астрахань на борьбу с холерой. Однако ее мнение, будто записка «милому брату Зейдлицу» с благодарностью за «бесценный подарок» относится к переданным им с прощальным письмом «сокровищам» Маши (хотя находилась с ними вместе), представляется спорным1314, в этом письме не дарит, а оставляет на хранение вещи, которые могли бы попасть в чужие руки, случись с ним что-нибудь на чужбине. Приведем письмо целиком, ибо оно в статье Вуич переведено не совсем точно:
Тебе, дорогой Жуковский, я оставляю маленький образок, который незабвенная от своей верующей души передала для моего хозяйства. Слова на оборотной стороне написаны ее рукой. Я бы с этой реликвией никогда не расстался, если бы не боялся, что в далекой Астрахани не будет никого, кому поручить мою последнюю волю. Этот образок не должен попасть в чужие руки.
Посылаю тебе цепочку, которую она носила, и сплетенный из волос браслет. Люби эти вещи. Рулон содержит пару альбомных листов, тебе принадлежащих, и кое-что еще, — портрет в анфас, некогда тобой нарисованный, и другой, который будет иметь для тебя некоторую ценность, ибо наилучшим образом передает ее осанку при шитье за маленьким квадратным швейным столиком.
Три книги относятся к библиотеке Марии. Прочти стансы, записанные ее рукой на последнем листе Entretiens Паррота.
Если передашь ее образок Александрине, благодари ее за сестринскую любовь и оказанную мне доброту. Да возместит ей это Бог.
Мойеру принадлежат оба серебряные кубка и 21/2 золотых империала, за которые я все собирался купить ножей и вилок. Передай ему.
Прощай, лошади поданы! Твой брат Карл З.16
На такое письмо Жуковский не мог отвечать (некуда было адресовать ответ).
Записка Жуковского явно написана раньше, в июне или июле, после возвращения из Дерпта. Тогда он мог писать:
и передать камушек с ее могилы. Зейдлиц по получении известия о смерти и по возвращении Жуковского из Дерпта мог подарить ему «голос Маши» в ее письмах к себе, которые непосредственно доказывают «святость» их взаимоотношений и неизменную «власть прошедшего» над сердцем. «Бесценным подарком» мог быть и дневник Маши, который она вела по-немецки в последние месяцы жизни и который впоследствии от сына Жуковского перешел в собрание Онегина, но не поступил в РО ИРЛИ и ныне утерян. Этим дневником еще смог воспользоваться А. Н. Веселовский, но он описал только его оформление17, отдельные цитаты приводили Зейдлиц и Жуковский, а также М. Л. Гофман в описании Онегинского музея18. Наконец, не хранилось ли у Зейдлица «посмертное» письмо Марии, адресованное Жуковскому за год до смерти?
Если у Жуковского под влиянием подозрительной Екатерины Афанасьевны, матери Маши, одно время и могли быть какие-то сомнения, то теперь он получил возможность убедиться, «какой ангел был с нами». Опасения Екатерины Афанасьевны могли вызвать несвойственную для Жуковского реакцию в стихах. Поясним свою мысль.
Зейдлиц писал о стихотворении Жуковского, вызвавшем в начале 1823 г. горький упрек Маши, которой стало «тем грустнее, чем больше» она его читала. Даже стихи казались ей плохими. Зейдлиц называет при этом «Песню» («Отымает наши радости…»), но она была написана в 1820 г. и даже напечатана в начале 1822 г. В доме Мойер-Протасовых имелись все новинки Жуковского. Маша никак не могла этот перевод из Байрона назвать последним к тому времени стихотворением. Веселовский предполагал, что Зейдлиц мог ошибиться в датировке ее письма19. А может быть, Зейдлиц не хотел указать на действительную причину ее грусти (стихи также могли быть ему незнакомы), но пожелал привести цитату из ее письма? Такое настроение мог скорее вызвать отрывок «Чего ты ждешь, мой трубадур? Тебя неверная забыла…», датировку которого 1831 г. можно поставить под сомнение. Автограф записан в 1831 г. вместе с пятью другими, в том числе «К востоку, все к востоку…», «Розы расцветают…», «Звезды небес…» и «Тронься, тронься, пробудись…», которые все восходят к дерптским сборникам песен А. Вейрауха 1820–1822 гг.20
Известно, что первые две песни опубликованы самим Жуковским с датировкой «1815»; вторая уже в 1821 г. распевалась в доме Мойера, но одно время на основании этой же записи датировалась тоже 1831 г. Издатели ПСС Жуковского в комментарии к стихотворению «Звезды небес…» справедливо связывают появление автографа с настроением Жуковского при встрече нового 1831 г. «между милыми гробами», но, на мой взгляд, несправедливо принимают эту датировку за время создания стихотворения21. Скорее можно предположить, что Жуковский записал подряд по памяти вспоминавшиеся в связи с милыми тенями — «Призвание» и «Персидская песня», — обнаруженных в альбоме дерптской приятельницы Языкова Марии Дириной и опубликованных лишь в 1911 г., хотя они, несомненно, существовали уже в 1819 г.22
Те же милые тени вызвали новое обращение Жуковского к балладам Шиллера и других авторов. Зейдлиц пишет, что он в это время пересмотрел и отделал начатые некогда в Дерпте переводы баллад, издав их отдельной книгой. Датировки в рукописях это сообщение подтверждают: 9 больших баллад завершены в очень короткий срок, за вторую половину марта. Вряд ли случайно, что совершенная в художественном и эмоциональном плане «Жалоба Цереры» начата 17 марта — день смерти Марии, а завершена 19, когда поэт об этом узнал, и небольшие отклонения от шиллеровского оригинала сближают перевод с переживаниями самого Жуковского.
В том же году Жуковский снова обратился к «Ундине» де Ламотт-Фуке, которую получил от друзей уже в 1816 г. и которую «прелестно толковал» и рыцарь Воейковой, а также друг Жуковского Тимофей фон Бок в Дерпте23.
Переписка Зейдлица и Жуковского свидетельствует о том, что при жизни Марии они почти не виделись. Л. Вуич обращает внимание на беглую встречу в октябре 1820 г., когда Жуковский отправлялся за границу. При его возвращении в феврале 1822 г. Зейдлица в Дерпте не было, и Маша «исповедуется» о нем в посланном вдогонку Жуковскому письме24. Зейдлиц побывал в родном Ревеле, а вернулся оттуда в Дерпт, чтобы «проститься с Мойером и романом своей жизни», и прибыл в столицу в конце апреля 1822 г. с рекомендациями к Жуковскому и доктору Рауху25. Молодой доктор, однако, не спешил ими воспользоваться, а Маша в своих письмах предполагала, что «сын» и Жуковский тесно общаются.
ädige Frau), с просьбой доставить при случае письмо Жуковскому, адреса которого Зейдлиц не знал. Ему понадобилось для получения места в морском госпитале рекомендательное письмо от графини Ливен к графу Кочубею, и он спрашивает:
Следующие два письма от 24 ноября 1822 г. и 17 января 1823 г. касаются помощи генеральской вдове Кеттлер из города Хаапсалу (родной город матери Зейдлица) и тоже выдержаны в официальном тоне27.
«Милым братом» Зейдлиц стал после «бесценного подарка». Вероятно, он первый нашел нужные слова и образ поведения в объединившем их горе после смерти общего ангела-хранителя. С тех пор и до смерти Жуковского он оставался его самым близким, связанным с «милым прошлым» другом, а также советчиком и помощником всего семейства.
К Зейдлицу обращались, полностью ему доверяя, по разным житейским вопросам и Мойер, и Екатерина Афанасьевна, и Жуковский. Протасова писала ему летом 1840 г.:
Ему пришлось много хлопотать, когда в 1844 г. неожиданно скончалась старшая дочь Воейковой Екатерина, и ее наследство (Жуковский выделил трем дочерям Саши приданое и хотел долю Кати оставить за другими) по закону должно было перейти к ее слабоумному брату Андрею Воейкову, который жил у дяди.
Постоянство Зейдлица достойно восхищения даже по понятиям того времени. Отзвук письма к Вельцину 1820 г. находим в письме Зейдлица к Жуковскому от 14 апреля 1837 г. Семерка выписана небрежно, из-за чего письмо долго датировалось 1831 г., хотя в нем упоминается смерть Маши 14 лет назад. Цитируя соответствующее его настроению французское стихотворение Ламартина о родственных душах, Зейдлиц пишет:
После этой цитаты из «Фауста» Зейдлиц в постскриптуме сообщает имя своей невесты — Юстинa Раух29.
Почти десятилетняя двухсторонняя переписка последних лет жизни Жуковского имеет предметом возвращение на родину, а именно в Дерпт, чему мешали и объективные, и субъективные обстоятельства, пока наступившая смерть не положила конец всем приготовлениям. Зейдлиц постоянно искал и предлагал ему различные квартиры, наконец даже перевез к себе много хранившихся в Петербурге вещей Жуковского, покупал новую мебель, но друг ослеп, врачи потребовали покоя. Не исполнилось последнее желание поэта быть похороненным рядом с Машей. Ближе всех к месту ее последнего упокоения на том же дерптском кладбище имеет Зейдлиц, но на территории лютеранского прихода.
к жене по поводу нового поворота в жизни, когда в Тарту было завершено строительство нового дома, и Зейдлиц из сельского помещика превратился в горожанина, не покидая также своего имения Мейерсгоф (Меэри) близ Тарту, купленного у Жуковского, собиравшегося до своей неожиданной женитьбы обосноваться в Лифляндии.
Рассказав в автобиографии о трудностях своего безрадостного сиротского детства и юношества, Зейдлиц делает отступление:
В первом варианте он говорит, как жил полтора года в доме Мойера, став
они, да и сам Пушкин и являются прототипами главных действующих лиц. Прототипом Татьяны считалась даже А. П. Керн, бывшая замужем за старым и нелюбимым генералом. К слову, А. П. Керн оставила недатированную запись в альбоме Маши30. Она же вдохновила злоязычного Воейкова на стихи в фольклорном стиле «Торжественный визг жителей пресловутого города Юрьева по случаю отъезда из Юрьева в богоспасаемый Псков королевишны, матерой жены Анны Петровишны на каменном мосту в лицах представленное 1820 года 10 января, по-славянски просинца». В издании «Поэты 1790–1810-х годов» комментаторов этого стихотворения ввело в заблуждение совпадение имен, и оно отнесено к Анне Петровне Зонтаг, которая в то время жила в Крыму31. Даже такой знаток дерптских лиц и отношений, как С. Г. Исаков, недавно подкрепил эту ошибку32. На каменном мосту, конечно же, в Псков провожали Анну Петровну Керн.
Я. С. Пупкевич-Диамант считает уход Зейдлица в отставку непонятным, но мне кажется, что он воспользовался первой возможностью посвятить себя тому, что считал настоящей задачей жизни. В 1847 г. исполнилось 25 лет его государственной службы. При уходе на пенсию с таким стажем полагалась пенсия в размере полного оклада. Так он и оставил столицу, посвятил себя по примеру любимого учителя Мойера сельской жизни, воспитанию четырех сыновей и двух дочерей, а главное — сокровищам памяти. Екатерина Афанасьевна Протасова и Авдотья Петровна Елагина предоставили ему всю семейную переписку, Жуковский завещал свою, предварительно что-то уничтожив. Совмещая все это со своими воспоминаниями, наблюдениями и материалами, Зейдлиц имел на руках уникальные источники и сумел ими бережно воспользоваться, создав правдивую и поэтически-возвышенную повесть о жизни поэта, а вместе с ним увековечив и его, и своего «ангела-хранителя».
— самому Зейдлицу, поэтому они и созвучны его собственным переживаниям. В заключении приведем перевод «Воспоминания» («Прошли, прошли вы, дни очарованья...»):
So bist du denn auf immer hingeschwunden,
Du, meines Herzens erstes, schönstes Glück!
Mir in Erinn’rung nur als Gram zurück.
Dich zu vergessen hatt’ich mich getrieben,
Doch zum Vergessen fehlt mir alle Kraft!
Ein Unglück wär’s; ,
Wenn auch Erinn’rung nur Schmerzen schafft.
So sei denn Kummer meines Lebens Sonne
Und Tränen lasst mich weinen immerdar!
Ach! gönnt mir immer der Erinn’rung Wonne,
’rung baar33.
Последние строки — это лейтмотив Маши в последний год ее жизни(*).
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Пупкевич-Диамант Я. С. Карл Карлович Зейдлиц: Его жизнь, труды и время. Новочеркасск, 1993; , Кузнецов И. А. Карл Карлович Зейдлиц и его время. СПб., 2003.
2 Вуич Л. И. «Верный друг живым и мертвым» доктор Зейдлиц // Наше наследие. СПб., 2004. № 69. С. 119–128. Благодарим автора за возможность ознакомиться с первым вариантом этой статьи до ее затянувшейся публикации.
3 Забытые друзья Жуковского // Жуковский и русская культура. Л., 1987. С. 434–455; Салупере М. Прижизненное восприятие Пушкина в Дерпте // А. С. Пушкин и Эстония: Сб. работ к 200-летию поэта. Таллинн, 1999. С. 15–32.
4 Seidlitz K. Зейдлиц К. К. Жизнь и поэзия В. А. Жуковского: По неизд. источникам и личным воспоминаниям. СПб., 1883.
5 См.: Русская старина. 1883. Т. 37. С. 194. Это «извлечение», опубликованное в «Журнале Министерства народного просвещения» в 1869 г., дословно повторено в книге 1883 г. и расширено только за счет пересказа и анализа некоторых произведений.
6 См.: Русская старина. 1883. Т. 37. С. 194 (введение Зейдлица к публикации писем Жуковского).
7 27810. Этот альбом Воейковой содержит 7 писем Жуковского и др. Письмо Зейдлица на немецком языке переписано Воейковой на л. 72–75. Перевод этого и других немецких текстов выполнен нами. Когда и каким образом это письмо попало к Воейковой, неизвестно. Она приехала в Дерпт после 19-месячного перерыва в самом начале 1821 г. Письмо могло быть не отправлено (больной Вельцин возвращался домой, где скоро умер), но остается вопрос, почему Зейдлиц ей доверился.
8 Briefe auf einer Reise in Deutschland in den Jahren 1821 und 1822 <recte 1820 und 1821. — M. S.>, geschrieben von Dr. C. E. von Weltzien. Herausgegeben von Dr. C. von Seidlitz. Dorpat, 1874.
9 См. письмо б. д. к Елагиной, датированное И. Бычковым «в марте–апреле 1821» (начало 1822?) и к Жуковскому 8 февраля 1822 (Уткинский сборник. М., 1904. С. 256–257 и 269).
10 РО РНБ. Ф. 124 (Ваксель). № 2881.
11 <Эстонский Исторический архив>. Ф. 402. Оп. 3. Д. 1151. Л. 44, 65.
12 Иезуитова Р. В. Жуковский в Петербурге. Л., 1976. С. 195–196.
13 Вуич Л. И. Указ. соч. С. 122–123.
14 –187), где из-за невнимательного прочтения в архиве служебной аттестации отъезд в Астрахань отнесен к середине июня. Согласно автобиографии, он был внезапно отправлен в Астрахань 16 октября 1823 г., вернулся в ноябре 1824 г.
15 Эти слова как будто подтверждают предположение, что Зейдлиц раньше передал Жуковскому дневниковые письма Маши к себе, где она об этом говорит.
16 РО ИРЛИ. Онегинское собрание. № 28052. Л. 7.
17 Веселовский А. Н. Жуковский: Поэзия чувства и «сердечного воображения». СПб., 1904. С. 195.
18 Пушкинский музей А. Ф. Онегина в Париже. Париж, 1926.
19 Веселовский А. Н. Указ. соч. С. 194.
20 См.: ädt H. Zukovski in Dorpat // Eichstädt H. Zukovski als Übersetzer. München, 1970. S. 37–88 (Forum slavicum. N 29); Салупере М. Забытые друзья… С. 452–454.
21 Янушкевич А. С. «Звезды небес…» <Коммент.> // Жуковский В. А. Полн. собр. соч. и писем: В 20 т. М., 2000. Т. 2. С. 652–653.
22 См.: Там же. С. 577.
23 О взаимоотношениях Жуковского и Т. Бока см. мою статью: К биографии «императорского безумца». Т. Э. фон Бок (1787–1836) в романе Я. Кросса и новонайденных архивных материалах // Балтийский архив. Русская культура в Прибалтике. Таллинн, 1996. Т. 1. С. 57–79. Опубликована также: Проблемы метода и жанра. Томск, 1997. Вып. 19. С. 61–83. Ср. здесь письмо Воейковой к Боку (С. 67 и 71).
24 Вуич Л. И. Указ. соч. С. 120–122.
25 Жуковского (РО РНБ. Ф. 286. Оп. 2. Ед. хр. 279). Цит. по копии, полученной от германских потомков автора.
26 РО ИРЛИ. Онегинское собрание. № 28052. Л. 1.
27 Там же. Л. 3–5.
28 Там же. № 27881.
29 Там же. № 28052. Л. 9–10.
30 22726. Л. 34. На предыдущей странице тоже содержится недатированная запись Анны Вульф. В том же альбоме находятся длинные выписки рукой Зейдлица из книги Жан Поля Hesperus (Л. 52–61), датированные 6 июля 1820 г.
31 Нет данных о том, чтобы А. П. Зонтаг при жизни Маши вообще побывала в Дерпте. Последняя писала ей 5 марта 1820 г., т. е. через две недели после «проводов», предлагая вспомнить о «старой сестре» и возобновить былую дружбу и переписку (см.: Уткинский сборник. С. 235).
32 Исаков С. Г. –1840-х гг. // Вышгород. 2003. № 3. С. 8.
33 Seidlitz K. Op. cit. S. 86. Курсивом выделены понятия, которых нет в оригинале Жуковского 1816 г. (перевод романса Монкрифа), но которые сближают стихи с чувствами Зейдлица.
(*) Настоящая статья написана при поддержке гранта № 5224 Эстонского научного фонда («“Tartu vaimu” fenomen vene kultuuri kontekstis»).
* Пушкинские чтения в Тарту 3: Материалы международной научной конференции, посвященной 220-летию В. А. Жуковского и 200-летию Ф. И. Тютчева / Ред. Л. Киселева. Тарту: Tartu Ülikooli Kirjastus, 2004. С. 181–197.